Содержание к диссертации
Введение
Глава 1 Памятники Смутного времени как литературный цикл 22
1. Понятие древнерусского литературного цикла: вопросы терминологии 22
2. Специфика цикла памятников о Смуте 29
3. Роковая вина царей и самозванцев: истоки 37
4. Тема греха и покаяния 60
5. Ощущение безысходности 75
Глава 2 Трагедия городов как трагедия людей: цикл в цикле 90
1. «Око земли Русской»: портрет Москвы эпохи Смутного времени 90
2. «Иду на престол»: Москва как символ политического притяжения в «Ином сказании» 105
3. Плач Великого Новгорода во «Временнике» Ивана Тимофеева 112
4. Изображение городов и населенных пунктов как мест ссылок и заключений в «Ином сказании» 120
5. Сакральные объекты городов и населенных пунктов в «Ином сказании» и их роль в повествовании 121
6. Исторически и символически детерминированные перечни городов и населенных пунктов в «Ином сказании» 123
7. Воюющие «правильные» и «неправильные» города Северской земли (Новгород Северский и Кромы) 128
Глава 3 Жанровые конфронтации: в поисках новых форм запечатления 137
1. Жанровое своеобразие памятников цикла 137
2. Жанровая загадка псковской летописной повести «О бедах и скорбех и напастех » 144
3. «О царском избрании на Московское государство» и «О бедах и скорбех и напастех » как два самостоятельных текста 178
4. Политическая легенда в исторических повествованиях первой трети XVII в. 195
5. Рассказы об избрании на царство в «Рукописи Филарета» как важная Церемония 210
6. Политические плачи в «Рукописи Филарета» 216
Глава 4 Приемы изображения исторических событий 223
1. Библейские сюжеты как ключ к повествовательным моделям в цикле сочинений о Смуте 223
2. Христианские мотивы в рассказе о народном ополчении 1611–1612 гг. в «Новом летописце» 241
3. Натурализм и умолчание как контрастные принципы изображения событий (на примере рассказов о голоде 1601–1603 гг.) 250
4. Лаконизм, религиозный символизм и «раскадровка» (на примере рассказов о смерти Лжедмитрия I) 257
5. Реализм рассказов об убийствах в «Рукописи Филарета» 268
6. Политический мифологизм рассказов о чудесах в «Рукописи Филарета» 274
Глава 5 Приемы изображения исторических лиц 281
1. Творческие открытия: история вопроса 281
2. Библейские образы как средство оценки исторических лиц 285
3. Символы царей и самозванцев по «Временнике» Ивана Тимофеева 312
4. Гендерный подход как новый принцип изображения героев во «Временнике» Ивана Тимофеева 343
5. Орнаментальные и реалистические приемы создания образа в «Повести о победах Московского государства» 351
6. Изображение народа в «Повести о победах Московского государства» 369
7. «Буiи народ» и «добрые люди» в псковской летописной повести «О смятении и междоусобии и отступлении псковичь от Московского государства» 376
8. «Негеройские» герои: Кузьма Минин и князь Д.М. Пожарский в исторических повествованиях первой трети XVII в. 385
Заключение 400
Список литературы 407
- Понятие древнерусского литературного цикла: вопросы терминологии
- Исторически и символически детерминированные перечни городов и населенных пунктов в «Ином сказании»
- Христианские мотивы в рассказе о народном ополчении 1611–1612 гг. в «Новом летописце»
- «Негеройские» герои: Кузьма Минин и князь Д.М. Пожарский в исторических повествованиях первой трети XVII в.
Понятие древнерусского литературного цикла: вопросы терминологии
Литературный цикл. В современном отечественном литературоведении существует множество различных определений понятий «цикл» и «циклизация». В зависимости от сферы употребления и приложения этого понятия к различным явлениям литературного творчества или к конкретному объекту изучения, термин «цикл» получает широкую и узкую трактовку.
В широком значении «цикл» выступает синонимом «понятий “ряд”, “группа”, “круг” произведений»1. Именно в таком ключе трактуется понятие «цикл» (от греч. — круг) в «Литературной энциклопедии», изданной в 1925 г.: это «в применении к литературе, ряд произведений, связанных общим сюжетом и составом действующих лиц»2. Похожее определение дает А. Головенченко в «Словаре литературоведческих терминов»: цикл это «несколько художественных произведений, объединенных общим жанром, темой, главными героями, единым замыслом, иногда рассказчиком, исторической эпохой (в прозе и драматургии), единым поэтическим настроением, местом действия (в лирике)»3.
В узком, терминологическом, значении «цикл», по мнению Л.Е. Ляпиной, это «тип эстетического целого, представляющий собой ряд самостоятельных произведений, принадлежащих одному виду искусства, созданных одним автором и скомпонованных им в определенную последовательность»4. Аналогичное определение «цикла» приводится в книге «Введение в литературоведение. Литературное произведение: основные понятия и термины»: «под литературным циклом обычно подразумевается группа произведений, составленная и объединенная самим автором и представляющая собой художественное целое»5. Сходное объяснение термина «цикл» дает В.А. Сапогов в «Литературном энциклопедическом словаре»: цикл это «группа произв., с о з н а т е л ь н о объединенных автором по жанровому (стихотв. сб-ки романтиков), идейно-тематич. (“Записки охотника” И.С. Тургенева) принципу или общностью персонажей (серия романов и новелл о Форсайтах Дж. Голсуорси), а чаще всего по неск. принципам (“Ругон-Маккары” Э. Золя)»6, при этом цикличность «воспринимается как особая худож. возможность: каждое произв., входящее в Ц., может существовать как самостоят. худож. единица, но, будучи извлеченной из него, теряет часть своей эстетич. значимости…»7.
Несмотря на довольно продолжительную историю существования «цикловедческого» направления в отечественном литературоведении, «представления о художественной циклизации находятся в сильной зависимости от индивидуальных пристрастий литературоведов»8 либо «к ограниченным участкам истории поэзии»9, либо к истории эпических или драматургических произведений, поэтому, наряду с общим определением понятия «цикл», существуют термины:
«лирический цикл», под которым чаще всего понимается «жанровое образование, созданный автором ансамбль стихотворений, главный признак которого особые отношения между стихотворением и контекстом, позволяющие воплотить в системе определенным образом организованных стихотворений целостную и как угодно сложную систему авторских взглядов»10, некая «совокупность взаимосвязанных между собой стихотворений, которая была способна воплотить целостный взгляд на мир (“поэма души”, “поэтическая идеология”, “роман”, “трактат” в стихах), выразить художественную волю автора»11;
и «прозаический цикл», т. е. такая «особая форма нарративной организации текста, особая целостность», которая совмещает, по мнению А.С. Янушкевич, «риторическую и стилистическую стихию через рамочную композицию»12.
Циклы и циклизации в творчестве поэтов, писателей, драматургов неоднократно становились предметом рассмотрения в работах многих историков и теоретиков литературы. Изучение циклизации как историко-литературного явления, начиная с конца XIX столетия и особенно с 60-х гг. XX в., шло в двух направлениях. Первое связано с изучением циклов в творческом наследии различных писателей и поэтов XIX–XX вв. и представлено как диссертационными работами13, так и статьями и монографиями14, второе с теоретическим исследованием цикла как литературной формы, вопросами текстологии и поэтики, классификацией, типологией, генезисом15.
Однако, как можно заметить из далеко не полного перечня работ, посвященных проблеме литературного цикла, все определения, классификации и типологии, среди которых выделяют, например, авторские и читательские циклы16 (М.Н. Дарвин), «авторский цикл», «рецептивный цикл» и «рецептивный метацикл»17 (С. Абишева), «структурированные циклы», «циклы с рамой», «циклы-сборники», «циклы-романы»18 (С.В. Нестерова), «циклы со сквозными персонажами» и «циклы с линейным построением системы персонажей»19 (Е.Ю. Афонина) и др., даются на основе анализа русской прозы и поэзии XIX–XX вв. И при общей теоретико-методологической разработанности проблемы циклизации в русской литературе данные типологии и классификации, определения и приемы изучения оказываются применимы исключительно для анализа литературных циклов в поэзии и прозе XIX–XX вв. Между тем проблема определения художественной специфики циклов актуальна и для отечественной медиевистики.
Древнерусский литературный цикл. Сегодня существует довольно большое количество исследований по средневековой русской словесности, в которых встречается термин «цикл». Прежде всего, это работы, посвященные памятникам Борисоглебского цикла, в рамках которого, как правило, рассматривают «Сказание об убиении Бориса и Глеба», «Чтение о Борисе и Глебе», написанное Нестором, «Сказание о чудесах Романа и Давыда», краткие (проложные) жития, летописную повесть в составе «Повести временных лет» под 6523 г., паремийные чтения и службы. Среди важнейших работ, посвященных этому циклу, исследования А.А. Шайкина20, А.М. Ранчина21, С.А. Бугославского22, М.Ю. Парамоновой23, В. Биленкина24, Г. Ленхоффа25, Дж. Ревелли26 и др. Цикл молитв Кирилла Туровского стал предметом неоднократного рассмотрения в исследованиях Е.Б. Рогачевской27. Поэтика гимнографического цикла, посвященного великому киевскому князю Владимиру Святославичу, находится в оптике пристального внимания в многолетних научных изысканиях В.М. Кириллина28. «Внешняя история» и особенности цикла повестей о Николе Заразском основательно были изучены Д.С. Лихачевым, отмечавшим, что этот цикл «заключает в себе много летописного» и «носит характер “свода” — в данном случае “свода” различных рязанских повестей, разновременно сложившихся и разновременно связанных с иконою Николы Заразского»29. Анализу кипрского цикла в древнерусской литературе посвящена одноименная работа О.А. Белобровой30. Большой блок исследований в отечественной медиевистике связан с памятниками Куликовского цикла, в частности, это работы Л.А. Дмитриева31, М.А. Салминой32, Д.С. Лихачева33, А.Н. Робинсона34 и др., с «азовским» циклом исследования А.С. Орлова35, А.Н. Робинсона36 и др., с циклом повестей о начале Москвы работы С.К. Шамбинаго37, М.Н. Тихомирова38 и др. Древнерусский «судебный цикл» на примере «Повести о Петре, царевиче Ордынском» и «Повести о Ерше Ершовиче» был рассмотрен Д.С. Менделеевой39. Вопросам поэтики фантастического в древнерусских житийных циклах посвящена статья В.И. Мокляк40.
Исторически и символически детерминированные перечни городов и населенных пунктов в «Ином сказании»
Третий тип введения в повествование городов и населенных пунктов появляется во фрагментах, изображающих противоборство Бориса Годунова и Лжедмитрия I. Это перечни: «…пришедъ подъ Муромскъ градъ и нача досылати писанiя и прелщати прелестiю вражiею … въ Муромъ, и въ Черниговъ и въ Курескъ, и въ иныя грады…» [Иное сказание, стб. 26]; «Людiе же въ тхъ градхъ: въ Муром, и въ Чернигов, и въ Курецк, и Комарицкiя волости, и въ Путимли, и въ Рылеск, и въ Стародуб, и въ Ромхъ, слышавше сiя, быша тогда въ размышленiи…» [Иное сказание, стб. 28] и др. Как видно из приведенных примеров, и здесь отсутствуют какие-либо индивидуальные или типовые, шаблонные характеристики городов, относящиеся к материально-культурной сфере (планировка, особенности застройки, дома, улицы и пр.), это сухие перечни-списки. Но в общем контексте повествования о борьбе Б. Годунова и Лжедмитрия I города Северской земли, ставшие центром измены и преступления, противостоят Москве как «города-блудницы» «городу-деве». Исходя из мифопоэтических и «исторических», библейских предпосылок, В.Н. Топоров выделял «два образа города, два полюса возможного развития этой идеи — город проклятый, падший и развращенный, … и город преображенный и прославленный, новый град, спустившийся с неба на землю. Образ первого из них — Вавилон, второго — Небесный Иерусалим»93. Города Северской земли и есть в изображении составителя «Иного сказания» русский Вавилон эпохи Смутного времени. В тексте наблюдается ряд перекличек с Откровением Иоанна Богослова, подтверждающих возможность такого истолкования. Так, в Откровении сказано: «И воскликнул он сильно, громким голосом говоря: пал, пал, Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесам и пристанищем всякому нечистому духу…» (Откр. 18: 2). Города Северской земли принимают Лжедмитрия I, которого составитель именует в тексте не иначе как «сатанин угодник» [Иное сказание, стб. 33], «вавилонское семя» [Иное сказание, стб. 50], а иностранцев, пришедших с ним на Русскую землю, как «бесовозлюбленное его войско» [Иное сказание, стб. 33]. Примечательно, что в тексте «Иного сказания» будет показано (правда, частично) и исполнение пророчества о гибели Вавилона: «…пал, пал Вавилон, великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу … . Воздайте ей так, как и она воздала вам, и вдвое воздайте ей по делам ее; в чаше, в которой она приготовляла вам вино, приготовьте ей вдвое. … За то в один день придут на нее казни, смерть и плач и голод, и будет сожжена огнем … . И восплачут и возрыдают о ней цари земные, блудодействовавшие и роскошествовавшие с нею, когда увидят дым от пожара ее, стоя издали от страха мучений ее и говоря: горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! ибо в один час пришел суд твой…» (Откр. 2–10).
Страшным судом покарал Борис Годунов жителей Комарицкой волости за то, что «ростриг предалися и служатъ» [Иное сказание, стб. 34]. Объятый гневом и яростью, Годунов «повел ея великимъ плномъ плнити и до конца опустошити … и всхъ православныхъ христiанъ постчи отъ мала и до велика, а иныхъ всякими различными муками умучити, еже и бысть» [Иное сказание, стб. 34]. В начале эпизода задается сквозной мотив «великого», т. е. «злого», пленения, который выдерживается на протяжении всего небольшого фрагмента: «…великимъ плномъ плнити … каково плненiе бысть Комарицкiе волости … злое то плненiе…» [Иное сказание, стб. 34–35]. Но это не пленение в прямом смысле слова: в «Материалах для словаря древнерусского языка» И.И. Срезневского глагол «плнити» представлен тремя значениями: «взять въ плнъ», «завоевать, покорить» и «увлечь, соблазнить»94. Это не просто завоевание, это покорение до полного уничтожения: «…многимъ разнымъ мученiемъ безъ милости умучи и горькимъ убiйствомъ убивая не токмо мужей, но и женъ, и безлобивыхъ младенецъ, ссущихъ млеко, и поби отъ человка и до скота» [Иное сказание, стб. 34]. Восходящая градация человеческих страданий и насильственной смерти сменяется далее в эпизоде градацией уничтожения и городского ладшафта: «И имнiя ихъ расхищена быша, и домове до конца разорены быша и огнемъ пожжены; вся въ прахъ преврати» [Иное сказание, стб. 34–35]. Такое стилистическое строение эпизода создает страшный образ мертвой волости, сходный по силе описания с мертвым городом Рязань, уничтоженным Батыем95. Судьба комаричан становится прообразом возможной грядущей судьбы для жителей всех городов и населенных пунктов, поддержавших Лжедмитрия I, символами грядущей беды «великой», смерти. У них есть только один выход: «…единъ путь намъ ко спасенiю, иже тя не отпустити отъ себе, да Борису добити челомъ, а тобою заплатити вину свою» [Иное сказание, стб. 35]. Весь эпизод пронизан двойственной, противоречивой символикой, проявляющейся в оценках автора-составителя: с одной стороны, Комарицкая волость, как и другие добровольно принявшие власть Лжедмитрия I города, — это волость-преступник, волость-«блудница», а с другой стороны, здесь отчетливо проявляется иной аспект урбанистического цикла, впервые отмеченный еще Фукидидом: «Ведь город — это люди, а не стены и не порожние корабли»96, и потому на первый план в авторской оценке произошедшего выходит мотив сострадания, невозможности описать словами великую трагедию комаричан.
Перечни городов в рассказах о первых военных победах Лжедмитрия I обнаруживаются во многих русских и иностранных сочинениях о Смуте. Русские авторы, как правило, упоминают два–три города и далее употребляют обобщающую формулу «и иные многие»: «Градъ Царевъ, Блградъ и иные многiе грады такожде ему предашася и съ селы» [Иное сказание, стб. 28]; «…и предаша ему грады в руц его: Путивль и Черниговъ и иныя грады страны Сверския» [Летописная книга, с. 370]. Иностранные авторы приводят обыкновенно довольно длинный перечень сдавшихся Лжедмитрию крепостей. Так, Жак Маржерет сообщает, что самозванцу покорились Чернигов, Путивль, «Рыльск, Кромы, Карачев, а также с татарских границ Царев Борисов, Белгород, Ливны и другие»97. Аналогичный перечень покорившихся городов (Путивль, «Брянск, Рыльск, Чернигов, Карачев и многие другие»98) дает Исаак Масса. По степени распространенности перечня «Иное сказание» оказывается ближе к иностранным источникам, а по восприятию и изображению событий — к русским. Если иностранцы дорожат документальной точностью, фактичностью, что демонстрируют пространные перечни городов, позволяющие представить реальную расстановку сил, предшествующую осаде Новгорода Северского, то для русских авторов принципиально важно: не какие именно города предались во власть Отрепьеву (довольно и количественно-бесстрастной характеристики «многие», которая уже сама по себе таит трагический подтекст), а почему русские города в большинстве оказывали почет Лжедмитрию I и сдавались без боя.
На первый план в мотивировке поступков жителей в русских текстах выходят эмоции. Так, С.И. Шаховской в «Летописной книге», рассказывая о расправе жителей Чернигова с местными воеводами, пишет о чрезмерной радости, которую испытали горожане, узнав, что на город идет спасенный Божьей милостью от Борисова убиения царевич Дмитрий: «…возрадовашася о том радостию великою зело» [Летописная книга, с. 370]. На руководство чувствами, а не разумом указывал и автор «Хронографа 1617 года»: «…подыхаша о немъ: мняху бо, яко той есть им же пронарицается» [Хронограф, с. 328]. Создатель «Плача о пленении и о конечном разорении Московского государства», вспоминая факт «бесстыдного» вторжения Лжедмитрия I в грады Северские, столь же эмоционально описывает причины принятия Отрепьева жителями тех мест, дважды указывая на их суетное безумие, отсутствие ума-разума, малодушие: «Живущии же людие во странахъ тхъ осуетишася помышлением и объюродша умомъ, и малодушством обязашася…» [Плач о пленении, с. 136].
На этом фоне творческий метод составителя «Иного сказания» стоит особняком. Книжник совмещает оба подхода: фактологичность и эмоциональность. Люди в городах Северской земли: «въ Муром, и въ Чернигов, и въ Курецк, и Комарицкiя волости, и въ Путимли, и въ Рылеск, и въ Стародуб, и въ Ромхъ» [Иное сказание, стб. 28] — вынуждены были решать сложную задачу, получив послание от Лжедмитрия: сын ли он государя царя и великого князя всея Руси Ивана Васильевича или нет: «…быша тогда въ размышленiи» [Иное сказание, стб. 28]. Положившись на «щедроты Божiя», они «мнвшу то вправду быти … и чаяху его быти сущаго прирожденнаго своея христiянскiя вры царевича» [Иное сказание, стб. 28].
Христианские мотивы в рассказе о народном ополчении 1611–1612 гг. в «Новом летописце»
В этом «обстоятельном, богатом историческими сведениями повествовании о Смутном времени»36, состоящем из оглавления и 422 глав37, рассказу о народном ополчении 1611–1612 гг. и его организаторах уделено значительное внимание. При этом, в отличие от других памятников, таких как «Хронограф 1617 года», «Бельский летописец», «Иное сказание», «Пискаревский летописец», «Летописная книга», «Рукопись Филарета», важную роль в повествовании играют христианские мотивы, пронизывающие рассказ от начала и до конца. В списке князя Оболенского глава, открывающая рассказ об ополчении, начинается примечательной сентенцией: «Богъ же призр на смиренiе рабовъ своихъ и не восхот отчаянiемъ погибнути имъ, даде помощь не единому граду Москв, но всему государству, отнюду же не надяхуся. Въ Нижнемъ бо Новград людiе тамо сущiи отъ Бога вразумишася…»38 [Новый летописец, с. 144] и держат совет, как избавиться от «Латинскаго насилiя» [Новый летописец, с. 144] и помочь граду Москве, которым «латини обладаша» [Новый летописец, с. 144]. В дальнейшем весь рассказ об ополчении будет освящаться идеей Божьей помощи, на которую уповают «вразумленные», а сама идея очищения Московского государства в сознании автора «Нового летописца» будет тесно связана с идеей защиты истинной православной веры.
Эта мысль звучит в обращении Кузьмы Минина к нижегородцам: «сiе бо дло влiе хощете начати, аще Богъ поможетъ, можетъ все сiе сотворити» [Новый летописец, с. 144]. Уже в самом начале идея идти на помощь Москве оценивается в памятнике устами Кузьмы Минина как «дло влiе», которое, несмотря на все трудности и кажущуюся невозможность достижения, будет иметь успех, «аще Богъ поможетъ». Эта вера в помощь Бога обусловлена благородством цели «намъ должно православiя ради, да не будет насиловано, и мы обладаеми Латини» [Новый летописец, с. 145]. С этой целью вступиться за истинную православную веру Минин призывает изыскать «честнаго мужа, кому заобычно ратное дло» [Новый летописец, с. 145]. С этой просьбой приходят посланники к князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому, который «радъ вры ради страдати до самыя смерти» [Новый летописец, с. 145]. Вместе с тем горячее желание защитить православную веру, благородная цель идти «на очищенiе Московскому государству» [Новый летописец, с. 146] не получает всеобщей поддержки. Автор «Нового летописца» рассказывает, например, о прямо противоположном желании дьяка Никонора Шульгина и Ивана Биркина в Казани, которые «желаше видти в запустнiи Московское государство» [Новый летописец, с. 146]. Но, несмотря на противодействие, «Князь Дмитрiй же и Кузьма и вси ратнiи, слышавше сiе положиша на Бога упованiе свое, воспоминая древле сотворшiяся таковыя жъ вещи, яко малыми людьми Богъ поразити можетъ множество сильныхъ» [Новый летописец, с. 146].
В дальнейшем в рассказе об ополчении мотив упования на Бога князя Пожарского, Минина и всей рати и мотив Божьей помощи им становится одним из ведущих. Например, по дороге к Москве, отпустив рать с князем Иваном Андреевичем Хованским и Кузьмой Мининым, князь Д.М. Пожарский «поиде съ малою дружиною въ Суздаль въ монастырь Всемилостиваго Спаса и Чудотворца Евфимiя» [Новый летописец, с. 152]. Из Переславля князь Пожарский и Кузьма Минин и все ратные люди пришли «къ монастырю Живоначальныя Троицы и Чудотворца Сергiя» [Новый летописец, с. 153], чтобы взять благословение и поклониться «у мощей чудотворцовъ Сергiя и Никона» [Новый летописец, с. 155]. При этом автор являет в тексте не только единение князя с Кузьмой Мининым и войском, но и единение священства с народным ополчением. Так, «королевские люди», услышав, что в Нижнем Новгороде собирается ополчение, пытались заставить патриарха Гермогена их остановить. Он же отвечал им: «да будетъ имъ отъ Бога милость и отъ нашего смиренiя благословенiе; на васъ же измнникахъ да излiется отъ Бога гнвъ…» [Новый летописец, с. 146]. Архимандрит Дионисий «со всею братiею» [Новый летописец, с. 153] Троицкого монастыря взял икону Живоначальной Троицы и чудотворцев Сергия и Никона «пойдоша изъ монастыря, поюще псни духовныя, вси слезяще и вопiюще, да помилуетъ падшiй народъ и да возставитъ паки, и противныхъ рогъ да сокрушитъ, и вру не нарушену да сохранитъ, и расточенныя паки да соберетъ; вси же ратнiи рыдающе моляху Бога, да милостивъ будетъ имъ» [Новый летописец, с. 153]. Дувший от Москвы сильный ветер, воспринятый как знак не на благо, привел все войско в ужас («ратнiи же вси во ужас быша» [Новый летописец, с. 153]). Но архимандрит благословлял крестом и кропил водою каждую сотню, подходившую к иконе, «глаголя: идите чада моя, Богъ да поможетъ вамъ, постражите яко добрiи воини Христови!» [Новый летописец, с. 153]. Когда прошли все сотни, архимандрит, уже вслед рати, «воздвиже крестъ рече: силою креста Господня да будете вооружени! и кропляше съ слдъ ихъ» [Новый летописец, с. 153]. В результате ветер переменился, и «ратнiи же абiе вси страхъ отложше … почюша въ себе нкую сладость, и вси премнишася на веселiе…» [Новый летописец, с. 153].
Не желая пропустить гетмана Хоткевича к Москве с припасами, «Вси же людiе начаша со слезами взывати къ Богу да помилуетъ падшихъ и сотретъ рогъ сопротивныхъ, и общашася вси вкуп возвигнути храмъ Пресвятй Богородиц честнаго Ея Сртенiя, и Апостола и Евангелиста Iоанна Богослова, и Чудотворца Петра Митрополита Московскаго» [Новый летописец, с. 156]. И точно так же, как была услышана молитва к Сергию, и ветер переменился, вдохновив на подвиг войско князя Д.М. Пожарского, так и теперь искренняя молитва была услышана Богом: «…Богъ же, услыша вопль призывающихъ его съ врою» [Новый летописец, с. 156] и послал помощь, «охрабри» «немощнаго и къ ратному длу неискуснаго» [Новый летописец, с. 156] Кузьму Минина. По согласованию с князем Д.М. Пожарским, он перешел за Москву-реку с тремя сотнями и напустился на литовские роты, стоявшие у Крымского двора, которые «Богъ же устраши… предъ нимъ» [Новый летописец, с. 156], и они побежали к своим таборам. Завершая рассказ об освобождении Москвы, автор пишет: «И тако милостiю Божiею и молитвами Чудотворцовъ Московскихъ очистися градъ Москва отъ Латинъ въ лто 7121, мсяца Октября въ 23 день» [Новый летописец, с. 158].
Таким образом, мотив упования на Божью помощь и мотив помощи Бога и чудотворцев распространяется и на ратных, и на организаторов, пронизывая весь рассказ о сборе и деятельности ополчения 1611–1612 гг. Б.А. Успенский в работе «История и семиотика» писал: «История по природе своей семиотична в том смысле, что она предполагает определенную семиотизацию действительности превращение не-знака в знак, не-историю в историю»39. В 1630 г., спустя почти 20 лет после описываемых событий, деятельность ополчения под руководством Кузьмы Минина и князя Д.М. Пожарского становится уже тем историческим прошлым, которое «не дано … в конкретном опыте и поэтому нуждается в дешифровке и реконструкции»40, сами исторические события и личности превращаются в «дешифруемый текст»41. Специфика рассказа о событиях 1611– 1612 гг., наблюдаемая в «Новом летописце», нашедшая выражение в сочетании мотивов, отражающих реальную действительность, и мотивов упования на Божью помощь и помощи Бога и чудотворцев, свидетельствует о том, что сравнительно недавнее прошлое вполне сознательно превращается автором из «не-знака» в «знак», в конструируемый в определенной системе текст. Эта система отнюдь не новая в истории древнерусской литературы, на протяжении всего предшествующего периода развития (XI–XVII вв.) задачей древнерусского книжника было «передать “образ истины”». «Этой цели, писал В.В. Кусков, подчинен средневековый историзм древнерусской литературы, который неразрывно связан с провиденциализмом. Все события, происходящие в жизни человека и общества, рассматриваются как проявление божественной воли. … “Грех ради наших” бог, по убеждению средневекового писателя, наводит иноплеменных завоевателей, посылает стране “немилостивого” правителя или дарует победу, мудрого князя в награду за смирение и благочестие»42. Именно в этой системе и осмысливает и описывает события 1611–1612 гг. автор «Нового летописца», именно поэтому на первый план выходят лейтмотивы упования на Божью помощь и помощи Бога и чудотворцев.
«Негеройские» герои: Кузьма Минин и князь Д.М. Пожарский в исторических повествованиях первой трети XVII в.
«В блестящей плеяде борцов за независимость Русского национального государства, писал Р.Г. Скрынников, Кузьме Минину и Дмитрию Пожарскому принадлежит свое особое место. Их имена навсегда связаны с подвигом, который совершил русский народ во имя освобождения родины в 1612 году»257. Как отмечали А.В. Кузнецов и А.В. Морохин в обобщающем историографическом труде «Историография ополчения Минина и Пожарского в контексте изучения истории Смутного времени», их деяния принято рассматривать «в связи с преодолением социокультурного, политического кризиса в России начала XVII в. и со спасением страны, судьбоносным утверждением новой династии и изгнанием интервентов»258. Начиная с XVIII столетия в трудах отечественных историков сложилась «патриотическая» традиция «освещения истории ополчения под предводительством Минина и Пожарского»259, во многом опирающаяся на труды И.И. Голикова (1734–1801)260 и продолженная в историографии XIX, XX и XXI вв.
Круг источников первой трети XVII в., в которых описывается история народного ополчения и на основе которых его организаторы Кузьма Минин и князь Д.М. Пожарский объявляются героями, довольно скуден. Специфика рассказывания о событии и способы изображения героев позволяют разделить эти памятники на две группы. К первой группе относятся «Пискаревский летописец», «Хронограф 1617 года», «Иное сказание», «Летописная книга», «Рукопись Филарета», «Бельский летописец», в которых содержится весьма краткий рассказ об истории ополчения и наблюдается непривычный для древнерусской литературы, почти безоценочный способ изображения героев. Ко второй группе можно отнести «Новый летописец», в котором история ополчения излагается, по сравнению с другими летописными памятниками, довольно подробно, и «Повесть о победах Московского государства», отличающуюся от других источников развитой системой эпитетов, применяемой к героям. Ни одного произведения, специально посвященного Минину и Пожарскому, собранному ими ополчению, нет.
В этом разделе мы остановимся на способах изображения Минина и Пожарского в первой группе памятников, поскольку они представляют собой довольно любопытное явление.
Прежде всего необходимо отметить, что, за исключением «Бельского летописца», в рассматриваемой группе на первый план авторы выдвигают фигуру Кузьмы Минина.
В «Хронографе 1617 года» рассказ о Минине предваряется почти апокалипсическим контекстом, обусловленным смертью другого защитника Русской земли Прокопия Ляпунова: «И бысть тогда велико уныние и мятежъ во всей земли Русъстей» [Хронограф, с. 352]. И далее автор многократно при общем лаконизме повествования отмечает, что Минина даровал Господь тем, кто его призывал (соответствующие места подчеркнуты): «Но есть бог близ всмъ, призывающимъ его. Воистинн по великой возпростираемй убо милости своей даруетъ ко здравию врачевание. Воздвизаетъ бо нкоего от христианска народа, мужа от рода неславна… его же прозваниемъ нарицаху Козма Мининъ, художествомъ бяше преже говядаръ» [Хронограф, с. 352].
Аналогичным образом реализуется мотив участия Бога в выдвижении представителя из простого народа в «Пискаревском летописце»: «И некоим смотрением божиим лета 7120-го в Нижнем Новгороде некий торговый человек от простых людей, имянем Козьма, прозвище Минин… почал советовати с своею братьею с нижегородцы з гостьми и с торговыми людьми, и со всякими: како бы им пособити Московскому государьству» [Пискаревский летописец, с. 217].
В других памятниках наблюдается иное сочетание мотивов. Практически все авторы начинают рассказ о Минине с упоминания о его неродовитости, при помощи различных деталей заостряя внимание на том, что он представитель народа, который воспринял «велемудрое разумнiе». Так, в «Летописной книге» читаем: «В то же время человекъ нкий в Нижнемъ Новгороде убогою куплею питаяся, сирчь продавец мясу и рыбе в требания и в сндь людемъ, имя ему Кузма. Той же Кузма отложи свое дло и восприемлет велемудрое разумение и смыслъ…» [Летописная книга, с. 414]. Почти дословно эта характеристика повторяется в «Рукописи Филарета» [Рукопись Филарета, с. 55]. Мудрость, направленная на защиту Московского государства, для всех авторов оказывается важнее родовитости, многие из них подчеркивают, что Минин не воин, не воевода, не князь, а торговец, человек из простого народа, который «смыслом мудр» [Хронограф, с. 352], «восприемлет велемудрое разумие и смыслъ» [Летописная книга, с. 424; Рукопись Филарета, с. 55–56], «смышлен и язычен» [Пискаревский летописец, с. 217].
И только в одном памятнике Бельском летописце Минин упоминается после князя Д.М. Пожарского. Но и здесь автор отмечает его неродовитое происхождение: «…да от молодчих от торговых людей с ним посацкой человек нижегородец Кузьма Минин…» [Бельский летописец, с. 259].
Не менее важен при создании образа Минина для ряда авторов мотив скорби и болезни души по поводу страданий русских людей и в целом Московского государства. Так, автор «Хронографа 1617 года» пишет: «Вид тогда насилуемы многи и зло оскорбися и побол Зоровавелски душею за люди господня, всемогущаго бога на помощь призва и молву безчисленых печалей на ся приятъ» [Хронограф, с. 352–354]. Минин изображается как печальник за людей, который искренне переживает душой и сердцем людские бедствия. Патриотизм и действенное милосердие Минина подчеркиваются сравнением с предводителем первого отряда иудеев из Вавилонского плена в Иерусалиме Зоровавелем (1 Езд 2: 64, 65), предваряющим рассказ о его созидательной деятельности в деле грядущего освобождения Москвы. Однако развития данное сравнение не получает, явных и скрытых параллелей не обнаруживается; очевидно, автор «Хронографа 1617 года» использует традиционный прием укрупнения и возвышения персонажа, но за счет отсутствия полноценной реализации уподобления это сравнение воспринимается как дань традиции, а не как способ героизации и поэтизации личности Минина.
В «Пискаревском летописце» мотив патриотизма и действенного милосердия распространяется не только на Минина, но и на всех нижегородцев: «И почал советовати с своею братьею с нижегородцы з гостьми и с торговыми людьми, и со всякими: како бы им пособити Московскому государьству» [Пискаревский летописец, с. 217]. Сравнение с библейским персонажем отсутствует, образ не героизируется и не выделяется еще из общей народной массы.
В «Летописной книге» мотив патриотизма и действенного милосердия представлен еще более скупо и выражен через конкретное действие: «Той ж Кузма отложи свое дло…» [Летописная книга, с. 414]. Аналогично в «Рукописи Филарета»: «Той жъ Козму отложаше своей вещи дло…» [Рукопись Филарета, с. 55].
В «Бельском летописце» мотив отсутствует вовсе.
Примечательно, что мотивы мудрости и патриотизма это два традиционных мотива, которые используются в цикле сочинений о Смуте для создания положительных образов защитников Русской земли. Именно эти мотивы, как правило, применяли авторы для характеристики, например, Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, Прокопия Ляпунова. Но если в отношении воевод эти приемы служили средством героизации и поэтизации образов, то в случае с Кузьмой Мининым эти положительные мотивы используются для объяснения дальнейших его действий, имеющих сугубо практический характер. Почти все авторы пишут далее о том, что он, уповая на Божью помощь, начинает собирать казну для организации войска. Авторы подчеркивают его разумный, рационалистический подход к решению общерусской проблемы. Практический склад ума, род занятий обусловили четкий, последовательный план действий. На первом этапе главным было собрать казну, ибо есть деньги есть войско. Не случайно все авторы уделяют этому факту большое внимание, правда, с разной степенью детализации. Так, в «Хронографе 1617 года» мотив сбора казны тесно связан с мотивом раздачи жалованья ратным: «Собравъ убо от народа многая сокровища сребра, и одари люди ратныя оброки доволными» [Хронограф, с. 354]. В «Рукописи Филарета» и в «Летописной книге» эти мотивы также связаны, но авторы детализируют, как с помощью денег Минин собирает войско: «…уроки многiя собираетъ и изыскуетъ во град людей воинскихъ, которые избыша отъ посченiя иноплеменныхъ, и сихъ изыскуетъ, жаждущая серца ихъ утоляетъ, наготу ихъ прикрываетъ, и на кони ихъ восаждаетъ, и сими длы собираетъ воинство не мало» [Рукопись Филарета, с. 56; Летописная книга, с. 414].