Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. «Божьи люди» в русской литературе XIX века 12
1.1. Представление о «Божьих людях» в русской культуре 12
1.2. Образы «Божьих людей» как феномен литературного процесса XIX века 26
Глава 2. «Божьи люди» в творчестве Ф.М. Достоевского 50
2.1. Юродивый – старец – странник 50
2.2. «Юродский мир» в романах Ф.М. Достоевского 71
Глава 3. «Божьи люди» в народнической прозе 1860 – 1880-х годов 88
3.1. Типология образов «Божьих людей» в прозе 1860–1880-х годов 88
3.2. «Объюродение» в художественном мире Г.И. и Н.В. Успенских 106
Глава 4. Образы «Божьих людей» в художественном мире Г.И. Успенского 123
4.1. Мир «Божьих людей» 129
4.1.1. «Перевернутая реальность» 129
4.1.2. «Блуждающий сюжет» 144
4.2. Семинарист и Странник в очерках 1865–1868 гг. 159
4.3. Юродивый и блаженные в очерках 1870-х гг. 190
Заключение 211
Библиографический список 220
- Образы «Божьих людей» как феномен литературного процесса XIX века
- «Юродский мир» в романах Ф.М. Достоевского
- «Объюродение» в художественном мире Г.И. и Н.В. Успенских
- «Блуждающий сюжет»
Введение к работе
Актуальность нашей работы обусловлена возрастанием интереса современных исследователей к духовной составляющей народной культуры и литературы. Как правило, народные идеалы и ценности рассматривались исследователями преимущественно с точки зрения различных идеологий, в
политическом и экономическом аспектах. Образы «Божьих людей» не нашли полной и подробной интерпретации в литературоведении. Настоящая работа направлена на изучение семантики значительных явлений отечественной духовной культуры и их воплощения в художественных текстах (образы «Божьих людей»), что позволяет дополнить представления о типах героев русской литературы, о специфике русской культуры в целом.
Объект диссертационного исследования - образы «Божьих людей» в русской художественной прозе второй половины XIX в.
Предмет диссертационного исследования - принципы изображения и художественные функции образов «Божьих людей» в романах Ф.М. Достоевского и народнической прозе 1860-1880-х гг.
Материалом исследования являются два центральных романа «Великого пятикнижия» Ф.М. Достоевского («Бесы» и «Братья Карамазовы»), а также рассказы-очерки и очерковые циклы Г.И. Успенского. В выбранных для исследования романах Ф.М. Достоевского сформировалась концепция народной религиозности (духовности) и неотделимые от неё представления о русской идее. Это объясняет появление в «Бесах» и «Братьях Карамазовых» многочисленных образов «Божьих людей», выражающих важную для автора идею о судьбе России.
В творчестве Ф.М. Достоевского и Г.И. Успенского принципы изображения «Божьих людей» близки, хотя семантика образов существенно различается. В произведениях обоих писателей (в отличие от произведений представителей народнической прозы) исследуемый тип образа обладает гораздо большим спектром выраженных смыслов и имеет сюжетообразующее значение, что позволяет выстроить развернутую и достаточно четкую типологию.
Исследование повестей и очерков Н.Н. Златовратского и Н.В. Успенского раскрывает традицию изображения «Божьих людей» в народнической прозе второй половины XIX в.
Анализ образов «Божьих людей» в произведениях А.С. Пушкина и Л.Н. Толстого носит фоновый характер и
позволяет выявить особенности феномена «Божьих людей» в литературном процессе XIX в.
В исследование не включались повести и рассказы Н.С. Лескова ввиду большой изученности образов «праведников» в его творчестве, а также в связи с тем, что принципы создания образов «Божьих людей» и «праведников» в его произведениях существенно отличаются от таковых в творчестве других писателей. Для произведений Н.С. Лескова характерно использование сюжетов и образов, заимствованных из древнерусских фольклорных и литературных текстов; сюжеты его повестей и рассказов (в отличие от большинства произведений народников) сосредоточены вокруг идеи соотношения истинного и ложного праведничества.
Цель работы заключается в исследовании специфики образов «Божьих людей» и их места в прозе Ф.М. Достоевского и представителей народнического направления в литературе (братьев Г.И. и Н.В. Успенских, Н.Н. Златовратского) на разных этапах их творчества.
Цель работы, объект и предмет исследования ставят перед нами необходимость решения ряда задач:
- изучения представлений о «Божьих людях» в русской
литературе и культуре XIX века;
-создания типологии «Божьих людей» в русской литературе XIX в.;
исследования особенностей «Божьих людей» в романах Ф.М. Достоевского;
определения принципов изображения «Божьих людей» и их художественных функций в народнической прозе;
описания специфики образов и мира «Божьих людей» на примере рассказов-очерков и очерковых циклов Г.И. Успенского 1860-х- 1880-х гг.
Новизна исследования связана с введением в научный оборот не изученных ранее произведений писателей-народников и созданием типологии образов «Божьих людей». Обзор существующих исследований показывает, что исключительный интерес для литературоведов представляла социально-политическая проблематика произведений Г.И. Успенского, Н.Н. Златовратского, Н.В. Успенского, в то время как
особенности восприятия народных ценностей, специфика образов народной культуры оставались неизученными.
Народническая литература осмысляется в новом историко-культурном контексте - в контексте народной культуры. В народнической прозе, помимо описания социально-экономического положения народа, большую роль играло переосмысление характерных для народной традиции представлений, локусов и мифологем. Позиция народников обусловила восприятие читателем «Божьих людей» и праведничества как отдельного явления в их произведениях.
Теоретическая значимость исследования связана с изучением функционирования в литературе феноменов русской культуры - юродства и странничества, - а также с созданием типологии образов «Божьих людей». В литературоведческий обиход вводится ряд новых категорий («юродский мир», мир «Божьих людей», «перевернутая реальность» и др.). В диссертации исследуются значение образа «Божьего человека» в художественной системе писателей и связанные с ним культурные контексты. Анализ текстов позволяет выявить особенности поэтики образов народно-христианской культуры и смеховые элементы в поэтике изучаемых писателей.
Практическая значимость исследования. Результаты диссертации могут быть использованы при разработке учебных программ по истории русской литературы XIX в., в рамках вузовских лекционных курсов по истории русской литературы, а также в преподавании литературы в средней школе.
Методология исследования основывается на
теоретических работах отечественного академического
литературоведения. Наиболее важными в методологическом
плане являются труды Д.С. Лихачева, A.M. Панченко,
М.М. Бахтина, для которых характерно широкое обращение к
метафилологическому инструментарию. Исследование
специфики творчества Г.И. и Н.В. Успенских нуждается в
особом методологическом инструментарии. Поскольку
специфика образов «Божьих людей» обусловлена несколькими
факторами феноменами юродства и странничества,
особенностями восприятия «Божьих людей», литературной традицией их изображения, - в своем исследовании мы
обращаемся к двум литературоведческим подходам: сравнительно-историческому и герменевтическому; в целях создания типологии «Божьих людей» используется историко-типологический подход.
Положения, выносимые на защиту:
-
В интерпретации русских писателей «Божий человек» -это носитель особого типа сознания, народный искатель высшей правды и смысла жизни, реализующий комплекс идей и мотивов (восходящий к народной культуре и свойственный литературному локусу «иного» мира).
-
В русской литературе 1860-1880-х гг. представлено несколько вариантов образов «Божьих людей»: юродивый, блаженный, старец, странник, семинарист, собственно «божий человек» (как отдельный обобщающий тип). Образы «Божьих людей», с одной стороны, обусловлены национальной культурной традицией, а, с другой стороны, связаны с особенностями художественной системы писателя.
-
В прозе 1860-1880-х гг. выделяются несколько типов «Божьих людей»: хранитель устоев и носитель истинного знания (Ф.М. Достоевский, Н.Н. Златовратский); странник, сосредоточенный на удовлетворении личных потребностей (Н.В. Успенский); герой-чудак, «выламывающийся» из среды и вносящий смысл в бесцельное существование окружающих (Г.И. Успенский).
-
Интерпретации «Божьих людей» в народнической прозе меняются: в 1860-1870-е гг. они представлены иронически - как люди, ищущие «высшую правду» и место в жизни (Н.В. и Г.И.Успенские); с конца 1870-х гг. формируется «общественный» взгляд на «Божьего человека» (творчество Г.И. Успенского) - это юродивый, радеющий о спасении своей души, в противоположность святому, жертвующему себя на благо народа.
-
С образами «Божьих людей» связан особый тип художественной реальности: место их присутствия воспринимается как «отрезанное» от остального мира. «Божий человек» пророчествует о будущем явно или неявно; опираясь на прошлое, создает и пересоздает мир заново - в своем сознании и наяву.
Апробация результатов исследования. Основные положения работы были представлены в виде докладов на межрегиональных, всероссийских и международных конференциях: XVI Международная конференция студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов». Секция «Филология» (Москва, 2009), «Филологические проекции Большого Урала» (Пермский государственный университет -Челябинский государственный университет - Башкирский государственный университет - Уральский государственный университет, 2009), IV Международный симпозиум «Русская словесность в мировом культурном контексте» (Москва, 2012), «Филология в XXI веке: методы, проблемы, идеи. Всероссийская научная конференция» (Пермь, 2013), «Филология в XXI веке: методы, проблемы, идеи. II Всероссийская научная конференция» (Пермь, 2014), V Международный конгресс «Русская словесность в мировом культурном контексте» (Москва, 2014), «Филология в XXI веке: методы, проблемы, идеи. III Всероссийская научная конференция» (Пермь, 2015). Результаты исследования использовались при чтении лекций и проведении семинарских занятий по истории русской литературы XIX в., были обсуждены на кафедре русской литературы ФГБОУ ВО «Пермский государственный национальный исследовательский университет».
Диссертация включает введение, четыре главы и заключение. Общий объем работы - 247 страниц.
Образы «Божьих людей» как феномен литературного процесса XIX века
Так и монашество … лишь на высотах и совне — красиво; а самый подвиг иноческий и труден, и проходит через нечистоты, и в большей части монашеской жизни является крестной борьбой с греховными страстями [Митрополит Вениамин (Федченков) 2013: 8].
В приведенном фрагменте представлен особый взгляд на монашество, подвижничество — церковное понимание жизни «Божьих людей», — отличающийся от традиционной житийной интерпретации. Иллюстративно (в притчевом варианте) сформулирован феномен существования «Божьих людей» как проявление высшей духовности и истинной святости. Одним из важнейших свойств его природы становится диалектичность (в крайних формах проявления — амбивалентность). В этой связи значима яркая символика аллегории: истоками осознания высшей истины, становления истинной святости, «чуда Божия» являются тьма, грязь, падение (поражение) и даже гибель. Святость, с одной стороны, связана с поиском верного пути, истины, а, с другой стороны, неотделима от процесса преодоления грехов.
Феномен существования «Божьих людей», двойственная природа подвига в современных церковных книгах раскрываются в сюжетной линии чудесного, необыкновенного, объясняемого Божьим чудом, Божьим произволением. Создается идеальный образ «Божьего человека».
Житийная традиция описания Божьего человека и современная церковная интерпретация жизни, особенностей Божьих людей существенно различаются. В «Житии Алексия, человека Божия» и «Житии Василия Блаженного» ярко показана диалектичность природы праведных поступков. Так, Алексий, человек Божий, сочетается браком с девушкой, выбранной ему родителями, несмотря на замысел уйти от мирской суеты. Тем самым он обрекает свою невесту на 34 года своеобразного «вдовства» при живом муже. Святой причиняет огорчения родителям, провоцируя слезы, горе, тревогу родителей и жены, т. е. имеет место заведомый обман, а впоследствии также провокация слуг на побои, поношения, вводящие их в грех. Тем самым канонические праведные поступки — спасение души — провоцируют окружающих на грех и часто реализуются посредством поступков, являющихся по природе греховными.
В этой связи следует обратить внимание на ключевые сюжетные моменты рассматриваемого жития. Описание образа жизни и поведения Алексия, человека Божия, сопоставимо с юродским. Подобно юродивым, Божий человек провоцирует и терпит от окружающих поношения, побои, ругательства: «Слуги же каждый вечер мучили его, глумясь над ним: одни пинали его ногами, другие давали оплеухи, а иные же, моя посуду, выливали на него помои. А человек Божий, видя, что это свершается с ним по дьявольскому наущению, принимал все терпеливо, с радостью и стойкостью»1. Юродскому подвигу соответствует также стремление Божьего человека сохранить тайну подвига, избегание почитания, человеческой славы — мира: «И разнеслась слава о человеке Божием по всему городу. А когда он понял, что все его узнали, то бежал из этого города, и, прийдя в Лаодикию, сел на корабль, и хотел уехать в Киликию, в Тарс, потому что там не знали его»2. Есть мнение (подробнее см.: [Гладкова 2008: 232-233]), что в поступках Алексия, Божия человека, реализуется прописанный в Евангелии редкий вид аскезы – отказ от родственной любви. С одной стороны, именно с этим связан двойственный поступок Божьего человека – обречение родных на одиночество и страдания. С другой стороны, своим поступком Алексий способствует близости родных к Богу. Благодаря Алексию, его родители и жена становятся на путь страдания, тем самым приближаясь к Богу. «Кроме того, Алексий, выбирая подвиг нищенства и странничества, сохраняя девственность, фактически способствует отказу от плотской любви своих близких, то есть усугубляет их подвиг» [Гладкова 2008: 233]. Любопытно,
Особенностью жития Алексия становится изображение восприятия Божьего человека в народе и в церкви. При этом значимо, что в один семантический ряд объединяются столь различные понятия (и представляемые ими явления), как «человек Божий» — «нищий» — «убогий» — «святой» — «блаженный» — «странник». В тексте совмещаются, объединяются существенно разные понятия, отражающие восприятие окружающими людьми «Божьего человека». Тем самым в тексте жития дано опосредованное определение термина «Божий человек» с церковной точки зрения. Словами Матери Божьей «человек Божий» был определен как «достойный Царства Небесного, ибо молитва его, как миро благоуханное, и, как цесарев венец на голове, почивает на нем Дух Святой. И как солнце сияет для всего мира, так просияет житие его пред ангелами Божьими»1.
Следует заметить, что, в силу многозначности используемых понятий, их значение зависит от семантического ряда, в котором они бытуют в той или иной художественной системе, в системе миропонимания и ценностей говорящего-пишущего.
Отдельные сюжетные моменты жития впоследствии будут
основополагающими для восприятия и определения персонажа как «Божьего человека». В их число входят воспроизведение особого места пребывания «Божьего человека» — церковной паперти как символа уединения (места, которое является своеобразным «нулевым» пространством юродивого); описание стремления «Божьего человека» к сохранению тайны подвига, бегству от славы; описание подвижничества в миру.
Амбивалентность поступков «Божьего человека», связанная с многоплановостью реальности, проявляется в «Житии юродивого Василия
Житие и жизнь святого Алексия человека Божия / Подготовка текста Н.Ф. Дробленковой, перевод и комментарии Н.Ф. Дробленковой и Л.С. Шепелевой // Библиотека литературы Древней Руси / РАН. ИРЛИ; Под ред. Д.С. Лихачева, Л.А. Дмитриева, А.А. Алексеева, Н.В. Понырко. – СПб.: Наука, 1999. – Т. 2: XI–XII века. – URL:
«Юродский мир» в романах Ф.М. Достоевского
Сам Ставрогин отдаленно напоминает Аркадия Ивановича Свидригайлова в романе «Преступление и наказание». Подобно Марье Тимофеевне, Лиза видит его внутреннюю сущность: «Мне всегда казалось, что вы заведете меня в какое-нибудь место, где живет огромный злой паук в человеческий рост, и мы там всю жизнь будем на него глядеть и его бояться. В том и пройдет наша взаимная любовь» (X, 402). Другими словами, любовь, жизнь со Ставрогиным представляется как переход в иной мир, равный по своей сути восприятию Свидригайловым существования после смерти как баньки с пауками.
Таким образом, смерть Лизы логически закономерна, неизбежна. Следует заметить, что именно этот художественный персонаж в большей мере сближается с образом из «повести о бесноватой жене Соломонии», которая совершала грехопадения с бесами, порождала их и становилась их же жертвой.
В эпизоде встречи Лизы со Ставрогиным изменяется восприятие героями пространства и времени. Час становится мерой счастья и мерой жизни; час как жизнь, по прошествии которого нет ничего – ни жизни, ни счастья, все призрачно. Часом перерождения, перехода в иной мир в обоих случаях становится час ночной (что, с точки зрения мифологии, существенно). Пространства нет, время останавливается: «По календарю еще час тому должно светать, а почти как ночь… Все врут календари» (X, 398). Когда Лиза выходит из дома Ставрогина, то теряет дорогу, ощущение места и времени и идёт, сама не зная куда: «та не вырвала руки, но, кажется, была не при всем рассудке, еще не опомнилась. … Лиза летела как птица, не зная куда» (X, 408, 410). На этом основании можно говорить о возникающем мотиве проклятого места и проклятого героя (за свою надежду, мечту Ставрогин платит чужой жизнью, точнее, жизнями), который сопутствует мотиву жизни, разочтенной на час. Прослеживается сходство с юродивой Марьей Тимофеевной. У Лизы на мгновение - в тот самый ночной час встречи со Ставрогиным - открывается дар предвидения, и она, подобно юродивой, видит свою судьбу и судьбу Ставрогина: «Разочтите и вы так свою [жизнь]… впрочем, вам не для чего; у вас так еще много будет разных “часов” и “мгновений”» (X, 401).
Духовно-смысловая связь между Марьей Тимофеевной и Лизой как ее двойником прослеживается также в моменте смерти: и Лиза, и Марья Тимофеевна погибают в течение одних и тех же суток; Лиза - спустя несколько часов после гибели юродивой.
Неоднозначность образа юродивой, ее связь с образами шута, бесноватого проявляется в характерной для романов Ф.М. Достоевского проблеме родства. Так, родной брат Марьи Тимофеевны - шут, отставной капитан Лебядкин; муж (хотя и фиктивный) - бесноватый Ставрогин (вспомним его высказывание в разговоре с Дашей: «О, какой мой демон! Это просто маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся» (X, 231), - об одной из сторон своего собственного «я»); ее романный двойник - бесноватая Лиза. Мотив родства юродивого с бесноватыми героями наиболее выражен в романе «Братья Карамазовы».
Марья Тимофеевна - лейтмотивный персонаж Ф.М. Достоевского, стоящий в одном ряду с Соней из «Преступления и наказания», Зосимой и
Алешей из «Братьев Карамазовых», почитающих землю. Идея поклонения земле – одна из ключевых у Достоевского в создании образа; земля для него – это «высшая реальность и одновременно тот мир, где протекает земная жизнь духа, достигшего состояния истинной свободы… Это третье царство – царство любви, а потому и полной свободы, царство вечной радости и веселья» [Энгельгардт 1924: 294]. Почти во всех юродивых Достоевского присутствует земное духовное начало. Любви к матери-земле научилась Лебядкина от старицы: «“ … Говорит, Богородица – великая мать-сыра земля есть, и великая в том для человека заключается радость” … Запало мне тогда это слово. Стала я с тех пор на молитве, творя земной поклон, каждый раз землю целовать, сама целую и плачу» (X, 116). В эти поцелуи вложена безмолвная молитва о прощении грехов и разделении страданий с землей. В связи с этим следует отметить, что в комнате Лебядкиной есть только одна икона – икона Богородицы. Ее Бог – это сама природа, Богородица – мать-сыра земля, но нет сына Божия Иисуса Христа. Возможно, этим объясняются ее слова Ставрогину, противоречащие, как кажется первоначально, образу юродивой: «Мой-то и Богу захочет, поклонится, а захочет, и нет, а тебя Шатушка (милый он, родимый, голубчик мой!) по щекам отхлестал, мой Лебядкин рассказывал» (X, 219).
С нашей точки зрения, невозможно рассматривать этот образ в рамках какой-либо одной традиции. Образ Марьи Тимофеевны содержит в себе элементы фольклорных, православных представлений о юродстве, но не сводится ни к одному из них; по своей семантике он гораздо шире, насыщенней, что во многом объясняется спецификой поэтики Достоевского. В этом образе наиболее отчетливо проявляется созданная писателем концепция юродства. Юродивый Ф.М. Достоевского – философский герой, с чем связана его полифоничность и на семантическом, и на композиционном уровне. Можно говорить о практически прямом сопоставлении-наложении как образов юродивого и Христа, так и образов юродивого и матери-сырой земли.
Земля у Ф.М. Достоевского – образ сложный, многозначный. С одной стороны, он сопоставим с образом матери-Богородицы: земля обожествлена и несет в себе великую христианскую идею. С другой стороны, образ Земли -это образ-идея человеческих истоков, образ прапамяти человеческой, культурной, литературной. Образ земли в исследуемых романах не является центральным (это одна из составляющих явления), тем не менее представляется одним из важнейших для понимания юродства у Ф.М. Достоевского.
Юродивые в романах писателя (странник Макар Долгорукий, Марья Тимофеевна, Зосима, Алеша Карамазов и др.) сравниваются с детьми. Такое сопоставление дает возможность, с одной стороны, говорить об их нравственной и духовной чистоте, доброте, простодушии и, как естественном следствии, чудаковатости, странности, непохожести на других. С другой стороны, подобное сравнение является прямой аллюзией к образу Иисуса Христа. В ребенке, по мнению Достоевского, воплощен образ Божий. Таким образом, юродивый в романах есть образ и подобие младенца Христа, пришедшего на землю, дабы искупить грехи людские своим крестным страданием. Именно ребенок представляет собой человеческие истоки -первозданно чистое, безгрешное существо. Таким образом, юродивый предстает как воплощение истоков, отсылает нас к первосозданию мира.
Образы юродивых у Ф.М. Достоевского связаны с византийской культурной традицией. Исцелившиеся бесноватые в Византии могли образовывать при церкви «особую группу зависимых людей» [Живов 1999: 238]. В их поведении «присутствует элемент провокации, которая может преследовать религиозные цели и быть в той или иной мере санкционирована церковью. Юродивые, возможно, опираются и на эту традицию» [Живов 1999: 238]. Юродивые изначально сочетали в своем поведении несколько традиций, различных представлений о духовном подвиге. В силу специфики поэтики Достоевского, эта черта юродства оказалась наиболее явной в романе. Следует говорить о «памяти жанра», реализовавшейся, в том числе, в аллюзии к византийским житиям юродивых.
«Объюродение» в художественном мире Г.И. и Н.В. Успенских
В рассказе-очерке «Арина» (1867) героиня «была уже почти старуха, с испуганными глазами и чахоточным румянцем на щеках. Объюродение ее было до того велико, что в тот момент, когда она, впервые после смерти доктора, вышла погулять за ворота, фигуры разваленных заборов и вытянувшихся деревьев до того испугали ее, что она, едва выглянув из калитки, тотчас же торопливо присела на камушек и, озираясь кругом, прошептала: – Ишь, черти!» (II, 358). «Объюродевшие» персонажи чужды окружающему миру, «нормальной» обыденной действительности. Для них характерно нелогичное, странное восприятие само собой разумеющихся жизненных явлений, событий. Обезличенность и ограниченность «объюродевших» персонажей приводят к парадоксальной ситуации, когда неодушевленные предметы воспринимаются одушевленными и порождают испуг. Характерно в этом плане, что повествование в эпизоде построено с точки зрения самого персонажа. В авторское повествование вкрапляется сознание, восприятие персонажа. В этой связи неслучайно применение определения (эпитета) «фигуры» в отношении заборов и деревьев, которое обычно характеризует силуэт человека. Ту же семантику обусловливает сочетание «вытянувшиеся деревья», создающее ощущение одушевленности деревьев, передающее напряженность ситуации.
Подобный страх, обусловленный «перевернутым» восприятием окружающей действительности, определяет особые закономерности построения персонажами жизненной модели, логику их поведения. Испуг среди «обыкновенных петербургских людей», боязнь одиночества, стремление к жизни, теплу и уюту заставляют господина Михайлова идти на сделку ради сердечного приюта, от которого ему «не было …никакой отрады» (II, 494). «Объюродевшие» персонажи строят свою жизнь по некому искусственному шаблону, формально повторяющему жизнь «обыкновенных людей». Однако полноценная жизнь оказывается невозможной, поскольку герои по-прежнему живут стереотипами, привычками своей прошлой жизни. Парадоксально при этом, что и прошлая жизнь – для них чужая жизнь. Так, «кодексом» жизни госпожи Ивановой «ради тех же прихотей сделалась жизнь того класса людей, который, благодаря толстому карману, весь мир божий представляет себе каким-то рестораном или кафе-шантаном» (II, 492), в результате чего «в первых числах всякого месяца… в ней пробуждались полузабытые привычки, и она принималась разъезжать по лавкам, по Гостиному двору» (II. 496). Господин Михайлов живет жизнью мелкого чиновника в петербургской конторе. Его жизнь, по сути, представляет собой некий алгоритм, нерушимый в течение многих лет: служба в петербургской конторе, поход в кухмистерскую, игра в биллиардной с маркером, прогулка по улице и чтение знакомых вывесок, возвращение в крошечную комнату на Гороховой улице. Арина из одноименного рассказа-очерка существует желанием своеобразной мести умершему барину-деспоту, стараясь выйти в «благородство». В читательском восприятии «благородство» приобретает семантику другой жизни. Возрождение, создание «окольными путями» сердечного приюта оказывается невозможным. «Объюродевшие» персонажи лишены возможности развития, стремление к другой жизни не приводит к духовному развитию. Характерно, что «объюродение» в художественном мире Г.И. Успенского предполагает безоговорочное служение кому-либо или чему-либо, растворение в определенной цели, стремлении реализовать определенную модель существования ради того, чтобы жить, как другие, как все. Однако это влечет еще большее обезличение «объюродевших» персонажей. Растворенность в другом герое, безропотность, принятие унижения соотносимы с особенностями поведения юродивых и блаженных, тем не менее в анализируемых рассказах-очерках Г.И. и Н.В. Успенских приобретают кардинально противоположную семантику – семантику существования ради собственного блага, а отнюдь не ради духовного возрождения другого героя. Можно отметить в связи с этим наложение друг на друга нескольких шаблонов, по которым строится жизнь персонажей, – шаблонов, соответствующих жизни «обыкновенных людей» или
благородных – дворянского сословия. Таким образом, стремление к «настоящему», к «сердечному приюту», теплу противоречиво сводится к банальному выбору наиболее счастливой, с точки зрения «объюродевших» персонажей, модели существования. Своей жизни нет, герои живут по законам чужой жизни. Это обусловливает, в свою очередь, сжатость, отсутствие в рамках мертвого мира времени и пространства как такового.
Обобщая сказанное выше, можно сделать вывод, что интерпретация понятия «объюродение» обусловлена, прежде всего, контекстом, в котором оно употребляется братьями Успенскими, и особенностями художественной реальности их произведений. В отличие от «Божьих людей», выделяющихся среди толпы обликом, поведением, мировосприятием, «объюродевших» персонажей ничто не отличает от обитателей «перевернутого» общества рассказов-очерков Г.И. и Н.В. Успенского. Тем не менее сквозь призму «объюродевших» персонажей ярко показана специфика «перевернутой» реальности и законов ее существования. Герои, характеризующиеся в творчестве Н.В. Успенского «объюродением», не самостоятельны, не имеют собственных мыслей, слов – они лишены индивидуальности и воспринимаются читателем как «приложение» к мирку, в котором существуют. В их диалогах в комичной форме отражена сущность барской жизни, закономерность существования полуразрушенного имения. В художественном мире Г.И. Успенского «объюродевшие» персонажи наделены некоторыми особенностями блаженных, юродивых, однако в действительности их существование подчинено прагматичному расчету.
Следует отметить, что если для Н.В. Успенского «объюродение» и другие специфические самобытные словечки не имели большого значения, то для Г.И. Успенского они принципиально важны и иллюстрируют специфику художественной реальности его произведений.
Подводя итоги, можно сделать вывод, что для писателей-народников характерно особое видение типологии «Божьих людей»: внимание народников сконцентрировано в первую очередь на таком типе «Божьих людей», как странник. В творчестве народников этот тип является обобщающим: странниками воспринимаются и изображаются и юродивый (в художественном мире как Г.И., так и Н.В. Успенского), и малочисленные образы послушников, блаженных, и наиболее распространенные образы богомольцев. Это обусловлено развитием жанра путешествий и восприятием в литературе и в народе дороги (странствий) как пути к счастью, истине (вспомним поэму Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо»), а странников – как «Божьих людей». В образе странника в русской литературе XIX–XX вв. представлен Христос (см. произведения Н.А. Некрасова, Н.Н. Златовратского, А.А. Блока и др.).
В наследии народников можно выделить три варианта интерпретации «Божьих людей». Н.В. Успенскому свойственна реалистическая позиция в изображении «Божьих людей». Их «праведные» поступки в художественном мире Н.В. Успенского объясняются не духовными, нравственными убеждениями, а соображениями материального характера: стремлением спастись от уплаты долгов и гнева односельчан, либо сумасшествием, либо способом удовлетворения потребностей в пропитании и получении крова. Изображение «Божьих людей» Н.Н. Златовратским показывает особое отношение к ним народа. «Божьи люди» Н.Н. Златовратского идеализированы, исключительно положительны. В их изображении реализуется толстовская теория непротивления, приятия страданий и глубокое постижение мира, смысла жизни через страдания. Особое место в народнической среде, с нашей точки зрения, занимает творчество Г.И. Успенского. Его образы «Божьих людей» семантически сложны, многогранны. Творчество Г.И. Успенского шире сюжетов и концепций народнической прозы, сложнее в смысловом отношении. В этой связи его изучению мы посвящаем отдельную главу.
«Блуждающий сюжет»
Понятие «странник» в художественном мире писателя в большей степени определяет характер героя, зачастую связано со стремлением к постоянной перемене мест, своеобразному отрицанию обыденной, «будничной» жизни путем практически непрерывной смены ролей, масок. В какой-то мере можно провести параллель со сказаниями о святых-отшельниках, отказавшихся от мира ради спасения своей души: в данном случае можно говорить об отказе от спокойной, размеренной жизни ради истины, поиска «настоящего», либо ради искупления грехов – того же спасения души – посредством смирения (в этом плане прослеживается сюжетная линия «святого грешника», неоднократно рассматривавшаяся в специальной литературе (см. подробнее [Климова 2010])).
Образы странников не подчинены каким-либо канонам, тем не менее наблюдается их семантическая близость образам юродивых и блаженных в художественной системе различных писателей (в частности, самого Г.И. Успенского и Ф.М. Достоевского). При этом необходимо проследить особенности взаимоотношений данных образов в единой писательской системе. Тип странника не принадлежит «смеховому миру», странник не провоцирует толпу, подобно юродивому, на побои и «заушения», не создает действо, зрелище как таковое, посредством которого обычно юродивый воздействует на сознание зрителей, вовлекая их в «нулевой мир», «нулевое пространство». Тем не менее прослеживается содержательная близость образов странников и юродивых, блаженных, через призму которых реализуется сущность юродского подвига – спасение души человеческой, искупление чужих грехов, спасение от грехов. При этом подвиг также направлен не на себя, а на окружающих, хотя можно отметить и некоторые устоявшиеся, ключевые моменты странничества.
В этой связи следует акцентировать внимание на некоторых особенностях изображения странников, характерных для русской литературы второй половины XIX века, сближающих их с юродивыми и блаженными. Как уже было сказано выше, странники не создают юродское зрелище, тем не менее ситуация «нулевого мира» возникает, хотя, на наш взгляд, наблюдается ее определенная трансформация. В эпизодах с участием странников нередко присутствует комизм, ирония, что обусловливает своего рода эффект карнавализованного представления (близкий к народному театру, балагану). В диалоге со странником обычно участвует странный, необычный, комичный персонаж, или же сам странник попадает в комическую ситуацию.
В смысловом плане в художественном мире писателя не имеют значения ни облик (одеяние, портрет), ни поведение, ни сознание, ни внутренний мир странника. Он не является – в отличие от юродивого или блаженного – актером и режиссером, но, тем не менее, управляет ситуацией. Это объясняется в первую очередь тем, что странник, подобно юродивому и блаженному, наделен бльшим (по сравнению с окружающими) знанием, «видит и слышит что– то истинное, настоящее за пределами обычной видимости и слышимости» [Лихачев, Панченко 1976: 5].
Мир странника в какой-то мере «возвращен к “реальности” – “реальности потустороннего”» [Лихачев, Панченко 1976: 5]. Посредством исследуемых образов раскрывается «иное знание» об остальных персонажах произведения. Слова странника воспринимаются как пророчество, его появление или присутствие являются намеком на «двойной смысл» сюжетной линии и делают её многоуровневой.
В народнической литературе (рассказы и очерки Г.И. Успенского, Н.В. Успенского и Н.Н. Златовратского) объемных, полноценных образов странников практически нет: странник в художественном произведении является образом из воспоминания, который тесно связан с прошлым какого-либо персонажа, является частью его прошлого, соответственно, частью сознания, жизни. Именно в прошлом содержится ключ к истине, к познанию собственной сущности.
Образ странника по ассоциации с прошедшими ощущениями повествователя или другого персонажа, вызывает тяжёлые воспоминания о том или ином случае (рассказ-очерк Г.И. Успенского «Деревенские встречи»). Странник внутренне опустошен, его суть – в «чужом», «стороннем» воспоминании о нем (которое оттесняет на второй план самого странника) и в особенностях отношений с окружающими его персонажами. Посредством образа странника изображается внутренняя сущность толпы, окружающей среды, вследствие чего небольшой эпизод или эпизодический образ определяют структурные особенности рассказа-очерка (особенно ярко это проявляется в рассказах-очерках «Деревенские встречи» и «На постоялом дворе»). Интерпретация образа определяется «околообразным» фоном, в то время как система образов в целом, интерпретация других персонажей произведения зависят от специфики изображения странника.
«Реальность потустороннего» – это знание странника об определенном герое, которым герой по отношению к себе не владеет; это знание внутренней сущности героя, которое персонажу, связанному со странником, не известно. Странник знает о герое то, что тот сам о себе не знает; истина может быть неосознанно выражена в словах странника, истинный смысл которых не осознается им самим. Юродивый в большинстве случаев знает о герое то, что тот тщательно скрывает от окружающих и даже от себя самого (следует обратить внимание на сцены встречи грешника и юродивого в романах Ф.М. Достоевского «Бесы», «Братья Карамазовы»; такая же ситуация прослеживается в рассказе-очерке Г.И. Успенского «Парамон юродивый»). Большое значение имеет мотив узнавания, сопутствующий сцене встречи грешника и юродивого, отражающий связь между этими образами на уровне сознания (или даже бессознательного). Именно он указывает на «тайное» знание, которым обладают и грешник, и юродивый. Юродивый владеет знанием об истинной сущности героя, его бытии, настоящем и будущем, в то время как грешник осознает присутствие этого знания у юродивого. Взгляд юродивого становится средством выражения духовной сущности другого героя, которое передается без слов может быть назван сюжетообразующим; мотив взгляда является одним из структурных элементов концепта «иного мира», представителями которого являются «Божьи люди».
Встреча персонажа с юродивым отличается от встречи со странником. К юродивому герои приходят, как правило, сами, для развлечения или разоблачения, провоцируя возникновение «зрелища». Этим восполняется активная сторона юродства, необходимая устоявшаяся цепочка событий, однако одновременно усложняется художественное время и пространство. Усложняется реальность эпизода в плане режиссуры, сценарности, многоплановости, если учесть, что именно юродивый исторически – единственный режиссер и актер, он создает действо, юродское зрелище, «нулевой мир». В отличие от этого странник неожиданно появляется среди героев в кульминационный момент – в момент «надрыва» (см. Ф.М. Достоевского «Подросток»), «перелома» действия. В то время как юродивый сам создает «переломную» ситуацию, эпизоды с ним отличаются «пороговостью», пограничностью, что во многом определяется двойственностью признаков юродства, неоднозначностью жестов и слов, сопутствующих юродскому действу. Кроме того, это объясняется сохранением традиционного восприятия юродского подвига зрителями. В этом плане странник – не настолько однозначный образ.
В большинстве случаев (за некоторыми исключениями – в частности, в рассказах-очерках Г.И. Успенского 1864–1877 гг.) фигура странника и его поведение не являются сюжетообразующими. Напротив, таковыми становятся его слова, воспринимаемые толпой как сакральные, отражающие сущностное в одном из героев, провоцирующие его преображение.