Содержание к диссертации
Введение
Глава первая. Истина как критерий применения форм познания 16
1.1. Оппозиция познавательных форм: 56%а и emanjjun 16
1.2. Истина как регулятив когнитивной деятельности 29
Глава вторая. Мнение: истинность versus правдоподобность 69
2.1. Об истинностном значении мнения 69
2.2. «Правдоподобность» как критерий оценки мнений 102
Заключение... 125
Список литературы 128
- Оппозиция познавательных форм: 56%а и emanjjun
- Истина как регулятив когнитивной деятельности
- Об истинностном значении мнения
- «Правдоподобность» как критерий оценки мнений
Введение к работе
Актуальность исследования. Изучение человеческого познания, его предпосылок, природы и границ традиционно считается важнейшей задачей философского анализа. Теория познания всегда занимала особое, и даже привилегированное положение, являясь одной из тех немногих дисциплин, правомерность принадлежности которой к философии практически никогда не ставилась под сомнение. При этом акт познания в отношении некоторого предмета обычно понимается как процесс, в ходе которого происходит переход от ситуации его незнания или воздержания от суждения о нем к определенному утверждению или системе утверждений, приписывающих и преди-цирующих этому предмету некоторые вполне определенные свойства, что, соответственно, означает - помимо проведения детального анализа вопросов, связанных с тем, какова природа познания и что можно противопоставить характерному для скептицизма отрицанию возможности познания - необходимость исследования целого комплекса проблем, основная суть которых заключается в прояснении того, чем такая особая познавательная форма как мнение отличается от иных «эпистемических состояний» сознания познающего субъекта, и в первую очередь от такого как знание, а также установлении тех критериев, которые позволили бы оценивать относительную приемлемость и адекватность некоторого мнения своему предмету.
При этом постепенное укрепление в современной эпистемологии представлений о том, что любой предмет, на который оказывается направлен познавательный акт, может быть категоризован и описан с одинаковым успехом многими способами, которые отличаются по существу в онтологическом наполнении, что влечет за собой взаимную несовместимость данных категоризации и описаний, а также осознание принципиальной невозможности завершения сущностной категоризации мира, так как само наличие множественности версий мира, имеющихся в различных знаковых системах, означает
бессмысленность поисков некоторого вполне определенного «полного описания действительности», во многом приводит к утверждению идей онтологического релятивизма, заключающихся в том, что онтологически предложения имеют истинностное значение лишь относительно «истолкования» и «трактовки» предметов нашего мира, или действительности. Иными словами, указание на «мир» имеет смысл только в том случае, если оно соотносится с какой-то системой описания, а это, в свою очередь, означало, что язык и предоставляемые им способы описания и референции все более вовлекаются в центр философского анализа. Однако тот факт, что в основе большинства современных версий семантики и философии языка лежит методологическое предположение, основанное на так называемом картезианском резолюцион-но-композиционном методе [34], не позволяет использовать достигнутые ими результаты в том виде, в котором они были получены, без внесения существенных изменений. В самом общем виде этот метод требует, разделения сложных проблем на составляющие их более простые компоненты, в соответствии с чем, любое исследование рекомендуется начинать с более простых проблем, а затем постепенно и осторожно добираться до более крупных и сложных. Соответственно, применение резолюциошю-композиционного метода в исследовательской практике современной философии языка означало появление почти повсеместно разделяемого убеждения, согласно которому анализ языка должен начинаться с исследования поведения логических постоянных - имен собственных, а также значения слов и предложений, поскольку именно путем анализа предложений, их основных компонентов или простых соединений предложений предполагалось эксплицировать трансцендентальные условия истины и значения, но, несмотря на кажущуюся, на первый взгляд, и неявно полагаемую интуитивную оправданность данного метода, его, тем не менее, следует, если принять холистское допущение о природе языка , отвергнуть. В современной философии вообще не расцени-
1 При этом следует отметить, что объяснение значения выражении холпстпчсскн, а именно через взаимосвязь выражений в пределах структуры языка в целом, подразумевает бесполезность определения значения как некоторой дискретной единицы - детерминированного ментального состоянии
вается как проблема тот факт, что язык может демонстрировать сложную картину реальности в контексте конечных осмысленных множеств, то есть текстов, лучше, чем с точки зрения индивидуальных предложений2. Иными словами, большинство исследователей логико-семантических свойств языка не усматривает проблемы именно в этом, предпочитая избегать анализа структуры дискурса или систем предложений, то есть того, что, например, совершенно принципиально не могло быть элиминировано лингвистикой
текста и литературоведением , хотя, тем не менее, многие актуальные познавательные формы, и среди них мнения - имплицитно содержащиеся в естест-. венном языке и эксплицируемые обыденным, или повествовательно-прозаическим, художественным, историографическим, философским и другими видами дискурса - демонстрируют, с одной стороны, принципиальную невозможность своей редукции к индивидуальным высказываниям, организованным в закрытые дедуктивные системы отношениями логического следования, а, с другой, несмотря на свою принципиально неустранимую множественность в отношении некоторого общего для них предмета, они показывают замечательную способность служить инструментом познания мира.
Степень разработанности темы исследования. Центральная проблема данного исследования - когнитивные функции такой особой познавательной формы, как мнение - рассматриваемая в контексте прояснения отношений между языком и миром, означающем в свою очередь необходимость всестороннего анализа свойств мнения, представленного в виде дис-
ііліі абстракгной «идеи», к которым имеют референцию вес «значащие выражения». Иными словами, холнстская установка принципиально противоположна атомистической, поскольку она исключает идею о существовании некоторых самостоятельных «лингвистических сущностей» - linguistic entities, выключенных из взаимосвязей с другими языковыми элементами и внутренне от них независимых.
2 Так, например, в аналитической философии в разные периоды времени внимание было сосредото
чено па таких элементах текста, как единичные утверждения об исторических событиях, чем, в част
ности, особо интересовался К. Гемпель, или на утверждениях, выражающих каузальные связи, то ecu,
на так называемых контрфактичеекпх утверждениях, которые детально анализировали К.Г. Попнер
и II. Гудмен, или на «нарративных предложениях», позволяющих эксплицировать темпоральную пер
спективу утверждений относительно прошлого, чем занимался А. Данто [21; 31; 33; 94|.
3 Следует отмстить, что на анализ структуры дискурса впервые обратили внимание именно литсра-
туроведческо-философские направления, в частности, нарратолопія, это легко объясняется тем, что
литературная теория традиционно имеет дело с текстами в целом, например, романами, и, соответст
венно, философия языка вполне может заимствовать некоторые из интеллектуальных инструментов
литературоведческого исследования [7, с. 276-296; 8, с. 297-318; 9, с. 392-400; 41, с. 342-451; 42, с. 60-
280|.
курсивно организованных осмысленных конечных множеств высказываний; потребовала детального критического исследования современного состояния философской мысли. Необходимо подчеркнуть, что в целом проблемное поле диссертационного исследования следует рассматривать как составную часть более общей проблематики философии языка. При этом искомая систематическая теория значения в отношении такой особой познавательной формы, как мнение, позволяющая выработать критерий для его оценки, должна быть строгой и достаточно богатой по своим объяснительным возможностям, но, в то же время, основывается не на атомарной, то есть берущей в качестве исходной значимой единицы языка отдельное слово - термин или понятие, и не на молекулярной, утверждающей исходной значимой единицей языка - целое предложение, а на универсальной, или холистской, модели языка.
Прежде всего, следует отметить, что идеи, изложенные в работах таких философов как Ксенофан, Парменид, Протагор, Горгий, Пиррон, Платон, Аристотель, Ксенократ, Ансельм Кентерберийский, Боэций Дакийский, У. Оккам, Р. Декарт, F.B. Лейбниц, Д. Юм, И. Кант, Г.В.Ф. Гегель, Э. Гуссерль, Ф.Г. Брэдли (F.H. Bradley), Г. Ланц, Ж.-П. Сартр, К.Р. Поппер - помогли автору сформировать и предложить собственный взгляд, а также определить возможные перспективы философских исследований в данной области. Кроме того, в области некоторых общих вопросов теории познания и эпистемологии, затронутых в данном исследовании, существенную помощь автору оказали работы - В.А. Лекторского, М.Д. Купарашвили, Е.А. Мамчур, Т.Б. Романовской, З.А. Сокулёр, СМ. Халина, М.Н. Щербинина - а при рассмотрении проблемы правдоподобности большое значение имели идеи, принадлежащие - Д. Пойя.
Особо необходимо подчеркнуть значение для данного исследования идей кантовского трансцендентализма, составляющих одно из концептуальных оснований диссертационного исследования, которые предоставляют возможность для осуществления процедуры трансцендентальной дедукции как способа аргументации утверждения, согласно которому наше познание мира во
многих сферах становится возможным только благодаря такой познавательной форме, как мнение. Разрабатывая свое трансцендентальное учение о методе, Кант, предварительно указав, что хотя признание нами чего-либо истинным, посредством суждения, может иметь объективные основания, тем не менее, оно также требует субъективных причин со стороны того, кто это суждение высказывает, обращается непосредственно к анализу самого процесса признания истинности суждения, которое, как он полагает, имеет три ступени - мнение, веру и знание. Соответственно, мнение есть сознательное признание чего-то истинным, недостаточное как с субъективной, так и с объективной стороны, в то время как если признание истинности суждения имеет достаточное основание с субъективной стороны, но считается объективно недостаточным - оно называется верой, и, наконец, и субъективно и объективно достаточное признание истинности суждения есть знание [43, с. 480-481]. Несмотря на то, что анализ мнения, предпринятый Кантом является достаточно кратким, итогом чего является вывод Канта о том, что в суждениях чистого разума мнения вообще не допустимы, следует признать определенного рода соответствие между кантовским анализом и позицией отстаиваемой в диссертационном исследовании, поскольку само утверждение, согласно которому мнение это первичная система описания и представления чего-либо, по сути, означает невозможность нахождения как субъективных, так и объективных оснований, заставляющих принять нас некоторую вполне конкретную систему описания мира и указания на него из всех возможных ее альтернатив.
Интересно, что разделяемое многими современными направлениями в философии представление о том, что мышление зависит от языка и любые мыслимые дистинкции не могут иметь никакого статуса во внешнем мире без формулирующего их языка, также явно или неявно склоняет к принятию кан-товских принципов трансцендентализма, а именно к известному различению ноуменальных и феноменальных признаков вещи. Иными словами, следует признать возможность того, что то, чем является мир независимо от размыш-
ляющего о нем сознания, есть либо единственный ноумен, либо даже несколько ноуменов, но без каких-либо внутренних признаков и различий, которые собственно возникают лишь с появлением сознания и, по сути, оказываются навязанными соответствующей языковой структурой.4 В таком случае оказывается допустимо постулировать, вслед за Кантом, наличие трансцендентального объекта - ноумена, который лежит в основе того или иного семейства описаний, связанных отношением случайного тождества, то есть все системы связанных друг с другом описаний указывают на один и тот же трансцендентальный объект - один неопределенный ноумен, и о котором, по сути, больше ничего нельзя знать, кроме того, что данный трансцендентальный объект является логическим субъектом всех возможных предикаций, хотя эти предикации и применимы к нему только в той мере, в которой этот ноумен, категоризован при помощи языка, используемого мыслящем субъектом для того, чтобы о нем мыслить. Как следствие, являясь продолжением кан-товской эпистемологической традиции, стремившейся связать трансцендентальный анализ с лингвистическим , современная философия - и в особенности аналитические течения - поставила вопрос о том, как язык «прицепляется» к миру и каким критериям употребления он должен отвечать, чтобы быть истинным сообщением о том, о чем он сообщает.
4 Следует отметить, что тесная взаимосвязь между принципами трансцендентализма и взглядами сто
ронников современной философии языка обретает дополнительный аргумент в контексте известной
гипотезы «Сэпира-Уорфа», согласно которой логический строй мышления определяется языком, и,
как следствие, сам характер познания действительности предопределяется языком 1107; ПО, с. 183-
198J.
5 Так, в частности Кант подчеркивал, что "...мыслить есть то же, что составлять суждении или отно
сить представления к суждениям вообще" |44, с. 62-63|. В целом интерес Канта к лингвистическому
анализу рассматривается как одна из его ярких «маргинальных» склонностей 113].
6 В целом, аналитическая философия являет собой всего лишь новый вариант кантианства, отли
чающийся от прежних вариантов главным образом тем, что репрезентирование теперь понимается не
как ментальная, а как языковая деятельность, и не «трансцендентальная критика», а философия
языка принимается за дисциплину, которая обеспечивает основание познания, иными словами,
«язык» заменил аналитическим философам «опыт», именно он стал представляться как трансценден
тальное условие познания |53, с. 133-146). При этом интересно, что сама проблема соотношения апри
орности сознания и априорности языка приобретает особое значение в свете появления таких на
правлений в аналитической философии, как «трансцендентальная семиотика», «интенцнональная
семантика» и «лингвистическая прагматика» [1, с. 204-224]. Вместе с тем, необходимо отмстить и то
значительное влияние на возникновение аналитической философии, которое оказала метафизика
Г.ВЛейбнпца, и, в частности, идеи создания универсального философского языка, что нашло свое
развитие в рациональной критике естественного языка логическими позитивистами и попытке соз
дания «правильного» логического метаязыка.
Следует особо подчеркнуть, что методологические рамки аналитической философии на современный момент времени сделались предельно размытыми, поскольку не осталось практически ни одной традиционной концепции, которая не была бы критически опровергнута более «поздними» аналитиками, но, тем не менее, все течения и направления в аналитической философии принято связывать с тем, что называется Linguistic Turn - «лингвистическим поворотом», имеющим, самое непосредственное отношение к критике языка, и, в соответствии с которым аналитическая философия, по сути, предполагает анализ употребления языковых знаков и выражений в качестве источника постановки и решения философских проблем.7 Новая «лингвистическая», или «семантическая», стратегия состояла в переводе философии с разговора о предметах на разговор о словах, или, иными словами - "...произошел переход от одного объекта исследования к другому: от человека и мира к языку, на котором можно говорить о человеке и мире" [53, с. 134]. Таким образом, Linguistic Тит — это поворот от наивно-реалистического представления о том, что философия может исследовать мир в его субстанциалистском и эс-сенциалистском смысле, к исследованию того, как мы говорим о мире и как рассуждаем о самом рассуждении. Соответственно, при решении ключевых -в рамках поставленной проблемы - вопросов использовались идеи таких исследователей-аналитиков, как Б. Больцано, Г. Фреге, Б. Рассел, Л. Витгенштейн, Ф. Рамсей (F.P. Ramsey), К. Гёдель, К. Гемпель, А. Тарский (A. Tar-ski), Дж. Мур, Дж. Остин, Г. Райл (G. Ryle), А. Айер (A.J. Ауег), Р. Карнап (R. Сагпар), X. Рейхенбах (Н. Reichenbach), Р. Мизес (R. Mises), У. Селларс (W. Sellars), П. Стросон (P. Strawson), Р. Чизолм, В.О. Куайн (W. Quine),
7 В целом, то, что действительно объединяет всех философов аналитического направления, находит свое выражение, прежде всего в определенном способе постановки и исследования философских проблем, иными словами, для аналитической философии характерен особый стиль философствования, приверженность которому отличает ее представителей от последователей других философских течений. Соответственно, важнейшим элементом этого стиля является стремление рассматривать и решать собственно философские проблемы посредством философского анализа языка. Среди особенностей стиля аналитической философии следует отметить активное использование методов и средств современной логики, а также стремление к определенного рода точной философской терминологии, которая вводится и определяется логически корректным образом, а это означает, что еще одной неотъемлемой чертой аналитико-философского стиля является наличие высоких требований к ясности и четкости аргументации, используемой для обоснования тех пли иных философских положений |125, с.4-12|.
М. Даммит (М. Dummett), Г. Бэйкер (G.P. Baker), Л. Тондл, Э. Гетье (E.L. Get-tier), Ф. Фитч (F.B. Fitch), В. Харт (W.D. Hart), Н. Гудмен, Д. Дэвидсон (D. Davidson), К.-О. Апель, X. Патнэм, С.А. Крипке, А. Данто, Р. Рорти, Я. Хинтикка, а также исследования, посвященные эволюции взглядов и позиций представителей аналитической философии - Г. Кюнга, П. Хакера (P.Hacker), Н. Решера (N. Rescher), Дж. Пассмора, Б. Страуда (В. Stroud), Д. Фоллесдала, М. Кронгауза, А.Ф. Грязнова, И. Джохадзе, А.В. Кезина, М.В. Лебедева, СВ. Никоненко, В.А. Суровцева, Я. Шрамко.
Осознание того, что анализ общей структуры языка может являться одним из способов разработки метафизики, - поскольку выявление общих особенностей некоторого языка, совместно используемого нами в целях коммуникации, по сути, означает выявление общих особенностей реальности, которые могут быть выражены и обозначены в этом языке, - смещает акцент в пользу логико-философских и лингвистических"исследований. Возникают устойчивые представления о том, что только анализ семиотической сферы языка способен предоставить необходимый критерий для исследования познавательных функций языка. Одновременно с этим получают признание аргументы историков и социологов науки - М. Полани, Н. Хэнсона (N.R. Hanson) и Л. Флека, которые выдвинули и последовательно обосновали гипотезу о «теоретической нагруженности опыта», отстаивая тем самым признание активности восприятия человеческого разума на всех уровнях, то есть принципиальное отсутствие любых неструктурированных или абсолютно непосредственных чувственных «данных». При этом наличие множественности способов постижения действительности - среди которых есть и такие, которые, вовсе не согласуются с нашим опытом, хотя вместе с тем имеется и множество различных систем, которые так или иначе «соответствуют» миру, причем некоторые из них представляют собой полностью равнозначные альтернативы - означает необходимость признания утверждения о том, что адекватность способа описания никоим образом не может быть вопросом истинности, поскольку утверждение истинно, а описание или представление пра-
вильно для мира, которым они соответствуют. Иными словами, наличие нескольких конфликтующих версий мира не отменяет и не уменьшает их истинностного значения для разных «концептуальных схем», хотя аналогичным образом признание относительности истинности языкового выражения, тем не менее, не отрицает необходимости выявления четких критериев его правильности, в качестве которых могут выступать критерии адекватности правилам конструктивной системы, а это, соответственно, означает, что признание конвенциональности значения не подразумевает с необходимостью признание его произвольности, что, в свою очередь, потребовало привлечения работ в области теоретической лингвистики, семиотики, а также исследований стилистики дискурса - Ф. Соссюра, М. Блумфилда, А. Вежбицки, Э. Сэпира, Б. Уорфа, У.Л. Чейфа, Ч.С. Пирса, Р. Барта, Ж. Женетт, Ж. Делёза, Б. Миллера и Д. Льюиза.
Таким образом, все вышеперечисленные исследования создают определенного рода концептуальное пространство, в рамках которого предлагается авторская интерпретация проблемы и путей ее решения.
Цель и задачи исследования.
Основная цель диссертационного исследования состоит в анализе когнитивных функций такой особой познавательной формы, как мнение, посредством установления возможных критериев оценки разных по содержанию, но имеющих общий предмет мнений. Эта цель достигается посредством решения следующих задач:
Прояснение границ и возможностей анализа такой особой познавательной формы, как мнение, артикулированного в виде некоторого осмысленного множества высказываний или системы предложений.
Уточнение понятия «истина», предоставляющее необходимые условия для проведения корректного анализа мнения, не нарушая принципа совместимости между значениями знаков и способами их использования, которые задают возможную интенцию их значения.
3. Нахождение и обоснование необходимого критерия - регулятива когнитивной деятельности, позволяющего произвести оценку и выбор из двух и более мнений, посвященных некоторому общему для них предмету, что предполагает элиминацию в анализе любых онтологических допущений.
Объектом исследования является функционирование и прагматический аспект значения такой особой познавательной формы, как мнение, рассматриваемые в контексте вопроса об отношениях языка и реальности.
Предметом исследования является «правдоподобность» как имманентно присущее мнению свойство, выступающее в качестве специфического критерия для его оценки.
Методология исследования. Методологическим основанием диссертационного исследования является система общих принципов теории познания, представленная в так называемом аналитическом методе. Также активно применяется сравнительно-критический и структурно-функциональный анализ.
Основные результаты диссертационного исследования, выносимые на защиту.
Мнение как особая познавательная форма выступает в качестве инструмента для создания определенного «образа» или «картины» мира, посредством предоставления способа ее описания — «точки зрения». Соответственно, мнение представляет собой уникальную и индивидуальную интерпретацию мира или фрагмента реальности. В отношении мнения нельзя провести различия, аналогичного различию между высказыванием и предложением, поскольку оно имеет лишь определенное сходство с высказываниями, но никак не с предложениями. Мнение невозможно использовать для характеристики целого класса положений дел или ситуаций, ведь мнение всегда описывает только одно конкретное положение дел или одну конкретную историческую ситуацию.
Сама по себе истинность или ложность высказываний, артикулирующих мнение не является ни достаточным, ни необходимым условием его ис-
тинности. Иными словами, несмотря на то, что любое мнение выражается некоторым осмысленным конечным множеством высказываний, которые сами по себе могут являться либо истинными, либо ложными, истинностное значение мнения взятого как целое не является функцией от истинности и ложности составляющих ее высказываний.
Прагматистская, корреспондентная и когерентная теории истины являются иррелевантными в отношении мнения как особой познавательной формы, поскольку не позволяют дать удовлетворительное определение понятий «истинность» и «ложность» мнения, и, следовательно, необходимо заключить, что говорить об истинностном значении мнений в том смысле, в каком говорится об истинностном значении высказываний нельзя.
Взамен терминов «истинность» и «ложность», как критериев для проведения оценки двух и более мнений, имеющих некоторый общий для них предмет, следует принять имманентное свойство мнения - «быть правдоподобным», которое выступает в качестве признака его относительной приемлемости или адекватности, но не как степень вероятности того, что то, о чем говорится в мнении в той или иной степени соответствует действительности.
Способ понимания мира или фрагмента реальности посредством такой особой познавательной, формы, как мнение, может быть осуществлен только при наличии множества разных мнений, поскольку это позволяет взаимно определять имплицитно содержащиеся в них «точки зрения», а это означает, что существование «со-мнения», или альтернативного мнения, не проблематично, но аподиктично. Соответственно, наличие иной «точки зрения» является необходимым условием для установления специфичного характера любой другой «точки зрения». Максимальная ясность интерпретации в отношении некоторого предмета может быть достигнута исключительно в условиях множественности мнений.
Научная новизна исследования.
1. Диссертационное исследование реализует и аргументирует подход к мнению как дискурсивно артикулированной форме мысли, выраженной не-
которым конечным осмысленным множеством высказывании, что предоставляет необходимые основания для утверждения, согласно которому анализ познавательных форм не предполагает изучение внеязыковой действительности, поскольку природа мнения объяснима исходя из структуры мышления, а также из семантики и синтаксиса языка, и именно поэтому сам вопрос о природе мнения является в той или иной мере вопросом об отношениях элементов мысли и языка. Все это позволяет более эффективно использовать такую особую познавательную форму, как мнение, и указывает на неизбежность присутствия элементов мнения в любом познавательном дискурсе.
Обоснована необходимость применения методологического инструментария философии языка, позволяющего корректно выявлять и анализировать специфику такой особой познавательной формы, как мнение.
Проведен оригинальный анализ прагматических аспектов мнения - критериев оценки двух и более мнений, имеющих некоторый общий для них предмет.
Теоретическая и практическая значимость исследования.
Аргументировано и обосновано утверждение о том, что вопрос о природе такой особой познавательной формы как мнение - это вопрос несвязанный с понятием «истинности», то есть возможностью того, что какие-то элементы описания мира, содержащиеся в мнении, могут выполняться, или, иными словами, соответствовать действительности, а какие-то нет, а это, в свою очередь, позволяет утверждать, что указанный вопрос о природе мнения лишается традиционно понимаемого референциалыюго измерения, которому в классической теории истины соответствует корреспондентный элемент.
Результаты исследования могут служить основой для разработки специальных средств анализа в отношении такой особой познавательной формы, как мнение. В частности, на основе предлагаемого взгляда был предпринят опыт исчисления правдоподобности мнений и разработан аппарат, позволяющий производить количественную оценку «коэффициента правдоподоб-
пости» для исторических моделей, являющихся способами видения прошлого, или его интерпретациями. Основой предлагаемого аппарата для исчисления «коэффициента правдоподобности» выступает идея о том, что любой предмет исторического исследования конституируется той или иной исторической моделью, которая носит характер интерпретации данного предмета и имеет определенную степень правдоподобности, выражаемую числовым значением «коэффициента правдоподобности». В свою очередь, найденные «коэффициенты правдоподобности» позволяют провести комплексную оценку соперничающих исследовательских позиций, образующих историографическую модель и являющуюся реконструкцией некоторых вполне конкретных диспозиций в пространстве интеллектуального внимания, то есть некоторой совокупностью исторических моделей, для которой оказывается возможным, опираясь на известные значения «коэффициентов правдоподобности», составляющих ее интерпретаций, дать количественную оценку степени проработанности тех или иных тематик, а именно закрытость или открытость для исследований некоторой вполне определенной исторической тематики, оказывая тем самым исследователю помощь в выборе оптимальной интеллектуальной стратегии - синтеза или оппозиции. Следует также отметить, возможность создания аппарата, позволяющего производить оценку «коэффициента правдоподобности» мнений в целях его применения в области политологии, PR-технологий и политической логистики.
3. Результаты диссертационного исследования могут быть использованы при разработке спецкурсов по теории познания, истории и философии науки, а также философии языка.
Апробация результатов исследования. Результаты диссертации апробированы в следующих формах:
— Выступления на конференциях (XI Международная научная конференция студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов - 2004», г. Москва), летних философских школах (VII Летняя философская школа «Голубое
озеро», г. Новосибирск) и действующем при кафедре философии ОмГУ семинаре аспирантов.
— Исследование, поддержанное грантом федерального агентства по образованию (Грант: А04-1.1-223, «Количественные методы и оценка правдоподобности исторических взглядов»).
Структура и объем исследования. Диссертация изложена на 137 страницах и состоит из введения, двух глав, заключения и списка литературы, включающего 157 наименований, в том числе 31 на иностранном языке.
Основные положения диссертационного исследования отражены в следующих публикациях:
Структура социальной онтологии // Актуальные проблемы гуманитарных наук: Межвузовский сборник научных трудов. - Омск: НОУ ВПО «Омский юридический институт», 2003. - С.56-61.
Качественная модель социальной реальности // Трансляция философского знания: наука, образование, культура. Материалы научно-методического семинара летней философской школы «Голубое озеро -2003». - Новосибирск: НГУ, 2003. - С.116-121.
Количественные методы для поля социально-гуманитарных наук // Сборник тезисов Международной научной конференции студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов-2004». - М.: Изд-во Московский университет, 2004. - Т.2. - С.449-450.
О прогностической функции закона малых чисел Р.Коллинза для истории и историков // Математические структуры и моделирование. - Омск, 2004.-ВЫП.14.-С.101-122.
«Правдоподобность» как критерий историографических оценок // Философия: история и современность. 2004-2005: Сб.науч.тр. Ин-т философии и права Объединенного института истории, филологии и философии СО РАН/Новосиб. гос. ун-т/Омский гос. ун-т. - Новосибирск-Омск, 2005. -С.127-152.
Оппозиция познавательных форм: 56%а и emanjjun
Впервые интерес к такой особой познавательной форме, как мнение, появляется рамках античной философии. Так, в частности, известное различение - 56Е,а и єкшщ/uri, то есть мнение и знание - является результатом осмысления и категориального оформления основных философских идей и проблем зарождающейся теории познания, среди которых первостепенная роль утверждается за вопросом об отношении между человеческим познанием и миром.
Сомнение в том, что познание соответствует действительности, возникло почти одновременно с рождением философии, сделавшей предметом своей рефлексии мышление познающего субъекта, иными словами, в тот же самый момент, когда человек впервые задумался о своих собственных мыслях. Уже у Ксенофана, одного из самых ранних досократиков8, оасрєд - «точность» познания - провозглашается прерогативой божеств, в то время как на долю человека остается только «догадка», или «мнение», поскольку недоступна человеку и никогда не была доступна истина о Боге и мире, ибо даже тогда, когда человек натыкается на абсолютную истину, сам узнать он об этом не может, а отсюда, соответственно, лишь видимость суждена человеку.
Однако более серьезному философскому анализу известная оппозиция 5ot,a и Ыютццц — мнения и знания - была подвергнута в рамках элейской школы и платонизма. Парменид впервые соотносит мнение и знание, а также соответствующие им способы познания, с различными уровнями реальности: так, «чувственное восприятие», направленное на изменчивый мир становления, приводит к «мнениям», в то время как, «мышление» - vos iv, и «разум» - Яоуод, обращенные на умопостигаемый мир неизменного бытия, приводят к «истине» - акцЗаа.
В целом, такого рода оппозиция S6d;a и етотгцлц Парменида сохраняет свое основополагающее значение и в эпистемологии Платона, для которого "...бытие относится к становлению, как мышление - к мнению" [86, с. 288]. Более того, в одном из своих диалогов, а именно в «Теэтете» Платон развивает парадоксальный тезис, согласно которому «правильное мнение» - орЭо-Ьо а- не есть «знание» - статгцлц: "...ни ощущение, ни правильное мнение, ни объяснение в связи с правильным мнением, не есть знание...", - предвосхитив тем самым утверждения о принципиальном различии между дедуктивно-организованной познавательной формой, или теорией, восприемницей античного єжіотццц, и такой особой познавательной формой, как мнение - Soq a [88, с. 317]. Необходимо отметить, что Платон рассматривает понятие 56 а в ряду гносеологическо-онтологических соответствий, где истинному знанию на онтологическом уровне соответствует истинное бытие - эйдос, а незнанию - небытие, а собственно 56 а занимает промежуточное положение между знанием и незнанием, в связи с чем на онтологическом уровне ей соответствует та промежуточная сфера между бытием и небытием, которую Платон определяет как чувственный мир - аіо&цта [86, с. 233-235]. При этом поздние платоники, в частности Ксенократ, весьма сильно изменили соотношение между понятиями стпатгцлг}, 56В,а и аіо&цта, составив из них триаду, каждой из элементов которой соответствовала одна из человеческих способностей восприятия: Ьтаахгцлц - для умопостигаемых вещей, аіо&цта - для чувственно воспринимаемых предметов, а для объектов, которые постижимы отчасти разумом и отчасти чувствами, - смешанная способность - S6%a, которая, по сути, есть иллюзорность, частично истинная, а частично ложная. Иными словами, в контексте более поздних систем платоников термин 56 а начинает пониматься образом весьма отличным от того, который имеет место в философской системе Платона. И хотя, безусловно, для Платона 86%а также явля ется своего рода промежуточной способностью, тем не менее, она присутствует лишь между «знанием» и «незнанием», а точнее бытием и небытием, в то время как Ксенократ и другие платоники попытались одновременно совместить представления Платона о промежуточной роли 86%а с аристотелевской идеей о том, что алоЭцта представляет собой способность, присущую миру чувственно воспринимаемых вещей [38, с. 47-48]. Уточняя свое онтоло-го-пюсеологическое различение между So a и ежюхгцлц, Платон указывает, что область зримого, то есть объект 86Е,а и область умопостигаемого - объект стотгцлц, каждый в свою очередь разделены: мир «бытия-знания» - на сферу, постигаемую интуитивным - vorjmg, и дискурсивным - Sidvoia разумом, а мир «становления-мнения» - на область веры - жіотід, и догадки -гікааіа [86, с. 288; 37, с. 61-66].
Согласно Аристотелю, развивавшему собственную философскую систему, познание может быть либо непосредственно-интуитивным, либо дискурсивным, и - что принципиально - лишь в последнем случае оно может быть охарактеризовано или как стпатгцлц — «точное знание», если оно исходит из необходимых посылок, или как 86Е,а - мнение, если посылки, в свою очередь, имеют вероятностный характер. Отсюда вполне очевидно, что знание -smazrjjurj - есть вывод демонстративного, или аподиктического доказательства, и оно принципиально отлично от мнения - 56Е,а- вывода диалектического доказательства, как впрочем, и от вывода доказательства софистического, каковым является ложное суждение. При этом суть указанного различия между указанными видами доказательства состоит в том, что демонстративное доказательство имеется тогда и только тогда, когда силлогизм строится либо из истинных и первых положений, то есть тех, которые достоверны не через другие положения, но через самих себя, либо из таких, знание о которых берет свое начало от тех или иных первых и истинных положений, в то время как диалектическое доказательство - это то, которое состоит лишь из правдоподобных положений, то есть тех, которые кажутся правильными всем или большинству людей, что, как следствие, означает не-необходимость выводов, полученных посредством диалектического доказательства, а, соответственно, софистическое доказательство использует в качестве посылок положения, которые лишь кажутся правдоподобными, в то время как являются ложными [6, с. 347-532]. Иными словами, для Аристотеля 86%а - это ненадежное, допускающее ложь представление, которое вполне может быть и неверным [4, с. 245-247].
Следует отметить, что такого рода эволюция теории познания, а именно тесная связь онтологических и гносеологических аргументов, в качестве важнейшего из своих следствий привело к постепенному становлению и утверждению теории отражения - Abbildstheorie, согласно которой все, что может быть «познанным», «увиденным» или «воспринятым» каким-либо другим способом, уже должно находиться где-то там вне познающего субъекта еще до того, как на него упадет его взгляд и оно станет предметом «познания», иными словами познание в этом случае неизбежно объявляется «изображением мира», который где-то там пребывает, существует до того, как познающий субъект его увидит либо воспримет каким-то другим образом. Соответственно, эта логика рассуждений, утвердившаяся в эпистемологии еще в VI-IV веках до нашей эры, и приводит к постепенному осознанию репрезентативной функции познавательного процесса, что, однако не следует воспринимать лишь как одно из наиболее вероятных следствий принятия реалистических допущений в теории познания, а скорее следует трактовать как единственно возможное ее воплощение, поскольку именно априорное допущение того, что познавательный акт - это, по сути, процедура описания того, что познается, принципиальным образом снимает такие фундаментальные эпистемологические вопросы: «что такое знать?» и «как мы познаем?».
Истина как регулятив когнитивной деятельности
Прежде чем приступить к детальному рассмотрению механизма функционирования такой особой познавательной формы, как мнение, в когнитивных процессах необходимо проанализировать общепринятое в современной эпистемологии утверждение о том, что познание — это прогресс приобретения субъектом познания некоторого истинного обоснованного убеждения , позволяющее дать определение истины, согласно которому «истина» - есть такое свойство обоснованных убеждений, благодаря которому становится для нас известными их значение безотносительно возможной модальности - de re или de dicto. При этом, как уже отмечалось, именно за «истиной» обычно закрепляется роль того самого необходимого критерия, исходя из которого оказывается возможным судить о «правильности» наших описаний и репрезентаций мира или его фрагмента.
В целом, указанное утверждение - познание есть процесс приобретения обоснованного истинного убеждения - предполагает, что некоторый субъект познания «Р» имеет знание о некотором предмете «А», если и только если в совокупности выполняются три условия: во-первых, «Р считает, что А», во-вторых, «А является истинным», и наконец, убеждение «Р» в том, что имеет место «А», определенным образом обосновано [127, с. 34]. При этом следует отметить, что во многом данное утверждение совпадает с определением, подвергнутым критике еще Платоном, знания как «правильного мнения с объяснением» - ор&ддо а [88, с. 317]. Позднее, в особенности в концепциях пропозиционального знания, в которых, в частности, подчеркивалась принципиальная недостаточность и невозможность определения знания просто как истинного убеждения, ведь не исключено, что наши убеждения могут оказаться истинными случайным образом, в силу всего лишь «эписте-мического везения», представление о знании как обоснованном истинном убеоісдении стало настолько проблематичным, что повлекло за собой возникновение устойчивого недоверия к возможности удовлетворительным образом связать между собой понятия убеждение , истинность и обоснованность [151, с. 131-140]. Сомнению был подвергнут сам принцип, согласно которому традиционное определение понятия «знания» выделяет в качестве его необходимых и достаточных условий: наличие соответствующего убеждения, истинность этого убеждения и его обоснованность, - и который считался общепринятым и практически не подвергалось сомнению вплоть до появления так называемой «проблемы Гетье», впервые сделавшей предметом своего анализа то - "...является ли обоснованное истинное убеждение знанием?" [141, с. 121-123].
Основная суть «проблемы Гетье» состоит в том, что перечисленные в определении условия, казалось бы, позволяющие отнестись к некоторой пропозиции как знанию , на деле есть условия лишь необходимые, но отнюдь не достаточные. Иными словами, Э. Гетье посредством своих рассуждений продемонстрировал, что возможны случаи, когда мы располагаем обоснованным истинным убеждением, которое, тем не менее, не образует знания . При этом анализ Гетье опирается на то, что, во-первых, обоснованное убеждение - каким бы надежным не казалось его обоснование - в некоторых случаях вполне может оказаться ложным, а кроме того, во-вторых, если некоторое убеждение является обоснованным и из него логически следует другое убеждение, то последнее, казалось бы, также является обоснованным.
Общая схема контрпримеров, которые приводит Гетье, состоит в предположении о том, что некто обоснованно убежден в том, что нечто имеет место, но при этом его первичное убеждение все же является ложным, хотя сам этот некто и уверен в обратном. Теперь, если представить себе то, что этот некто логически корректным образом выводит из своего первичного убеждения некоторое новое убеждение, то вполне очевидно, что он также будет убежден в том, что это последнее, или производное, убеждение имеет место и, даже более того, при этом обоснованность этого нового убеждения будет ничуть не ниже, чем обоснованность первичного убеждения, поскольку это обеспечивается самой процедурой логического вывода. Но в то же самое время, если теперь предположить, что новое убеждение, в силу некоторого случайного стечения обстоятельств, оказалось истинным, то тогда сложится абсурдная ситуация - некто вполне обоснованно убежден в своем некотором новом, или производном из первичного, хотя и ложного, убеждении и, более того, это убеждение является истинным, то есть, безусловно, выполняются все три условия традиционного определения знания, но, тем не менее, несмотря на это оказывается, что в этом случае далеко не всегда можно с уверенностью утверждать, что этот некто имеет знание .
Следует отметить, что по своей сути «проблема Гетье» во многом может трактоваться как частный случай известного схоластического принципа ех /also quodlibet — из лжи следует что угодно, подсказывая тем самым содержание тех допущений, которые следует принять, чтобы модифицировать традиционное определение знания, коль скоро стандартные условия данного определения оказываются недостаточными, а именно либо необходимо ввести принцип, согласно которому убеждение в том, что имеет место нечто, не должно быть выведено ни из какого ложного утверждения, то есть, знание не может быть основано на ложном убеждении, либо убеждение должно быть каузально детерминировано тем фактом, который делает данное убеждение истинным. Хотя, тем не менее, оба этих дополнительных условия не позволяют решить «проблему Гетье», поскольку и для этих условий, в свою очередь, можно построить опровергающие их контрпримеры, а это, по сути, означает, что само наличие «проблемы Гетье» есть аргумент в пользу другого схоластического принципа - quod necessarium sequitur ad quodlibet, то есть необходимое следует из чего угодно, - принципа которого следует последовательно придерживаться при анализе такой особой познавательной форме, как мнение [74, с. 66-67].
Таким образом, предложенное выше понимание истины предполагает необходимость различения, с одной стороны, вопроса о том, что является истинным, и, с другой того, что такое истина. Иными словами, необходимо иметь ясное представление, что вопрос о том, какие именно вещи являются истинными, принципиально отличен от вопроса о том, что означает утверждение их истинности [157]. При этом привлечение понятия «истины» для объяснения «значения» отсылает к классической дилемме философии языка, а именно к вопросу о том, в чем собственно состоит значение языкового выражения - либо в однозначном соответствии обозначаемому предмету или положению дел, обусловленному природой самого этого предмета или выражения, либо в договоренности, то есть некоторого рода конвенции, между людьми о том, что некоторым вполне определенным выражением принято или будет называться тот или иной предмет или положение дел.10 Соответственно, все это предполагает, прежде всего, установление того, каково соотношение между языковым значением и условием истинности: или это непосредственное соответствие действительности - так называемый принцип «аристотелевской истинности», или это некоторая договоренность между людьми - членами языкового сообщества, то есть языковая конвенция.
Об истинностном значении мнения
Проведенный анализ понятия «истины» предоставляет все необходимые основания для того, что обратиться к рассмотрению прагматики таких осмысленных множеств высказываний, которые артикулируют наши мнения -установлению критерия, позволяющего корректно и адекватно их оценивать. Следует отметить, что поскольку мнение является познавательной формой, то, соответственно, истинность как критерий оценки - из числа всех прочих возможных критериев - должна стать основным предметом для обсуждения, а это означает, соответственно, необходимость установления того, при каких условиях и какое мнение можно назвать истинным, иначе говоря, решить какое содержание имеет понятие «истинность мнения».
Прежде всего, следует отметить, поскольку постулируется, что мнение, выражается некоторой конечной совокупностью высказываний, которые являются либо истинными, либо ложными, то необходимо попытаться проанализировать отношение между «истинностью мнения» и «истинностью высказываний из которых оно состоит», что в свою очередь позволит раскрыть те когнитивные функции, выполняемые мнением в наших познавательных процедурах.
Теория познания, пока безотносительно содержательных различий входящих в нее концепций истины, вероятно, не будет возражать против использования выражения «истинное или ложное мнение». Более того, для теории познания, или того, что сегодня все чаще именуют эпистемологией, понятие «истинность мнения» совершенно ясно и является функцией от истинности входящих в него высказываний. Очевидно, что подобного рода взгляд на проблему «истинности мнения» опирается на весьма распространенное представление о мнении как простой конъюнкции некоторого множества выска зываний. Однако это представление оказывается причиной серьезных затруднений. Так, из формальной логики известно, что любая конъюнкция высказываний является ложной, если оказывается ложным хотя бы одно из входящих в нее высказываний, отсюда следует, что любое мнение, состоящее, например, из тысячи высказываний, должно быть отвергнуто целиком, из-за ложности только одного из ее высказываний. Тем не менее, вполне очевидно, что этого обычно никогда не происходит, так как все равно сохраняется и признается возможность сравнить два мнения, пускай даже и содержащих какое-то количество ложных высказываний [94, с. 60-64], в то время как рассматриваемый "жесткий" или "максималистский" подход лишает нас этой возможности, вынуждая ставить некоторые данные и подвергаемые сравнению мнения в один ряд и признавать их безусловную ложность, исходя из все того же представления о мнении как простой конъюнкции высказываний. Таким образом, основным недостатком "жесткого" или "максималистского" подхода, вынуждающем его отвергнуть, является то, что данный подход полностью лишает нас любых методов оценки и критериев выбора из двух или более множеств высказываний, ведь даже в том случае, когда имеются некоторые две конъюнкции высказываний, истинность которых установлена и не вызывает сомнений, тем не менее остается неясным какую из двух наличных истин следует предпочесть.
Современная теория познания вполне может допустить ослабление столь строгих требований формальной логики, позволяя тем самым предложить более адекватный подход к решению проблемы «истинности мнения». Одним из оснований подобного рода "мягких" подходов к решению вопроса о содержании понятия «истинность мнения», а также, в целом, к проблеме истинностного значения любых других, помимо мнения, осмысленно связанных множеств высказываний является допущение того, что существуют степени истинности. Например, истинностным значением любого мнения может являться некоторая величина, выраженная числом от нуля до единицы, которая в свою очередь представляет процентное содержание истинных высказы вании в некотором данном мнении. Среди сторонников такого рода «мягкого» подхода следует особо выделить Р. Карнапа, пытавшегося в этом смысле сблизить понятия «истинности» и «вероятности» как обоснованности, рассматривая их в качестве необходимого критерия корректности построения наших высказываний о мире [131].
По сути, главная трудность, с которой сталкиваются при современном анализе правдоподобных рассуждений, состоит в том, чтобы найти адекватную экспликацию их структуры и результатов с помощью подходящей интерпретации понятий и исчисления вероятности. В настоящее время существует множество различных интерпретаций понятия вероятности. Наиболее часто используемой интерпретацией, широко применяемой в естествознании, социально-экономических и технических науках является частотная, или статистическая, интерпретация, которую также называют объективной. И хотя многие исследователи сомневаются, может ли статистическая интерпретация адекватно отобразить отношения между высказываниями об отдельных событиях, которые по самому их смыслу не обладают частотой, тем не менее X. Рейхенбахом была предпринята попытка представить вероятность отдельных событий через так называемую фиктивную частоту и даже построить специфическую вероятностную логику. При этом особый характер самой вероятностной логики Рейхенбаха заключается в том, что она выступает как «метаязык» по отношению к «объект-языку». Иными словами, если аксиомы частотной вероятности отображают весьма общие, формальные свойства массовых случайных событий и выражаются на предметном, или объект-языке, то высказывания о них формулируются на языке более высокого уровня, то есть «метаязыке». Логическая вероятность при таком подходе строится на основе рассмотрения последовательности логических высказываний, подобно тому, как классическая статистическая интерпретация рассматривает вероятность в виде определенной последовательности массовых событий. Собственно практическое значение логической интерпретации вероятности возникает из ее применения к отдельному случаю, поскольку при таком применении веро ятность выступает в функции заменителя истинностного значения, а так как вероятностное высказывание об отдельном событии можно рассматривать как предположение, то, соответственно, Рейхенбах для определения истинностного значения такого предположения вводит специальный термин «вес», а это означает, как следствие, что вероятностная логика при таком подходе превращается в логику «взвешенных предположений» [149, с. 278-380].
В целом, несмотря на определенные успехи в логической интерпретации исчисления вероятности на этом пути возникли большие трудности, в особенности при оценке степени вероятности заключений. А все это в свою очередь свидетельствовало о том, что практическое применение идей вероятностной логики требует не только чисто объективного рассмотрения логического отношения между высказываниями, но и субъективных аспектов тех вероятностных суждений, с которыми оперируют в этой логике. Некоторые исследователи, в частности Р. Мизес, выход из возникшей трудности видят в идеализации процесса нахождения относительной частоты массового случайного или повторяющегося события. В этих целях предполагается, что процесс может продолжаться неограниченно долго и относительная частота определяется именно для бесконечного количества независимых испытаний [146]. Следует отметить, что попытка Рейхенбаха и Мизеса учесть в своей логике роль частотной, статистической интерпретации для оценки вероятности отдельных событий посредством «взвешенных предположений» приобретает адекватное значение, только если вероятность рассматривается как внутреннее целеполагание субъекта, хотя в то же время неявное принятие двузначности превращает вероятностную логику в слишком грубый инструмент для анализа таких сложных явлений, как доксоморфное описание [50; 89].
«Правдоподобность» как критерий оценки мнений
Учитывая, с одной стороны, то, что в ходе исследования природы такой особой познавательной формы, как мнение, являющейся по своей логической структуре некоторым осмысленным конечным множеством высказываний об определенном предмете - «мнимом», было сделано заключение об ирреле-вантности критерия истинности в его отношении. Ведь если об однозначных буквальных высказываниях всегда можно утверждать, что они являются либо истинными, либо ложными, и это их свойство оказывается важнейшим, обусловившее особый интерес к ним со стороны формальной логики, то в результате внимательного анализа содержания понятия «истинность мнения» было отвергнуто предположение о том, что мнение может являться истинным или ложным .
Однако, с другой стороны, несмотря на данное заключение, постулируется возможность оценки двух и более мнений, выдвинутых в отношении некоторого общего для них предмета. Оба эти момента, как следствие, делают необходимым анализ вопроса, состоящего в том, что если мы отвергаем возможность установления истинностного значения мнения, то есть, отвергаем саму возможность оценки некоторого вполне определенного мнения на предмет установления его истинности или ложности , то каковы должны быть критерии, позволяющие осуществить выбор того или иного мнения среди некоторого их числа, представленного относительно общего для них всех предмета.
Взамен терминов «истинность» и «ложность», как критериев для проведения оценки двух и более мнений, выдвигаемых о некотором общем для них предмете, следует принять фундаментальное свойство мнения - быть правдоподобным , - которое выступает в качестве признака его относительной приемлемости или адекватности.
Прежде всего, следует отметить, что, когда используется термин «быть правдоподобным», то имеются в виду два возможных варианта его значения:
Во-первых, собственное имманентно присущее свойство мнения быть правдоподобным;
Во-вторых, данный термин может указывать на того или иного рода соответствие между мнением и реальностью или ее фрагментом.
При этом необходимость анализа термина «быть правдоподобным», взятого в его первом значении, казалось бы, вызывает сомнения. Однако возможно ли квалифицировать некоторый произвольный список, состоящий из истинностных высказываний о мире, как «хаотичный, но правдоподобный». Например, произвольный список истинностных высказываний о некотором фрагменте прошлого окажется, безусловно, не приемлем, поскольку он игнорирует саму историческую реальность как целое, а такого рода неприемлемость, в свою очередь, убедительно демонстрирует, что написание истории оказывается не просто деятельностью по сбору бесконечного числа пусть даже истинностных высказываний о прошлом. На первый взгляд кажется, что для того, чтобы некоторое мнение было правдоподобным достаточно, когда включенные в него высказывания, выражающие те или иные факты, соответствуют действительным положениям дел в мире. Отсюда, соответственно, никакие дополнительные требования, связанные с первым значением термина «быть правдоподобным», не представляются необходимыми. Однако здесь необходимо возразить, по сути, данный произвольный список высказываний является неправдоподобным, в силу того, что при отборе включаемых в него высказываний как раз таки и не учитывалась реальность, и уже вследствие этого рассматриваемый список нарушает требования второго значения термина «быть правдоподобным», которые отчасти интуитивно и неявно мы склоны признать достаточными условиями правдоподобности. Таким образом, когда речь идет о том, что означает выражение «правдоподобное мнение», нам приходится принимать во внимание также и то, чем является мнение само по себе, взятое в собственной перспективе, а, следовательно, мы не можем ограничиться простым рассмотрением соответствия между отдельными высказываниями, выражающими некоторое данное мнение, и теми фрагментами реальности, для которых оно служит описанием.60 Хотя особо в этой связи следует отметить, что сама «возможность познания факта» является довольно проблематичной, что, по сути, означает еще один сокрушительный удар в отношении доктрины «реализма», который собственно и был нанесен со стороны так называемого «парадокса познаваемости Фитча», ставшего уже с момента своего открытия предметом углубленного анализа в области логики и эпистемологии. «Парадокс познаваемости Фитча» примечателен, прежде всего, тем, что он являет собою один из самых ярких примеров необычайной плодотворности применения логического анализа для исследования философских проблем, в частности, проблем эпистемологии, иными словами, данный парадокс позволяет одними только логическими средствами продемонстрировать, что классический и основополагающий принцип доктрины «реализма» о познаваемости мира влечет за собой абсурдные следствия и является самопротиворечивым, а это означает, что сам этот принцип -познание как простое или чистое отражение мира в фактах-высказываниях -должен быть отброшен, или же, по крайней мере, пересмотрен с целью его существенной корректировки. Суть указанного парадокса состоит в том, что если мы соглашаемся признать принципы верификационистской теории истины, а именно то, что предложение может иметь истинностное значение в том и только том случае, когда оно является верифицируемым, или эффективно проверяемым, а это означает, что если высказывание является истинным, то возможен эффективный метод проверки его истинности, отсюда, соответственно, вполне очевидно, что при таком понимании любая истина является познаваемой, иными словами, любое истинное высказывание в принципе может быть познано, причем, в данном случае тезис познаваемости формулируется без какой-либо дополнительной отсылки к некоторой «внешней реальности», то есть, в терминах одних лишь лингвистических и семантических понятий, и, прежде всего, понятия «истины». Но в то же самое время, нельзя не учитывать, что каждое истинное утверждение с необходимостью репрезентирует некоторый факт, а именно, тот факт, который делает его истинным, а это означает, что тезис познаваемости без каких-либо затруднений может быть переформулирован в терминах возможности познания фактов, причем в данном случае вполне можно отвлечься от таких представлений о фактах, согласно которым факты не есть нечто объективное и независящее от нашей языковой и познавательной практики. Важным здесь является то, что вести речь о существовании того или иного факта можно только в том случае, если имеется эффективный метод проверки, позволяющий установить это существование, а это, как следствие, отрицает существование непознаваемых фактов, поскольку любой факт, если он действительно имеет место, может быть познан. Теперь, если вернуться к самой сути «парадокса познаваемости Фитча», следует отметить, что когда речь идет о возможности познания фактов, то это означает, что в том случае, когда некоторое высказывание представляет некоторый факт, то тогда допускается возможность его познания, но в то же время сам парадокс заключается в том, что этот тезис о познаваемости, в совокупности с некоторыми другими, довольно очевидными функциями, в частности, о том, что знание факта предполагает его наличие, - иными словами, если какой-либо факт известен, то этот факт действительно имеет место, ведь и в самом деле, если мы действительно знаем, что какой-либо факт существует, то невозможно себе представить, что его нет, так как в противном случае наше знание оказалось бы вовсе не знанием, а заблуждением , — влечет за собой определенные абсурдные следствия. Так, если теперь предположить, что имеет место какой-то конкретный факт, который в настоящий момент как полагается еще неизвестен, то оказывается возможным вывести утверждение о том, что возможно, что факт известен и не известен одновременно , а это, безусловно, очевидное противоречие, как следствие, означающее, что требуется признать неверность исходного предположения о том, что некоторый факт может иметь место, но еще быть непознанным, поскольку верным является утверждение о том, что если факт имеет место, то он уже сейчас, то есть актуально, является известным, то есть любой имеющий место факт в настоящее время оказывается познанным, что опять-таки абсурдно, поскольку в этом случае тезис о познаваемости в качестве неизбежного своего следствия содержит утверждение, согласно которому из того, что мир познаваем, следует, что мир познан [140, с. 135-142; 144, с. 155].