Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Роль духовно-нравственных констант мироощущения Н.В. Гоголя в творческой эволюции Ф.М. Достоевского на рубеже 1840 – 1850-х годов 29-78
1.1. Полемика в литературной критике и в обществе вокруг «Выбранных мест из переписки с друзьями» Н.В. Гоголя. Позиция Ф.М. Достоевского 29-48
1.2. Влияние Н.В. Гоголя на формирование христианско-почвеннических идеалов творчества Ф.М. Достоевского периода ссылки. Гоголевский контекст в повести «Дядюшкин сон» .48-59
1.3. Личность Н.В. Гоголя, религиозного моралиста и проповедника, в художественной структуре повести Ф.М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» 59-76
Выводы по Главе 1 76-78
Глава 2. Отражение религиозно-философской проблематики творчества Н.В. Гоголя в публицистике и художественной прозе Ф.М. Достоевского 1861–1864 годов 79-121
2.1. Проблема «Россия и Запад» в историософской публицистике Н.В. Гоголя и Ф.М. Достоевского, редактора журналов «Время» и «Эпоха» 79-96
2.2. Религиозно-моралистический контекст творчества Н.В. Гоголя в романе Ф.М. Достоевского «Униженные и оскорбленные» .96-119
Выводы по Главе 2 .119-121
Глава 3. Проблема «живой» и «мертвой» души в поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души» и в «Записках из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского 122-172
3.1. Образ-символ России как «мертвого дома» в образной структуре поэмы Н.В. Гоголя и «Записок» Ф.М. Достоевского 122-136
3.2. Идеал человека как «образа и подобия Божия» и проблема русского национального характера в «Мертвых душах» и «Записках из Мертвого дома» .136-154
3.3. Проблема «воскресения души» в идейной структуре и в сюжете поэмы Н.В. Гоголя и «Записок» Ф.М. Достоевского 154-170
Выводы по Главе 3 170-172
Заключение 173-176
Список литературы 177-200
- Полемика в литературной критике и в обществе вокруг «Выбранных мест из переписки с друзьями» Н.В. Гоголя. Позиция Ф.М. Достоевского
- Личность Н.В. Гоголя, религиозного моралиста и проповедника, в художественной структуре повести Ф.М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели»
- Религиозно-моралистический контекст творчества Н.В. Гоголя в романе Ф.М. Достоевского «Униженные и оскорбленные»
- Проблема «воскресения души» в идейной структуре и в сюжете поэмы Н.В. Гоголя и «Записок» Ф.М. Достоевского
Полемика в литературной критике и в обществе вокруг «Выбранных мест из переписки с друзьями» Н.В. Гоголя. Позиция Ф.М. Достоевского
«Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя вызвали огромный общественный резонанс вскоре после опубликования в 1847 году. Большинство отзывов были критическими. Произведение не приняли П.В. Анненков, В.Г. Белинский, А.И. Герцен, И.С. Тургенев; по-разному оценили С.Т. Аксаков и его сын Константин, Ап. Григорьев, П.Я. Чаадаев; положительно восприняли И.С. Аксаков, П.А. Вяземский, А.С. Хомяков. И западники, и славянофилы, как видим, были далеко не едины в оценке «Выбранных мест». Гоголя упрекали в лицемерии, в попытках проповедничества, порой объясняя это якобы непомерной гордыней писателя. Наиболее важным для Гоголя было мнение духовенства о книге. Но и его представители считали, что писатель «во многом заблуждается». Так, святитель Игнатий (Брянчанинов) пишет: «...она издает из себя и свет и тьму. Религиозные его понятия не определены, движутся по направлению сердечного вдохновения, неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного… Книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы истины»1. Архиепископ Херсонский и Таврический Иннокентий (Борисов) просил Гоголя «не пародировать набожностию»; архиепископ Иркутский, Нерчинский и Якутский Ириней (Нестерович) и протоиерей Матфей Константиновский не приняли в «Переписке» «светского богословия» и учительского тона2. Отцу Матфею Константиновскому Гоголь объяснял, что адресовал «Переписку» прежде всего людям неверующим: «…если кто-нибудь только помыслит о том, чтобы сделаться лучшим, то он уже непременно потом встретится со Христом, увидевши ясно, как день, что без Христа нельзя сделаться лучшим, и, бросивши мою книгу, возьмет в руки Евангелие» (XIII, 303). Писатель считал необходимым, чтобы каждый посещал церковь и обращался к Священному Писанию.
Несмотря на такую реакцию, когда никто, по словам Гоголя, не дал «верного заключения» о «Выбранных местах», писатель, рассудив хладнокровно, сумел вынести из сложившейся ситуации урок для себя. В письме С.Т. Аксакову от 28 августа 1847 года он признает: «Без этого поражения я бы не очнулся и не увидал бы так ясно, чего мне недостает. Я получил много писем очень значительных, гораздо значительнее всех печатных критик. Несмотря на вс различие взглядов, в каждом из них … есть своя справедливая сторона» (XIII, 373-374). При этом из всех полемических заявлений в адрес «Переписки» Гоголя наиболее обсуждаемыми в обществе стали отзывы Белинского, высказанные в журнале «Современник» и в письме к Гоголю, написанном из Зальцбрунна. Нас будет интересовать позиция начинающего Достоевского в этой полемике.
О высокой оценке, которую давал творчеству Гоголя молодой Достоевский, говорят воспоминания современников. Художник К.А. Трутовский рассказывает 0 встрече с писателем в ноябре-декабре 1844 года, когда создавался роман «Бедные люди»: «Он просто открывал мне глаза и объяснял мне глубину и значение произведений Гоголя»1. Врач С.Д. Яновский сохранил такие впечатления Достоевского от поэмы «Мертвые души»: «Какой великий учитель для всех русских, а для нашего брата писателя в особенности! Вот так настольная книга!»2 Достоевский видел в Гоголе не только образец для себя и других авторов, но и буквально наставника всех соотечественников. При этом, как отмечает В.А. Викторович, уже для раннего Достоевского не существовало Гоголя какого-то определенного произведения, старший современник был воспринят им во всей полноте его творчества3. Для нас эта точка зрения принципиально важна, так как мы полагаем, что не только художественные произведения Гоголя, но и проблематика «Выбранных мест» нашла отражение и развитие в прозе Достоевского в 1840-е годы. В свою очередь, по воспоминаниям А.О. Смирновой, роман «Бедные люди» огорчил Гоголя, он отозвался об авторе книги: «…большой талант, жаль, что его перо пишет без остановки, но без руководства. Макар Девушкин оставляет в душе невыразимое чувство безотрадной грусти»1. Отзывы Гоголя о других произведениях Достоевского – неизвестны.
Уже до каторги отношение Достоевского к «Переписке» не было однозначным, нельзя определенно сказать, что в споре Белинского с Гоголем писатель был на стороне первого. Не приняв в книге Гоголя морализаторского тона автора, Достоевский на раннем этапе своего творчества полемизирует с Белинским. Это становится заметно, если рассмотреть, как в 1840-е годы Гоголь и Достоевский решали центральные мировоззренческие вопросы, так или иначе восходящие к религиозно-философской проблематике «Выбранных мест»: человек – как «образ и подобие Божие»; отношение к крепостному праву; смысл и задачи просвещения; религия как путь совершенствования мира и человека; развитие христианской нравственности и др.
Обратимся к письмам Достоевского 1840-х годов и проследим отношение писателя к Гоголю. В марте 1845 года он пишет брату Михаилу: «Взгляни на Пушкина, на Гоголя. Написали немного, а оба ждут монументов. И теперь Гоголь берет за печатный лист 1000 руб. сереб ром , а Пушкин, как ты сам знаешь, продавал 1 стих по червонцу» (XXVIII, кн. 1, 107). Однако вслед за иронической оценкой следует многозначительная оговорка: «Зато слава их, особенно Гоголя, была куплена годами нищеты и голода. Старые школы исчезают» (XXVIII, кн. 1, 107). Согласно Достоевскому, Гоголь заслужил успех, выстрадал это право годами бедности и упорного труда. Достоевский преклоняется перед подвижническим отношением Гоголя к работе писателя. В его письме к брату от 4 мая 1845 года есть такие строки: «Гоголь лощит свои чудные создания по два года … » (XXVIII, кн. 1, 108). Нельзя однозначно утверждать, ирония это или искреннее восхищение. Осмелимся полагать, что последнее, Достоевский действительно ценит требовательное отношение Гоголя к своему творчеству. Впоследствии религиозно-нравственный пафос духовных исканий Гоголя и мера соответствия ему самой личности и творчества писателя станут высшим критерием оценки Достоевского. Он будет судить Гоголя «по Гоголю» же и одновременно «по Гоголю» будет судить и самого себя. Противоречивость, сложность религиозно-нравственных взглядов Гоголя и их неоднозначное воплощение в художественной ткани его произведений – для Достоевского своеобразное зеркало, которое помогает со стороны более требовательно и объективно вглядываться в собственное творчество. Достоевский не «против» Гоголя, а «за» него, даже когда Гоголь «изменяет» себе.
Достоевского интересует не только оценка братом Михаилом, Белинским и другими своих произведений, ему важно, соответствуют ли они уровню прозы Гоголя, его таланту. Доказательство тому – строки из письма брату от 16 ноября 1845 года: «Я тебе пришлю книгу («Роман в девяти письмах». - П.Ч.) к 1-му декабря, и вот ты сам увидишь, хуже ли это нап ример , Тяжбы Гоголя?» (XXVIII, кн. 1, 116). В письме от 1 февраля 1846 года Достоевский сообщает: «…наши все и даже Белинский нашли, что я даже далеко ушел от Гоголя. В Библиотеке для чтения … будет огромнейший разбор Бедных людей, в мою пользу» (XXVIII, кн. 1, 117). «Далеко ушел» - значит, не подражает Гоголю, проявляет самостоятельность, заявляет о своем пути. Достоевский рад, что его уже считают не учеником Гоголя, а новатором в литературе. В интерпретации Белинского Гоголь – знамя «натуральной школы» 1840-х годов, заветам которой следует Достоевский. И, судя по статьям критика, автор «Бедных людей», действительно, «далеко ушел от Гоголя», он «открывает такие тайны жизни и характеров на Руси, которые до него и не снились никому … . Это первая попытка у нас социального романа … »1. Так охарактеризовал Белинский новаторство Достоевского в разговоре с П.В. Анненковым. После подобных отзывов Достоевский уже не задается вопросом об уровне своего мастерства. Не ждет результата от прочтения своих книг братом – он его заранее предсказывает в упомянутом письме: «Голядкин в 10 раз выше Бедных людей. Наши говорят, что после Мертвых душ на Руси не было ничего подобного, что произведение гениальное и чего-чего не говорят они! … Действительно, Голядкин удался мне донельзя. … Тебе он понравится даже лучше Мертвых душ, я это знаю» (XXVIII, кн. 1, 118). Как видим, Достоевский не лишен авторского самолюбия, гордится тем, что поднялся выше Гоголя. И в этой самооценке Гоголь рассматривается в качестве признанного авторитета, «мэтра», которого именно поэтому и важно превзойти. Хотя, несмотря на такую смелость в предположениях, «Мертвые души» для Достоевского по-прежнему остаются высшим мерилом писательского гения. Но промелькнувшая ироническая оценка Гоголя, граничащая с сарказмом, прорывается и в другом письме Достоевского, в октябре 1846 года: «Желаю вам всем счастья, друзья мои. Гоголь умер во Флоренции, 2 месяца назад» (XXVIII, кн. 1, 133). Удивляет не столько очередное муссирование слухов, сколько странное соседство двух фраз – последняя в таком контексте звучит жестоко своим равнодушным отношением к известию (в действительности ложному) о кончине писателя.
Личность Н.В. Гоголя, религиозного моралиста и проповедника, в художественной структуре повести Ф.М. Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели»
В работе «Достоевский и Гоголь (к теории пародии)» Ю.Н. Тынянов убедительно доказал, что многочисленные речи Фомы Опискина, героя следующей повести Достоевского «Село Степанчиково» (1859), пародируют «Выбранные места из переписки с друзьями». По мнению В.А. Туниманова, это исследование «уточнило» репутацию Опискина1. Ю.Н. Тынянов отмечает, что Достоевский специально вводит литературу в свои книги: «…достаточно определенному действующему лицу высказать литературное мнение, чтобы оно приняло окраску его мнения; если лицо комическое, то и мнение будет комическим»1. Но неоднозначное отношение Достоевского к «Переписке» не вытеснило у него уважение к другим произведениям Гоголя. Есть основания полагать, что созданные Гоголем сюжеты и типы, поставленные в художественной литературе и публицистике проблемы стали для Достоевского ориентирами при создании им нового литературного образа.
Возможно, идея написания повести «Село Степанчиково» возникла у писателя уже в 1840-е годы. В жизни Гоголь был тяжелый в общении человек, капризный, обидчивый. Достаточно вспомнить его отношения с М.П. Погодиным и Аксаковыми2. Свидетельств об общении Достоевского с Гоголем нет, но Ю. Маргулиес выдвигает гипотезу о встрече писателей на вечере у А.А. Комарова осенью 1848 года. Согласимся с точкой зрения Ю.В. Манна, что это маловероятно3. Но молодой Достоевский мог знать о характере Гоголя, о его манере вести себя с людьми. Абрам Терц отмечает рационалистическую трактовку христианской морали в «Выбранных местах», где Гоголь отказывается от возможности творчества, будучи в то же время убежденным в своем высоком предназначении как писателя4. Достоевский не принимает этого морализаторского тона «Переписки» и претензий Гоголя на учительство5.
В письме брату от 1 апреля 1846 года прослеживается точное ощущение Достоевским комизма Гоголя: «Ты, верно, пеняешь, что я так долго тебе не пишу. Но я совершенно согласен с Гоголевым Поприщиным: “Письмо вздор, письма пишут аптекари”» (XXVIII, кн. 1, 119). В письме брату от 8 октября 1845 года заметно умение Достоевского стилизовать свою речь «под Ноздрева», писатель использует его манеру и лексику: «...ты мне ни полстрочки не напишешь без моего письма. … Лентяй ты такой, Фетюк, просто Фетюк!» (XXVIII, кн. 1, 114). Ноздрев обращался к Чичикову: «Фетюк, просто! Я думал было прежде, что ты хоть сколько-нибудь порядочный человек, а ты никакого не понимаешь обращения» (VI, 81). Возможно, так в стилистике еще молодого Достоевского появляются первые наметки речевого портрета будущего главного героя «Села Степанчикова». Достоевский пародирует в повести очень широкий литературный контекст, который не сводится к одной «Переписке»1. Приведем обзорно мнения ученых на этот счет.
Ю.Н. Тынянов, А.В. Архипова, В.А. Туниманов показывают, что Фома говорит устами Н.А. Полевого. Так, В.А. Туниманов считает, что высказывание: «Пусть изобразят они мне мужика, но мужика облагороженного, так сказать, селянина, а не мужика. … Пусть изобразят этого мужика, пожалуй, обремененного семейством и сединою, в душной избе, … голодного, но довольного … » (III, 68) - это пародия на критический разбор Полевым поэмы «Мертвые души»2. Достоевский воспользовался безапелляционными претензиями Полевого на знание им «настоящего» русского мужика в качестве одного из источников демагогических рассуждений Фомы.
А.В. Архипова видит и другие совпадения: содержание познавательных бесед Фомы и Ростанева с крестьянами об астрономии перекликается со статьями из сборников «Сельское чтение», которые издавали в 1840-х годах В.Ф. Одоевский и А.П. Заблоцкий-Десятовский3. В.Н. Захаров находит у Опискина общие черты с А. Писемским, Н. Карамзиным, Бароном Брамбеусом и др.4 А.Л. Ренанский, отождествляя Фому с личностью Ф. Булгарина, доказывает, что герой Достоевского далек от принципов натуральной школы и от убеждений Гоголя1.
Ученые выдвигают и такую гипотезу: в лице Опискина мы имеем скрытую пародию на петрашевцев, а в его речах – на идеи утопического социализма. Обратим внимание на такие строки: «Фома Фомич был огорчен с первого литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той огромной фаланге огорченных, из которой выходят потом все юродивые, все скитальцы и странники» (III, 12). С.А. Кибальник отмечает, что термин Ш. Фурье «фаланга», означающий производительно-потребительное товарищество или ассоциацию, Достоевский использует специально: «фаланга» в языке Фурье употребляется чаще, чем «фаланстер», и Петрашевский писал о «фаланстере»2. Добавим, что «огорченные» - это и отсылка к обществу «рассерженных» молодых людей, в которое вступил Тентетников, герой второго тома «Мертвых душ».
С.А. Кибальник развивает также версию Л.П. Гроссмана: перенесенными гонениями, самолюбием, нетерпением Опискин похож на Белинского3. Полагаем, что Белинскому, действительно, была свойственна самоуверенность, он считал, что знает Россию и все ее нужды, в чем его упрекал Гоголь: «…меня изумила эта отважная самонадеянность, с которою вы говорите: Я знаю об щество наше и дух его, и ручаетесь в этом » (XIII, 442). Как видим, известного критика вполне можно сравнить с Фомой, утверждающим, что он знает Русь. И вновь вынуждены в этой связи признать, что Достоевский в данном случае солидаризируется с Гоголем, обличает Фому от его лица. Что касается петрашевцев, то исследователи отмечали, что Достоевский придавал их черты своим героям. Так, Л.И. Сараскина считает, что прототипом Ставрогина из романа «Бесы» был Н.А. Спешнев4. Возможно, как отмечают В. Алекин и J. Frank, Фома – самопародия5; это Достоевский периода участия в кружке Петрашевского. Что вполне логично после критического пересмотра Достоевским своего прошлого, на примере же образа князя К. мы показали, что Достоевскому была свойственна самоирония.
Таким образом, предмет пародирования – не только Гоголь, а еще Полевой, Одоевский, Булгарин, Белинский, Петрашевский, сам Достоевский и др. Автор объединяет в лице Опискина взгляды совершенно разных современников и создает собирательный пародийный портрет писателя-проповедника, который не был искренним в своих многочисленных монологах, все его мысли были чужими, присвоенными.
М.С. Альтман подчеркивает, что Достоевский пародирует «Переписку» художественными приемами самого же Гоголя1. Обратимся к очевидной семантике имени «Фома», которая вызывает новозаветные ассоциации. Один из апостолов Христа по имени Фома не поверил в его воскресение: «Если не увижу на руках его ран от гвоздей, и не вложу перста моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра его, не поверю» (Иоанн, 20, 24-29). Отсюда известное нарицательное выражение «Фома неверующий». В душе Опискин не верит в то, что говорит, проповедует. Отчество «Фомич» уточняет: перед нами «совсем неверующий», который останется таким навсегда. Важен сатирический смысл сочетания имени «Фома» со столь говорящей фамилией «Опискин». Тексты Гоголя фиксируют ряд недоразумений от ошибок в произнесении и написании имен, комические и трагические последствия этого. Герой «Тяжбы», Христофор Бурдюков, затевает разбирательство с родным братом из-за ложной (как он считает) подписи их тетушки под завещанием. Причина – необычная описка: вместо имени Евдокия завещатель написала: «Обмокни». Христофор считал, что документ надо уничтожить, потому что, согласно этому завещанию, в наследство ему достались только три штаметовые юбки. Искажение имени мы наблюдаем и в пьесе «Лакейская»: слуга Григорий никак не может запомнить фамилию одного пришедшего господина и называет его вместо «Невелещагин» то «Лентягин-с», то «Ердащагин». Моряк Жевакин из комедии «Женитьба» (особенно любимой Достоевским), недослышав слова экзекутора Ивана Павловича, так отреагировал на его фамилию «Яичница»: «Да, я тоже перекусил. Дороги-то, знаю, впереди будет довольно, а время холодновато: селедочку съел с хлебцем» (V, 29). Иван Павлович не обиделся, он привык к своей странной фамилии, к тому же она могла звучать и менее благозвучно, по его словам: «Я хотел было уже просить генерала, чтобы позволил называться мне Яичницын, да свои отговорили: говорят, будет похоже на собачий сын» (V, 29). У Гоголя комическая семантика искаженных фамилий персонажей в результате абсурдной ситуации диалога глухих говорит об обезличивании героев: Евдокия – Обмокни, Невелещагин – Лентягин, Яичница – собачий сын. Возможно, под влиянием Гоголя, герои которого часто страдают от всевозможных описок и искажений своих и чужих имен, Достоевский дал столь говорящую фамилию неверующему Фоме из Степанчиково. Подчеркнем, что Фома не похож на перечисленных гоголевских героев, жалких жертв «описок» и «оговорок». Они смешные в своей нелепости неудачники, жалующиеся на свою печальную участь. Опискин же далек от того, чтобы стать пассивной жертвой обстоятельств, он превращает свою судьбу изгоя в орудие власти над окружающими.
Религиозно-моралистический контекст творчества Н.В. Гоголя в романе Ф.М. Достоевского «Униженные и оскорбленные»
Обратимся к черновым наброскам Достоевского 1850-х годов. Для произведений Гоголя последних лет был характерен автобиографизм. С учетом темы нашего исследования, важно отметить, что и Достоевский, планируя еще в остроге новый роман, хотел придать ему автобиографическую основу. В письме брату Михаилу от 9 октября 1859 года он сообщает: «…я тебе говорил про одну Исповедь - роман, который я хотел писать после всех, говоря, что еще самому надо пережить. На днях я совершенно решил писать его немедля. … Это будет, во-1-х, эффектно, страстно, а во-2-х, вс сердце мое, с кровью положится в этот роман». (XXVIII, кн.1, 351) Речь идет о романе «Весенняя любовь», замысел которого не осуществился, но он частично воплотился в другом произведении – в романе «Униженные и оскорбленные».
Воспоминания А.Г. Достоевской подтверждают автобиографическую основу образа молодого литератора: «…я почему-то отождествляла столь симпатичного мне Ивана Петровича с автором романа. Мне казалось, что это сам Достоевский рассказывает печальную историю своей неудавшейся любви…»1. Это подтверждает нашу мысль о том, что писатель в данный период творчества, подобно Гоголю в последние годы жизни, усиливал автобиографическое начало своих произведений, о чем и говорит рассказчик: «Все эти прошедшие впечатления волнуют иногда меня до боли, до муки. … Один механизм письма чего стоит: он … обратит мои воспоминания и больные мечты в дело, в занятие...» (III, 178). Переживания Достоевского и выпавшие на его долю испытания становятся частью биографии персонажей, он порой вкладывает в их уста собственные сокровенные мысли. «Мертвые души» для Гоголя тоже в чем-то автобиографическое произведение: «Я уже от многих своих гадостей избавился тем, что передал их своим героям, обсмеял их в них … » (VIII, 296-297)2. Конечно, всякий писатель так или иначе, на том или ином уровне «отражается» в своих героях, и это не повод для сопоставления Гоголя и Достоевского по линии «автобиографизма». Анализируя «Село Степанчиково», мы сказали, что автобиографизм Гоголя была чертой личности христианина, он наделял героев своими пороками, чтобы, выставив их в гротескном виде, от них избавиться. Отметим, что ориентир на автобиографизм становится также приметой стиля Достоевского. А.В. Архипова доказывает, что прототипом Алексея Валковского был друг Достоевского по Семипалатинску, барон А.Е. Врангель: «Здесь те же молодость, доброта, чувствительность, женственность, слабость воли, недостаточное (поверхностное) образование (вспомним, что Алеша так же, как и Врангель, только что окончил курс в лицее), отсутствие убеждений, светский, аристократический тон, который иногда прорывается в отношении Алеши к Ивану Петровичу»1. Исследовательница опирается на характеристику Врангеля из письма Достоевского брату от 13-18 января 1856 года: «Отец любит его ужасно, но требует, наприм ер , чтоб он до сих пор не смел сделать ни шагу без его воли, до мелочей (вс из любви), сам богат и даже очень, а с детьми скуп; а мой барон и сам не хочет брать, ибо тот имеет привычку попрекать деньгами, данными детям» (XXVIII, кн.1, 205). Валковский-старший тоже негативно воздействовал на сына и требовал подчинения себе: «…законы ограждают семейное спокойствие, … те, которые отвлекают детей от священных обязанностей к их родителям, законами не поощряются» (III, 368).
Не одни эти факты биографии Врангеля легли в основу образа Валковского-младшего. Осмелимся предположить, что сходство в воспитании Павлуши Чичикова и Алеши их отцами говорит о продолжении влияния на Достоевского образов Гоголя. Чичиков вспоминает, кто повел его по неправедному пути: «Отец мне твердил нравоученья, бил, заставлял переписывать с нравственных правил, а сам крал передо мною у соседей лес и меня еще заставлял помогать ему. Завязал при мне неправую тяжбу; развратил сиротку … » (VI, 376). Валковский-старший хладнокровно, не чувствуя раскаяния, со смехом рассказывает, как обокрал и бросил возлюбленную. Даже опасность разоблачения не страшит этого циничного человека: «…я любил однажды девушку и любил почти искренно. Она даже многим для меня пожертвовала...
- Это та, которую вы обокрали? - грубо спросил я, не желая более сдерживаться. … прежнее насмешливое, пьяно-веселое выражение появилось снова в его глазах» (III, 366-367).
Т.И. Орнатская отмечает: «…объясняя М.Д. Исаевой, почему он не может жить вместе с Врангелем, Достоевский подчеркивал разницу характеров: 2. Мой характер. 3. Его характер. Не случайно и однажды вырвавшееся (правда, много лет спустя) досадливое восклицание ...все эти Врангели. Ср. в Весенней любви: Знатный МГ, богатый и его пришлепник, ездят, Литератор имеет нравственное влияние над князем, а тот над ним физическое, денежное (и мстит ему за нравственное влияние бессознательно)»1. Достоевский вполне мог придать семейству Валковских черты семейных отношений Чичиковых.
В 1860 году Достоевский в числе других писателей принял участие в спектакле «Ревизор», сыграв в нем почтмейстера Шпекина. Наброски к «Униженным» были сделаны им на оборотной стороне пригласительного билета на репетицию этого спектакля2. Полагаем, что это не случайность. По нашему мнению, в момент разработки сюжета и персонажей «Униженных», которые частично произрастали из задумок неосуществленной «Весенней любви», на Достоевского по-прежнему влияли нравственная проблематика Гоголя, а также образы Чичиковых, Хлестакова и Ноздрева.
Рассмотрим параллель «Валковский-младший – Хлестаков». Мнимый ревизор «приписывает» себе авторство известных литературных произведений, хвастается знакомством с самим Пушкиным: «Бывало, часто говорю ему: Ну что, брат Пушкин? – Да так, брат, отвечает бывало: так как-то вс … Моих впрочем много есть сочинений: Женитьба Фигаро, Роберт Дьявол, Норма. … в один вечер, кажется, вс написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях» (IV, 48-49). Фантазии подобного масштаба возникают и у Алексея, только он удивляет собеседников попыткой «общения» со знаменитым полководцем: «…мы на днях духов вызывали, я был у одного вызывателя; это ужасно любопытно … . Я Юлия Цезаря вызывал» (III, 239). Судя по его собственным словам, для Валковского-младшего тоже характерно и «братское» отношение к людям, и способность заинтересовать своими мыслями других. Так, о своей беседе с отцом он говорит: «…я ведь с ним совершенно откровенно, как брат с братом. … Я говорил горячо, увлекательно. Я сам себе удивлялся» (III, 237-238).
Отношение Алеши к Наташе, его метания между ней и Катей, вызывают ассоциации с «одновременным» объяснением в любви Хлестакова к Марье Антоновне и Анне Андреевне. Валковский-младший, как и гоголевский «ревизор», вполне искренен в своих признаниях, у него нет цели обмануть кого-то, что отмечают Иван Петрович и Наташа: «Он в восторге покрывал ее руки поцелуями, жадно смотрел на нее своими прекрасными глазами, как будто не мог наглядеться. … он был вполне невинен. Да и когда, как этот невинный мог бы сделаться виноватым?» (III, 306).
У бесхарактерного Алеши, как у Хлестакова, возникает желание покрасоваться, подстроиться под всех, угодить каждому. Так, рассказывая литератору Ивану Петровичу о входящих в общество Левеньки и Бореньки студентах, офицерах, художниках, писателях, Валковский-младший хвастается: «Я говорил им, что с вами знаком, и обещал им вас познакомить с ними. Все они приняли меня по-братски, с распростертыми объятиями. Я с первого же разу сказал им, что буду скоро женатый человек … » (III, 309). Здесь на ассоциации с образом Хлестакова наслаиваются и очевидные аллюзии с образом Репетилова из комедии А.С Грибоедова «Горе от ума», о которых мы скажем ниже. Алеша любит покрасоваться даже перед Наташей, в чем сам ей и признается: «…мне хотелось порисоваться, похвастаться, что я скоро буду мужем, солидным человеком, и нашел же перед кем хвастаться, - перед тобой!» (III, 307).
«Привирая» без всякого корыстного умысла, Алеша верит в свою ложь, поэтому он говорит отцу об обществе своих друзей: «…если я и заблуждаюсь, то искренно, честно; я не потерял своего благородства. Я восторгаюсь высокими идеями. Пусть они ошибочны, но основание их свято» (III, 311). Так же «искренен» Алеша, когда клянется в неизменной любви к Наташе, объясняя свою привязанность к Кате тем, что он любит ее как сестру, когда верит в то, что Наташа и Катя подружатся: «Эта мысль ему особенно нравилась. Бедняжка не лгал нисколько» (III, 319).
Проблема «воскресения души» в идейной структуре и в сюжете поэмы Н.В. Гоголя и «Записок» Ф.М. Достоевского
Автор «Записок из Мертвого дома» пишет, что это «особенные заметки о погибшем народе» (IV, 8). Название поэмы Гоголя характеризует героев первого и большинство персонажей второго тома так же – погибший народ. Но концепция двух рассматриваемых нами произведений включает в себя мотивы преступления (греха) и наказания, и, следовательно, мотивы гибели и спасения души – как структурообразующие для сюжета и философского содержания. Горянчиков убежден, что остроги не исправляют преступника, а только его ожесточают. По мнению же Горянчикова, человек там превращается в бездушную оболочку – и это самое страшное: «Знаменитая келейная система достигает только ложной, обманчивой, наружной цели. Она высасывает жизненный сок из человека, энервирует (Утомляет, расстраивает. – П.Ч.) его душу, ослабляет ее, пугает ее и потом нравственно иссохшую мумию, полусумасшедшего представляет как образец исправления и раскаяния» (IV, 15). Со страниц поэмы Гоголя мы попадаем в острог лишь однажды – вместе с Чичиковым. Его, в отличие от героев романа Достоевского, несколько часов заключения привели к осознанию вины, раскаянию и желанию вести в дальнейшем праведный образ жизни. Когда Муразов просит Павла Ивановича не отступиться от этого, Чичиков соглашается: «Отступился бы, может быть, если бы не такой страшный урок»1. Следует уточнить, что острог у Гоголя – это, скорее, символическое место наказания, а не тот сложный механизм административно-государственных и межличностных отношений, со своим неписанным «уставом» и образом жизни, который художественно исследован Достоевским. Острог – это своего рода фон, на котором происходят беседы Чичикова с Муразовым и Самосвистовым. Писателю было важно подчеркнуть силу слова вообще и правоту слов и действий Муразова в частности, как и то, что у человека даже у последней черты есть возможность раскаяться и встать на праведный путь. Муразов не обещает Чичикову освобождение, лишь говорит о том, что приложит к этому все силы. Самосвистов же гарантирует: «Не робейте: все будет поправлено. … Еще и вознаграждение получите за убытки» (VII, 116), и вскоре возвращает заключенному шкатулку. Казалось бы, Чичиков должен пойти за всесильным Самосвистовым, так как даже острог этой чиновной особе нипочем - он и сам тюрьмы не боится, и любого другого освободит. Но Павел Иванович идет по пути, который указывает ему Муразов. Поэтому важную роль в данном случае сыграла не только угроза наказания и потери шкатулки, но и мудрые слова-наставления Муразова.
Т.С. Карлова пишет, что «в изображении Достоевского устрашение скорее калечит, чем вылечивает; к возрождению ведет не усекновение в элементарных правах, а живая жизнь души человеческой, если только она не погибает под тяжестью юридических установлений»1. Такой точки зрения придерживается и Гоголь. Поэтому Чичиков, прося милосердия у князя, признается не только в том, что он последний негодяй, но и в том, что он – человек. Муразов видит достоинства Чичикова, например - раскаяние, а, следовательно, - возможность исправиться, пути для возрождения его души, поэтому не спешит с осуждением и призывает к этому князя, который тоже не лишен недостатков (несправедливо осудил одного юношу, которого подтолкнули к преступлению, воспользовавшись его неопытностью). Похожие мысли высказывает Гоголь и в «Авторской исповеди»: «…где замешалось дело души, нельзя так решительно возвещать приговор. … Есть такие вещи, которые не подвластны холодному рассуждению, как бы умен ни был рассуждающий, которые постигаются только в минуты тех душевных настроений, когда собственная душа наша расположена к исповеди, к обращению на себя, к охужденью себя, а не других» (VIII, 437). Так и князь, обратив взор на себя, понимает свою ошибку в отношении к юноше и отпускает Чичикова. Важнейшая проблема позднего Гоголя – соотношение формального закона и милости. Князь и юрисконсульт – антиподы, но в главном едины: опираются на юридический закон, один – желая искоренить зло, другой – желая его укрепить. Муразов противостоит обоим, опираясь на милость как главную ценность, заповеданную человечеству Христом.
Осознавая, что не в односторонней плоскости укрепления Закона лежит путь усовершенствования человека, Гоголь минует непосредственное изображение острожной жизни и сразу приходит к нравственно-морализаторским выводам, которые нашли отражение и в «Выбранных местах», когда речь идет об обязанностях монарха: «Вспомни только то умилительное зрелище, какое представляет посещение всем народом ссыльных, отправляющихся в Сибирь, когда всяк несет от себя - кто пищу, кто деньги, кто христиански-утешительное слово. Ненависти нет к преступнику, нет также и донкишотского порыва сделать из него героя, собирать его факсимили, портреты, или смотреть на него из любопытства, как делается в просвещенной Европе. Здесь что-то более: не желанье оправдать его или вырвать из рук правосудия, но воздвигнуть упадший дух его, утешить, как брат утешает брата, как повелел Христос нам утешать друг друга» (VIII, 260). Муразов, будучи умным, сострадательным человеком, спасает Чичикова от острога, не дает погибнуть душе его под тяжестью юридических законов. И просит: «…бросьте все эти поползновенья на эти приобретенья. … Забудьте этот шумный мир и все его обольстительные прихоти; пусть и он вас позабудет: в нем нет успокоенья» (VII, 113). Так Муразов призывает Чичикова подумать о душе. Как и в случае с князем, старик заставляет Павла Ивановича взглянуть на себя со стороны: «Не то жаль, что виноваты вы стали пред другими, а то жаль, что пред собой стали виноваты - перед богатыми силами и дарами, которые достались в удел вам. Назначенье ваше - быть великим человеком, а вы себя запропастили и погубили» (VII, 112).
Гоголь пишет, что «как бы ни ожесточился чувствами безвозвратный преступник, как бы ни коснел твердо в своей совращенной жизни; но если попрекнешь его им же, его же достоинствами, им опозоренными, в нем вс поколеблется невольно, и весь он потрясется» (VII, 112). И душа Чичикова словно содрогнулась. Оглядываясь на пройденный жизненный путь, он искренне признается себе и Муразову в преступности своих поступков: «…огрубела натура: нет любви к добру, этой прекрасной наклонности к делам богоугодным, обращающейся в натуру, в привычку» (VII, 114). Чичиков осознает, что для спасения души пример ему следует брать с благородных людей: «…сам дурной христианин, но все силы употреблю , чтобы не подать соблазна (Как советовал Муразов. – П.Ч.). Буду трудиться, буду работать в поте лица в деревне, и займусь честно, так, чтобы иметь доброе влиянье и на других (По примеру Костанжогло. – П.Ч.)» (VII, 115).
Во втором томе «Мертвых душ» государственные чиновники, представители административного аппарата и помещики показаны не столько со стороны выполнения ими своих бюрократических или административно-хозяйственных функций, сколько со стороны «воспитательного» аспекта своей деятельности. Причем только у Муразова эта проповедь базируется на идеалах православного Добротолюбия, остальные же персонажи, в том числе и Костанжогло, ограничиваются в своих словах, в основном, гуманистическим аспектом. Они не столько чиновники и администраторы, сколько проповедники, «отцы-наставники», имеющие свою продуманную систему воспитания заблудших, уклонившихся от праведного пути. Государство – не столько карательный институт, сколько большая, дружная семья, воспитывающая не столько страхом, сколько примером и стыдом провинившихся. В то время как в первом томе те же персонажи, когда они были показаны только как винтики государственного аппарата, тут же лишались всего человеческого в себе и становились похожи на бездушные автоматы (в эпизоде, когда Чичиков и Манилов приходят в гражданскую палату). Достоевский как автор «Записок» чужд этих крайностей, многие из которых он прямо оспаривает, например, возможность жить одной дружной семьей: «В каторжной жизни есть еще одна мука, чуть ли не сильнейшая, чем все другие. … Общее сожительство, конечно, есть и в других местах; но в острог-то приходят такие люди, что не всякому хотелось бы сживаться с ними … » (IV, 20-22). Более объективно показана Достоевским также администрация острога (офицеры). Муразов своими убеждениями не смог бы так повлиять на арестантов из романа Достоевского, как на Чичикова, потому что они вели себя совсем по-другому: «Попробуй кто не из каторжных упрекнуть арестанта его преступлением … - ругательствам не будет конца» (IV, 13). Горянчиков приводит конкретный пример, когда он попытался поговорить с заключенным Орловым о его «похождениях», и так описывает реакцию арестанта: «Когда же понял, что я добираюсь до его совести и добиваюсь в нем хоть какого-нибудь раскаяния, то взглянул на меня до того презрительно и высокомерно, как будто я вдруг стал в его глазах каким-то маленьким, глупеньким мальчиком … . Даже что-то вроде жалости ко мне изобразилось в лице его. Через минуту он расхохотался надо мной … » (IV, 48).