Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Метафора как когнитивный инструмент концептуализации знания 16
1.1. Феномен предпосылочного знания в современной науке 16
1.2. Генезис концепта как формы мышления и механизмы его образования 30
1.3. Современные интерпретации научной метафоры .51
Глава 2. Эвристический потенциал метафоры в контексте предпосылочного знания в современном естествознании 71
2.1. Функции метафоры в современной науке 71
2.2. Метафоризация на макроуровне научного познания (базисные метафоры) .83
2.3. Метафоризация на микроуровне научного познания (передающие метафоры) 103
Заключение .121
Библиографический список 125
- Феномен предпосылочного знания в современной науке
- Современные интерпретации научной метафоры
- Функции метафоры в современной науке
- Метафоризация на микроуровне научного познания (передающие метафоры)
Феномен предпосылочного знания в современной науке
В рамках1 современной теории познания все больше внимания уделяется анализу такого феномена как предпосылочное знание. Переход к постнеклассическому типу рациональности2 включает в себя переориентацию на субъект познания и, как следствие, на вненаучный, ценностный, социокультурный контекст его познавательных механизмов как условие возможности рационального познавательного акта . По мнению В. Н. Поруса эпистемология становится культурно-исторической и социальной, анализ знания и процессов его получения не может не быть контекстуальным3. Л. А. Микешина также выступает с критикой предельного гносеологизма. Человек науки, по ее мнению, должен пониматься не как категория абстрактной гносеологии, в которой нет места ценностным и культурным проблемам, а как личность. Отмечается, что в пределах самой философии познания происходит снижение уровня абстракции субъекта. Абстрактный субъект – это субъект гносеологический, трансцендентальный, субъект классической гносеологии, в настоящее же время сформировалась необходимость и возможность пойти дальше, ввести в гносеологию реального познающего человека. И именно принятие во внимание предпосылочного знания позволяет перейти от предельно абстрактного к реальному субъекту современной эпистемологии4. Таким образом5, возникает интерес к генезису, разворачиванию познавательного процесса, а также потребность в систематическом осмыслении природы, структуры и роли предпосылочного знания в теории познания.
В то же время, несмотря на растущий интерес к феномену предпосылочного знания, в философских словарях и энциклопедиях понятие предпосылочного знания на данный момент вообще отсутствует, а все встречающиеся в научной литературе попытки определить данный термин демонстрируют крайнее разнообразие подходов к его пониманию . Так, например, Ж. Б. Бокошов отмечает, что предпосылочное знание, как одна из рациональных форм знания, имеет особую структуру и свойства, но однозначно указать, в чем именно заключается эта «особость», затруднительно6. Л. А. Микешина7 придерживается точки зрения, что «предпосылки познания не исчерпываются собственно гносеологическими параметрами и компонентами, но одновременно являют собой исторически сложившиеся формы ценностных и исторических ориентиров, отражающих социально-культурную детерминацию познания, выполняющих нормативные — философско-методологические и мировоззренческие функции … В качестве предпосылок научного познания сегодня рассматриваются философские принципы, идеалы и нормы, общенаучные методологические регулятивы, а также научная картина мира, стиль мышления и концепты здравого смысла»8. В. А. Ельчанинов для решения задачи опирается на категориальный аппарат психоанализа, для него предпосылочное знание — «форма неосознанного знания, близкая к порогу так называемого сознательного мышления, … «предсознательное», в «створе» между «бессознательным» и «сознательным»9. Н. И. Грибанов понимает предпосылочное знание как неартикулируемые разноуровневые установки, которые определяют ракурс того или иного осмысления вещей10. В диссертации Н. В. Николиной мы находим следующее определение: «предпосылочное знание – такое знание, которое выступает как условие формирования знания, определяет основу знания, выполняет конструктивно-созидательную функцию и может быть представлено различными формами»11, т.е. предлагается трактовать предпосылочное знание в самом широком смысле как «условие возникновения знания»12 вообще . В то же время А. Н. Николаев, говоря о выявлении специфики предпосылочного знания, полагает, что это возможно только в рамках дихотомии «предпосылочное знание - посылочное, выводное знание», «предпосылочное знание - результативное знание»13. И. Р. Габдуллин также анализирует свойства предпосылочного знания в данном контексте, однако, подчеркивая тем самым, что предпосылочное знание является автономной формой знания: «Предпосылочность обязательно указывает на условия свершения некоей посылки, но не на саму посылку. Сама посылка может реализоваться, а может – и нет. То есть предпосылочность – это возможность посылки. В этом смысле посылка всегда вторична, а предпосылка относительно самодостаточна»14.
Г. Н. Бичев, проводя классификацию предпосылочного знания, выделяет явное (эмпирические и теоретические положения, этос науки), неявное (нерефлектируемый «фон» научных теорий, предзнания, предпонимания), социальное (формируемое под воздействием социальных институтов обыденное знание, приметы, верования) и персональное (ценностные, смысловые установки самого субъекта познания) предпосылочное знание15. Однако16, исходя из цели нашей работы, наиболее оптимальной нам кажется предложенная Н. В. Николиной трехчастная структура предпосылочного знания: абсолютные предпосылки познания (оговоримся, что «предпосылочное знание» и «предпосылки познания» будут использоваться нами в работе в качестве синонимов), научные, а также социокультурные (повседневные, индивидуальные: память, ценности, воспитание и т.д.)17.
Абсолютные предпосылки познания связываются с классическим периодом нововременной рациональности и предполагают элиминацию субъекта из процесса познания. Т.е. это некие абсолютные, универсальные отправные точки, ведущие к формированию объективного, нейтрального, свободного от всякого культурно-исторического и индивидуально-личностного контекста знания. Анализ данного типа предпосылок познания можно найти в работах Ф. Бэкона (борьба с «идолами» познания18), Р. Декарта (концепция «врожденных идей»19), Дж. Локка (сознание как tabula rasa20), Дж. Вико («Основания новой науки…»21), И. Канта (априорные основоположения22), Г. В. Ф. Гегеля (абсолютная идея23). С учетом современных тенденций в гносеологии анализ абсолютных форм предпосылочного знания не играет ключевой роли для понимания процесса научного познания и представляет по большей части только исторический интерес24.
При переходе к неклассической научной рациональности условия познания и сам субъект начинают учитываться в качестве фундамента для формирования знания, однако, познающий субъект здесь — субъект исключительно научного познания, соответственно и формы предпосылочного знания рассматриваются исключительно в рамках науки. К предпосылкам научного знания на данном этапе относят предложенные постпозитивистами фоновое знание (К. Поппер25), парадигму (Т. Кун26), научно-исследовательскую программу (И. Лакатос27). В отечественной философии науки данные формы предпосылок наиболее детально проанализированы Л. А. Микешиной28, но автор еще дополняет их научной картиной мира и стилем научного мышления . Парадигма, понимаемая как общепризнанная совокупность фундаментальных научных установок, терминов, достижений, является своего рода образцом, задающим эталонный способ разрешения научной проблемы, выступая таким образом в роли предпосылочного знания, аналогичные функции выполняет и научно-исследовательская программа. Понятие научной картины мира (НКМ) отражает совокупность «обыденных, научных и философских представлений о природе, обществе, человеке и его познании в зависимости от конкретно-исторических способов и форм познавательной деятельности».29 Как указывает Микешина, НКМ присутствует в научном познании в неявной форме в подтекстах, в «несистематизированных высказываниях ученых о предпосылках теории»30.
Современные интерпретации научной метафоры
Окончательного понимания функционирования метафор до сих пор нет, на настоящий момент все еще не создана единая теория метафоры как гносеологического инструмента и, в частности, как механизма концептуализации. Мы проведем сравнительный анализ наиболее популярных и значимых современных интерпретаций научной метафоры. В основу классификации будет положена не историческая преемственность подходов, не ориентация на структурные части семиотики, породившие определенное видение метафоры, а «идея, фундирующая концепцию»109.
Итак, среди множества можно выделить следующие концепции метафоры:
Сравнительно-фигуративная (впрочем, как будет показано ниже, более корректным на наш взгляд было бы «буквальное» именование современной версии данной концепции): отказывает метафоре в особом познавательном потенциале, утверждая, что ее смысл буквален, не зависит от контекста, метафора не меняет смысл языковых единиц и основывается на принципе аналогии и непосредственного сходства.
Среди основных современных представителей данной концепции — Д. Дэвидсон и Д. Карни, истоки же этой трактовки метафоры идут от своеобразного истолкования позиции Аристотеля. Стагирит понимал под метафорой фигуральное сравнение объектов, изначально относящихся к различным категориям110. Однако, у вышеназванных авторов метафора стала пониматься как «буквальный перенос» «буквальных значений» терминов на основании аналогии и сходства, т.е. метафора стала сводиться к буквальному сравнению. В иных, более мягких, интерпретациях данный подход получил название компаративистского или субстантивного, субстанционального.
Дэвидсон различает то, что слова значат (отрицается наличие какого-либо иного, кроме буквального, значения слов) и то, как они употребляются (метафора).111 Но даже в процессе образного употребления слова сохраняют буквальный смысл, иначе коммуникация, согласно Дэвидсону, в принципе была бы невозможна, т.е. меняется исключительно контекст словоупотребления, но смысл устойчив и от контекста не зависит. На наш же взгляд, Дэвидсон совершенно игнорирует исторические факты развития естественных и научных языков и трансформации смыслов. Его точка зрения базируется на философском субстанционализме (мир есть система вещей, субстанций, их атрибутов), а отсюда и понимание языка как системы терминов, однозначно означающих отдельные аспекты бытия (в этом Дэвидсон сближается с Аристотелем). Отрицание же возможности любого небуквального смысла в современной версии сравнительно-фигуративной теории есть доведение идеи субстанционализма до радикальной степени.
Таким образом, основная идея данной концепции заключается в том, что метафора лишь «фигура речи», украшение без познавательной нагрузки, соответственно для последователей вышеизложенной трактовки метафора в научном познании бессмысленна и неприменима.
Образно-эмотивная (сформулирована на основе сравнительно-фигуративной): метафора не обладает четким познавательным потенциалом, т.к. она связана не с абстрактными понятиями, а лишь с эмоциями, образами, конкретно-чувственными значениями. Основная функция метафоры согласно данному подходу - визуализация, представление абстрактных категорий в чувственной, наглядной форме, решение экспрессивных, коммуникативных задач.
Один из основных представителей данного направления — Г. Штерн, опиравшийся, с одной стороны, на труды немецкого психолога В. Вундта, с другой, относящейся к логико-семантической структуре языка, — на Г. Фреге. Психологизм метафоризации кроется в понимании значения как психического акта, «посредством которого слово соотносится со своим обозначаемым»112. Одновременно логический анализ значения выделяет в нем указание на объект, субъективное восприятие субъекта и содержание базового значения слова.
Последователи образно-эмотивной концепции говорят о применимости ее в первую очередь к литературному, поэтическому языку, к речи ораторов, где сочетанием буквальных выражений желаемого эффекта добиться трудно. На первый взгляд кажется, что здесь мы опять сталкиваемся с исключительно «декоративной» функцией метафоры, однако в этом подходе есть и положительные аспекты, в том числе применимые и для анализа научного языка: действительно, визуализация, связь абстрактных категорий и чувственного опыта может быть продуктивной для познания, особенно на этапе постнеклассического развития науки. По мнению Г. Г. Кулиева, в современной науке происходит сдвиг в понимании наглядности: от классической непосредственно-чувственной к умозрительной, метафорической113. Образно-эмотивная интерпретация не просто помогает раскрыть эвристический потенциал метафоры, но и дает дополнительные основания для понимания метафоры как механизма образования концептов со всей совокупностью их чувственных, эмоциональных и ценностных характеристик. В то же время данный подход не лишен недостатков, преодолеть которые пытаются следующие концепции.
п Интеракционистская концепция утверждает, что у языковых конструктов имеется два смысла — буквальный и метафорический, причем последний — главенствующий, в чистом смысле, особенно в естественном языке, слова почти не употребляются. Согласно данному подходу (М. Блэк, А. Ричардс, М. Хессе и др.) метафора не раскрывает уже заложенный смысл, а сама созидает его. Метафорический перенос основан на переструктурировании совокупности признаков первого объекта согласно совокупности признаков второго путем «затемнения» одних и «высвечивания» других признаков. Словно мы смотрим на ночное звездное небо сквозь закопченное стекло с несколькими линиями-просветами, таким образом карта звездного неба оказывается структурированной этой системой линий114 - для описания сущности метафоры Блэк вводит термины «фильтрация», «проекция». Также у него мы находим понятия «фокуса» и «рамки» метафоры: фокус — слово, употребленное в предложении метафорически, рамка — это окружение, слова, использованные в буквальном значении. В одних случаях рамочная конструкция порождает метафору, в других — фокусное слово остается буквально понятым, собственно отсюда и происходит название концепции как интеракционистской, поскольку метафоризация есть результат взаимодействия смыслов объектов. А. Ричардс, для объяснения механизма взаимодействия смыслов, формулирует «теорию напряжения», т.е. говорит о необходимости усилий сознания для соотношения двух различных объектов множеством возможных способов115. Мы имеем две мысли о двух различных вещах, и эти мысли взаимодействуют внутри слова. «Содержание» и «оболочка» метафоры не могут существовать друг без друга, но их связывает не только принцип сравнения, различия более важны, трансформация содержания происходит именно благодаря различиям объектов, и в большинстве метафор именно различие, а не сходство лежит в основании116. Таким образом, авторы критикуют традиционный сравнительный подход к метафоре: не онтология определяет семантику, как в сравнительно-фигуративной концепции, а наоборот, мир есть продукт метафоры117, не бытие самое по себе, но бытие, определенное человеком.
Как мы видим, интеракционистская концепция понимает метафору не как украшение и безделушку, не как отклонение от нормы, не как дополнительный, а как основной и вездесущий механизм функционирования языка118, человеческое мышление в принципе метафорично. Метафорично, в том числе, и научное мышление: «метафора диалектически связывает индивидуальное и общественное, случайное и необходимое в конкретных исторических условиях развития науки»119. Д. Берггрен отмечает, что связь между научной терминологией и научной истиной не прямая, а носит метафорический характер и возможна благодаря стереоскопичности метафоры, т.е. ее способности многосторонне освещать объект. Одновременно, автор предостерегает от познавательных ошибок вследствие автоматического соединения разноплановых объектов, метафора должна осознавать как сходства, так и различия120. М. Хессе также положительно оценивает роль метафоры в научном познании, говоря о метафоричности научного «переописаниия области объясняемого»121. Тем самым, если рассматривать научный язык как метафорический, можно попытаться через метафоры проследить связь различных научных теорий, а также, используя творческий потенциал метафоры, возможно создавать новые теории.
Функции метафоры в современной науке
Исходя из рассмотренных выше «мифов» объективизма и субъективизма, боязнь метафоры представляется в итоге страхом перед воображением, образностью познания, метафора расценивается как «лазутчик субъективизма»152. Значение слов и понимание для объективистов неантропоцентрично, истинность или ложность не зависят от познающего человека, для субъективистов же значение — это всегда значение для кого-то, это значение говорящего, и оно не равно значению в объективном смысле. При таком понимании, для объективистов не может быть ни метафор, ни метафорических концептов как легитимных средств познания мира: конвенциональные, застывшие метафоры мертвы, имеют уже только буквальное значение и, по сути, перестают быть метафорами; неконвенциональные метафоры же подвергаются критике.
В истории науки легко найти иллюстрации подобной точки зрения. В качестве примера можно указать на нововременные тенденции к жесткому разграничению научного и естественного языков, вследствие чего метафора элиминировалась из научного познания, отношение к когнитивному потенциалу метафоры в лучшем случае было настороженным, пренебрежительным или отрицательным. Как исключение, легитимность метафоры признавалась в философском дискурсе, в нестрогом языке гуманитарных дисциплин (liberal arts), в науке (science) же метафоричность полагалась незаконным, вводящим в заблуждение и свидетельствующим о неряшливости мышления инструментом.153 Рационалисты Нового времени (а позднее — прагматики, сторонники различных видов позитивизма) приравнивали использование метафоры в научных текстах к преступлению против рациональности и чистоты мышления. В частности, Т. Гоббс считал, что для передачи информации пригодны только буквальные значения, а метафоры подобны блуждающим огням на болоте, приводящим к разногласиям и нелепостям154 (sic! Но это же метафора!). По мнению Дж. Локка метафоры - проводники заблуждений и ложных идей, и тем удивительнее, что люди добровольно согласны обманываться155. С. Паркер еще более резок в своей оценке: теории, «которые выражены только в метафорических терминах, не являются настоящими истинами, а всего лишь продуктами воображения, разодетыми (как детские куклы) в блестящие, но пустые слова… Вместо реального понимания вещей и внимания к ним, пропитывают разум не чем иным, как дутым высокомерием и губительными иллюзиями»156.
Но если классическая наука своим идеалом видела объективную фиксацию свойств изучаемого объекта в их «чистом» виде157, то современная постнеклассика ориентируется на человекоразмерность науки, включенность субъекта в сам процесс познания мира. «Наука — один из видов социальных практик, вследствие чего она становится отзывчивой к социальным трансформациям», наука становится «ценностно-размерной» 158, а метафора, в частности, как раз позволяет выражать это. В результате, в постнеклассический период развития науки происходит переоценка жесткого разграничения научного и естественного языков, приходит понимание, что подобное противопоставление обедняет познавательные способности, научный язык должен пополняться за счет естественного, иначе «закоснеет» и будет затруднять познание. Ценностный, субъектный характер современного научного познания требует «аксиологически нагруженных языковых средств»159, динамичность познания требует инструментария, который бы позволял вскрывать «внутренний процесс знания», его становление, язык должен не только обеспечивать приращение знания, но и задавать концептосферу, целостное представление об объекте познания в частности и о мире в целом.
В данном контексте нам кажется важным высказывание когнитивного психолога Колина Мартиндейла: «Нам нужно понять не только рациональное мышление (лабораторного) субъекта, занятого решением какой-то логической проблемы, но «иррациональное» мышление поэта… Нам следует изучать не только формирование понятий в лабораторных условиях, но и историческую эволюцию идей в реальном мире. Наконец, поскольку люди все же не компьютеры, мы должны задаться вопросом: каким образом влияют на процесс познания факторы эмоциональные и мотивационные?».160 Несмотря на то, что изначально Мартиндейл говорил о познании вообще, эта цитата на наш взгляд успешно выражает тенденции декларации человекоразмерности постнеклассической науки, включения в условия познания в том числе и вненаучного предпосылочного знания.
В свою очередь В. Порус метафорически сравнивает рациональность с айсбергом: если учитывать только выступающие на поверхность логику, объективность, каузальность, то можно оказаться в роли «Титаника», потерпевшего катастрофу из-за игнорирования подводной, скрытой от непосредственного наблюдения, части161.
Подобные требования инициируют привлечение в научный язык новых средств, позволяющих учитывать субъектность, ценностную ориентацию познания, а также демонстрировать не только результат, но и процесс познания162. Поэтому, на наш взгляд, происходит переосмысление сущности и роли метафоры, легитимности ее допущения в научное познание. Проблема метафоры затрагивалась еще у Аристотеля, однако в последнее время интерес к метафоре расширяется, обсуждение данной тематики выходит за рамки филологии, в которой изучалась поэтическая роль метафоры, к анализу метафоры подключаются такие области знания как философия, логика, герменевтика, психология – здесь в метафоре видят инструмент познания, механизм, понимание которого позволит проникнуть в тайны человеческого мышления. Метафоре выносится «вотум доверия»163, ее начинают ценить не только за эстетические и художественные возможности, но и за утилитарные свойства: «Метафора исключительно практична. ... Метафора, где бы она нам ни встретилась, всегда обогащает понимание человеческих действий, знаний и языка»164, «точное слово — экономия мысли»165. То, что раньше считалось присущим лишь художественным и поэтическим текстам, многими исследователями сейчас рассматривается как центральные для языка и мышления когнитивные схемы, обращение к метафоричности строгого физического, математического, биологического и прочего знания становится новым и актуальным направлением исследования. Поводом к этому, в частности, послужило обращение науки к проблемам мега- и микромира, становление таких разделов как космология, квантовая физика, генетика, где обнаруживается принципиальная невозможность непосредственного восприятия исследуемых объектов. По словам Ричарда Левонтина, генетика и теоретика эволюции, сегодня «нельзя заниматься наукой, не используя при этом язык, полный метафор. Едва ли не вся современная наука представляет собой попытку объяснить такие феномены, которые не поддаются непосредственному объяснению ... Физики рассуждают о «волнах» и «частицах», хотя не существует среды, в которой эти «волны» могли бы двигаться, а «частицы» не имеют плотности. Биологи ведут речь о генах как о «программах» и о ДНК — как об информации»166.
Обратимся вновь к одному из авторов когнитивной концепции метафоры Э. МакКормаку. Для объяснения функционирования метафоры как познавательного инструмента, автор предполагает два уровня идеальных структур человеческого разума: семантический и когнитивный, лежащий в основе первого. В таком случае, метафоры меняют не только язык, но и способы нашего восприятия реальности. На уровне языка метафоры участвуют в культурной эволюции, на уровне структурирования нашей деятельности через поведение включаются в биологическую эволюцию. Таким образом, МакКормак отмечает, что метафоры являются составной частью когнитивной эволюции, исследование которой наиболее полно представлено в эволюционной эпистемологии167.
В то же время, эволюционная эпистемология (эволюционная теория познания) как «достижение постнеклассической науки»168 говорит о невозможности разработки современной теории познания без опоры на естествознание. Основоположники эволюционного подхода к познанию К. Лоренц и Г. Фоллмер отмечают, что ответ на гносеологические вопросы возможен с помощью именно естественнонаучных теорий, путем обращения к конкретным научным исследованиям169. В подтверждение данного тезиса сама эволюционная эпистемология, вдохновившись идеями классического дарвинизма и универсального эволюционизма, основывается на биологической метафоре знания как живого организма: эволюция человеческого знания аналогична эволюции животного и растительного мира, «естественный отбор» научных теорий170.
Метафоризация на микроуровне научного познания (передающие метафоры)
Задача, решаемая нами в данном параграфе, заключается в выявлении в текстах естественнонаучной направленности характерных «передающих» метафорических концептов и иллюстрации с их помощью ключевых функций концептуальной метафоры на микроуровне научного познания.
Сторонники241 когнитивного подхода к природе метафоры указывают на ее способность структурировать наш опыт и мышление: метафора является результатом пересечения двух концептуальных областей – области-цели и области-источника242, также здесь следует вспомнить М. Блэка и его «закон проекции», согласно которому метафора устраняет одни детали и подчеркивает другие243. Соответствующая интерпретация метафоры является аргументом в пользу тезиса о том, что метафорический перенос в принципе характерен для научного познания. В процессе любого познания, в том числе и научного, мы зачастую объясняем неизвестное через уже познанное, метафора таким образом способствует созданию концептов, нагруженных смыслами, структурированными согласно уже имеющейся концептуальной системе. Данная точка зрения позволяет перейти нам к экспликации и анализу «передающих» метафор, генетически связанных и согласованных с выдвинутой ранее и уже принятой «базисной» концептуальной метафорой.
В качестве иллюстрации перейдем к рассмотрению «передающих» метафор как следствий «базисного» концепта Большого взрыва.
Один из популярных метафорических концептов, широко известных за пределами космологических теорий – концепт «черной дыры». Черная дыра (black hole) — пространственно-временная область с настолько высокой гравитацией, что никакой объект, даже квант света не может покинуть ее пределы. Точное авторство концепта неизвестно, однако считается, что впервые его упомянул Д. А. Уилер в научно-популярной лекции «Наша Вселенная: известное и неизвестное» в 1967 году, до этого подобные объекты называли сколлапсировавшие или застывшие звёзды — термин используется и в настоящее время, но гораздо менее популярен. Как можно видеть, исходное название данного феномена также носило метафорический характер, однако его эвристический потенциал был ниже. Во-первых, в нем обнаруживалась меньшая степень визуализации и наглядности, во-вторых, отсутствовало отражение факта непосредственной ненаблюдаемости таких объектов, поскольку они не излучают свет, то в черном космическом пространстве черная дыра попросту невидна. В-третьих, не отражалась гносеологическая непроницаемость, «темнота» данных объектов — невозможность войти в горизонт черной дыры, затем выйти обратно и донести непосредственную информацию о природе феномена.
Как антоним и противопоставление этому концепту, в физике, исходя из решения уравнения Шварцшильда, возникает метафорический концепт «белой дыры» (white hole)244 — области, в которую невозможно попасть. На данный момент нет ни подтверждения существования таких объектов, ни знания о механизмах их формирования, т.е. сейчас это чистая гипотеза, но кто знает, возможно, метафора предсказывает существование объекта, который еще предстоит обнаружить ученым будущего, ведь и «черные дыры» считались когда-то продуктом фантазии. В 2011 году израильские ученые заявили об обнаружении «белой дыры» во Вселенной, но подтверждены ли их расчеты - пока не известно.245
Далее, концепт «кротовая нора» (или червоточина — wormhole) — гипотетический (подтверждения реального существования пока не обнаружено) пространственно-временной туннель, концы которого находятся в разных точках пространства или времени246. В 1928 г. Г. Вейль выдвинул гипотезу о существовании подобных объектов, но называл их «одномерными трубами»247. В 1957 г. вновь Д. А. Уиллер ввел термин «червоточина»248, но в русском языке употребительным стал концепт «кротовой норы». Червяк может проползти по поверхности яблока, а может сократить путь, пройдя его насквозь — такая метафорическая модель не только помогает визуализировать природу «червоточины», но и задает метафорическое видение мирового пространства. «Кротовые норы» имеют собственную геометрию и топологию, имеют горловину норы, делятся на проходимые и непроходимые (мосты Эйнштейна-Розена — их коллапс происходит так быстро, что нельзя успеть добраться до конца), бывают внутри и межмировые норы. «Червоточина» — своего рода гипотетическая машина времени, открывающая дорогу и к межзвездным путешествиям.
С.н.с. Пулковской обсерватории Сергей Красников, в ответ на просьбу дать определение «кротовым норам», говорит, что строгих определений здесь нет, т.к. строгость понятий необходима только при доказательстве теорем, а в данном случае мы имеем дело с гипотезой, и здесь достаточно только образных понятий249. Как было продемонстрировано нами ранее, в качестве одной из отличительных черт концепта по сравнению с понятием является именно невозможность дать однозначное жесткое определение. Однако, вопреки требованием классической рациональности, такое нечеткое схватывание сущности исследуемого объекта для постнеклассической физики является не недостатком, а адекватным ответом на предъявляемые к познанию требования.
В подтверждение этого мнения можно привести фрагменты из интервью И. Д. Новикова, заместителя директора Астрокосмического центра Физического института РАН и директора Института теоретической астрофизики в Копенгагене: «— Вы, когда размышляете, решаете свои теоретические задачи, имеете перед собой какие-то образы? — Конечно, даже когда занимаюсь черными дырами! Только не надо думать, что мы должны видеть их как, например, ваш блокнот, ручку. Это более сложные, абстрактные образы. Шахматист, когда играет вслепую, представляет не конкретные фигуры, передвигая их по воображаемой доске, он мыслит абстрактными образами. И, конечно, черная дыра на самом деле — это не привычная нам воронка, а более сложный объект искривления трехмерного пространства.»250 Мы полагаем, что здесь обнаруживаются важные свидетельства в пользу умозрительной наглядности метафоры.
Одной из отличительных черт постнеклассической науки является кризис методологии классической наглядности251, и это, как мы считаем, выступает очередным аргументом в пользу признания легитимности метафорического концептообразования. В современной психологии и когнтитивистике активно исследуется природа визуального мышления (Р. Арнхейм252) как альтернативного абстрактно-логическому и вербально-понятийному. Визуальное мышление выражается в невербальном языке (картины, схемы, графики и т.п.), подобные наглядные языковые формы также имеют собственный познавательный потенциал, а визуальное мышление очень часто дополняет и обогащает понятийное. Наиболее естественным, на первый взгляд, является желание выражать визуальное мышление в наглядных образах, а абстрактное — в понятиях, однако, как мы считаем, имеется возможность воплощения визуального мышления в вербальной форме — такую возможность нам дает как раз метафора.
Наглядные образы визуального мышления могут выполнять гносеологическую функцию и формировать общие понятия не по правилам логики через формирование перечня существенных свойств, но путем интеллектуальной демонстрации, «остенсивно-умозрительно», посредством мысленного конструирования. Это абстрактная наглядность, мысленная визуализация ненаблюдаемых объектов, но абстрагирование здесь иное, нежели при логическом конструировании понятий, оно базируется не на словесном выражении, а на умозрительных образах, отражающих наглядно абстрактные характеристики. Зрительное восприятие объекта пассивно, а визуальное мышление подразумевает активное обладание умозрительными образами, которые могут сохранять конкретность, но в то же время представлять собой образ ряда предметов (близкие идеи мы находим в теории прототипов у Э. Рош). Визуальное мышление рационально, но не сводимо к традиционной логической рациональности253, логичное только вид рационального. Наглядные образы — результат схематизации, результат сочетания изображения и обозначения, эти образы отражают с истинностью не столько сам объект, сколько структуру объекта или даже структуру конкретных характеристик этого объекта.
Прибегая к интерпретации П. Рикером метафоры как иконического знака, мы тем самым понимаем слова в метафоре как некоторое изобразительное средство, метафора есть рисование словами. В науке метафора выражает новое понимание ситуации там, где старые понятия уже неадекватны, а новые еще не сформированы, например, переход от классической к неклассической картине мира, открытие теории относительности ставят вопрос нового языка для описания реальности. Метафора в данном случае выступает как средство адаптации языка науки к новым областям исследования. Метафорическое мышление пытается активизировать визуальное мышление для понимания того, для выражения чего «нет слов», она раскрывает наглядное значение через небуквальное использование слов, в этом и есть связь визуального и понятийного мышления в метафоре. Метафора таким образом предстает и как процесс, и как результат взаимодействия двух типов мышления, что позволяет говорить об ее эвристическом потенциале в науке.