Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Сербская и Русская православные церкви: исторический аспект взаимодействия 33
1.1. Начальный этап: параллели и связи 33
1.2. Османское иго 51
1.3. Великое переселение 61
1.4. Сербская и Русская церкви в XIX-XX веках 72
Глава 2. Церковнославянский язык сербских Осмогласников 91
2.1. Этапы истории 91
2.2. Церковнославянский язык в Осмогласнике Мокраняца 108
2.3. Церковнославянский язык в фонетической транскрипции 125
2.4. Сербский Осмогласник на английском языке 136
Глава 3. Осмогласник в записи Стевана Мокраняца: лад, попевки, строки 145
3.1. Ладовая организация гласовых песнопений 154
3.2. Попевки в сербских гласовых песнопениях 181
3.3. Строки в сербском Осмогласнике 207
Глава 4. Карловацкий и белградский варианты сербского церковного пения 245
4.1. Проблема терминологии 245
4.2. Мелографы - составители сербских Осмоглаников 248
4.3. Осмогласники карловацкой и белградской традиций сербского распева 265
4.4. Осмогласник Мокраняца с исоном 288
4.5. Осмогласник Корнелия Станковича: гармонизация сербской монодии 310
Глава 5. Русско-сербские связи в обиходных песнопениях 323
5.1. Трансмиссия песнопений 323
5.2. Строки Осмогласника в сербском Обиходе 345
5.3. Стихиры сербского и киевского распевов: к проблеме мелодической общности 362
Заключение 370
Список литературы 386
- Начальный этап: параллели и связи
- Сербский Осмогласник на английском языке
- Мелографы - составители сербских Осмоглаников
- Стихиры сербского и киевского распевов: к проблеме мелодической общности
Начальный этап: параллели и связи
О начальном этапе становления церквей повествует лишь предание. Но в Сербии и России оно удивительным образом совпадает. Душан Кашич пишет о том, что первым проповедовал Евангелие на Балканском полуострове св. Андрей Первозванный. Св. апостол Павел «во время второго и третьего миссионерских путешествий прошел со словом благовестия по восточной и южной части Балканского полуострова», а «в Далмацию послал своего ученика Тита и ему, как и многим общинам в Македонии и Греции, писал послания, чтобы он продвинул распространение христианства в той области» [338, с. 12]. Если мы откроем Повесть временных лет, то встретим имена тех же святых. Согласно летописцу, апостол Андрей, стоя на киевских горах, произнес: «Видите горы сия? Яко на сихъ горахъ въсияеть благодать Божия: имать и городъ великъ быти и церкви мьногы имат Богъ въздвигнути» [17, с.66]. Эти пророческие слова знают все православные россияне. Летописец повествует и о том, что в Моравии был ап. Павел, который является учителем славян и «намъ руси учитель есть Павелъ апостолъ» [17, с.80]. Ученые не одно столетие обсуждают все эти сведения. Но независимо от результатов их споров Сербская и Русская Православные Церкви второе тысячелетие чтут память своих общих первосвятителей.
По сообщению Константина Багрянородного (912-959), первое крещение сербов произошло при византийском императоре Ираклии (610-641) – священников прислал Римский папа. Сербский историк Евсевие Попович объясняет это тем, что до середины IX века в Византии царила иконоборческая смута, мешавшая Церкви вести деятельность по христианизации славян на Балканах [381, с. 716]. Второе крещение происходило во времена византийского императора Василия Македонца (867-886): в 879 году по просьбе князя Мутимира (890) он прислал греческих священников, усилиями которых у сербов получило распространение христианство восточного обряда [381, с. 717].
Русский народ принял христианскую веру позднее. Известно, что на Русь приезжали римские проповедники, но предпочтение было отдано «греческой вере». О первом крещении русской рати в IX веке сообщает А. В. Карташов, связывая это событие, согласно историческим источникам, с именем св. Стефана Сурожского чудотворца [133, с. 64-66]. Это же событие описано у Евсевие Поповича, повествующего о том, что в 866 году от патриарха Фотия приняли крещение князья Аскольд и Дир со своей дружиной. Он сообщает также, что во времена князя Игоря (912-945) «в Киеве была соборная церковь», при патриархе Игнатии (846-857 и 867-878) «среди русов Евангелие было проповедано с успехом» [381, с. 722]. Повесть временных лет, сообщая о событиях 898 (6406) года, отмечает: «Земля наша крещена» [17, с. 78]. Мы находим также сведения о том, что в 945 (6453) году христиан к присяге водили в церковь св. Ильи [17, с.102], что в 955 (6463) году приняла крещение княгиня Ольга [17, с. 110; 381, с. 722]. Таким образом, до массового крещения при князе Владимире (988-990), на территории русской земли христианство существовало уже достаточно долго. «Уже до Владимира начинают устанавливаться культ и религиозные связи Киева с Симеоновской Болгарией, может быть – и с Моравией. Это было вхождением в права на Кирилло-Мефодиево наследство», – считает Г. В. Флоровский [287, с. 4-5].
Перевод греческих книг на славянский язык, выполненный святыми Кириллом (826-869) и Мефодием (ок. 820-885), способствовал окончательному утверждению христианской веры и у русских, и у сербов. «Ни проповедники с Запада, ни с Боспора не могли успешно христианизировать Сербию, поскольку проповедовали на незнакомом славянам латинском и греческом языке. Христианство в Сербии утвердилось только тогда, когда славянские апостолы Кирилл и Мефодий начали проповедь на славянском языке», – пишет Е. Попович [381, с. 717]. Начало этому процессу они положили во время своего путешествия из Царьграда в Великую Моравию (863 г.). Возможно, во время своего пути Кирилл и Мефодий вели проповедническую деятельность и в сербских землях, расположенных на их пути [381, с. 718]. Подобно тому, как в первые века нашей эры Евангелие было переведено на национальные языки (коптский, армянский, грузинский, сирийский, эфиопский), в IX веке священные тексты зазвучали на языке славянском. Но если, к примеру, копты и армяне образовали отдельные христианские течения, то славяне приняли все догматы семи Вселенских соборов.
Подобно зерну, упавшему на благодатную почву [Мф., 13: 8], священные тексты на славянском языке быстро укоренились в славянских странах, и вслед за переводами стали возникать оригинальные богословские сочинения (катехизаторские и учительские). Влияние христианства особенно усилилось после того, как ученики святых Кирилла и Мефодия – святые Климент и Наум – поселились в Охридском крае Македонии [381, с. 718]. Здесь быстро начала развиваться письменность и культура, возникла первая славянская – Величская – епархия, епископом которой в 893 году стал св. Климент Величский ( 910).
О решающем значении церковных книг на славянском языке говорится и в русской летописи, повествующей о призвании на проповедь святых Кирилла и Мефодия, «разумиви язьку словеньску». «И ради быша словене, яко слышаша величья Божия своимъ языком… А словенескъ язык и рускый один… Язык словенский бе им един» [17, с. 80].
«Решающим было принятие Кирилло-Мефодиевского наследства, а не прямое восприятие Византийской культуры»,– пишет Г. В. Флоровский, справедливо указывая на то, что в начале XI века «для русского книжника стал и был доступен весь письменный запас Симеоновской Болгарии» [287, с. 5-6]. Письменность этого периода «могла по богатству литературных произведений церковно-религиозного содержания смело стать наряду с самыми богатыми в то время литературами, греческой и латинской, превосходя в этом отношении все другие европейские литературы» [287, с. 6-7]. Более того, по словам Е. М. Пащенко, «после падения Охрида в 1018 году немало представителей этого центра находило приют в Киеве, особенно во времена княжения Ярослава Мудрого, когда в Киев из Болгарии, Сербии, Македонии прибывали книжники, которые несли с собой богатую культурную традицию» [357, с. 16]. Усваивая ее, Киевская Русь включалась в общеевропейский культурный процесс. Приобщение к данной книжной традиции позволило Руси подняться на новый высокий уровень культуры, быстро «догнать» по уровню образованности славянские страны, принявшие крещение веком ранее.
Возможно, на Русь поступали и были адаптированы также и болгарские гимнографические книги. Об этом пишет Н. Б. Захарьина: «Очевидно, это были Минеи и Триоди, Октоихи… Судя по всему, эти книги были ненотированными (или содержали отдельные знаки), т.к. в болгарских и других славянских списках не сохранилось полностью нотированных песнопений. Напевы должны были передаваться устно» [122, с. 11]. В результате книжной справы конца XI века, к XII веку возникают полностью нотированные комплексы Миней и Триоди – этот период Н. Б. Захарьина называет «золотым веком русской музыкальной письменности» [122, с. 12]. М. А. Момина также пишет о проведенной в этот период правке обширного числа богослужебных книг, отмечая, что «были созданы новые богослужебные книги со знаменной и кондакарной нотацией» [185, с. 219]. В данной статье автор приводит также высказывания Э. Кошмидера и Ф. Келлера, считавших, что знаменная нотация пришла на Русь прямо из Византии, минуя Болгарию [185, с. 201].
Многостороннему сравнительному анализу древнего церковного пения Руси, Болгарии и Сербии посвящено исследование Г. А. Пожидаевой [203]. Е. В. Плетнева, анализируя фиты в канонах древнейших русских Октоихов, отмечает: «В некоторых списках фитные комплексы состоят из невм, присущих знаменной нотации XII-XIII веков и могут рассматриваться как вполне знаменные фиты. В нотации других списков возникают фиты, подобные комплексам южнославянской фито-нотации» [5, с. 239]. Н. В. Заболотная отмечает «несходство путей развития древнерусского Октоиха и современных ему византийских, а также южнославянских книг: в отличие от общей тенденции к объединению всех осмогласных песнопений в одну книгу – Октоих полного состава – на Руси использовались отдельные кодексы разного строения», то есть Октоих Изборный, Шестоднев и Параклитик [117, с. 30].
Исследовать более подробно мелодическое строение и связь русского и сербского пения данного периода не позволяет ограниченное число сохранившихся источников. «Ранний период (конец Х – рубеж XI-XII веков) документирован чрезвычайно скудно», – отмечает Н. В. Заболотная [117, с. 45]. О «крайне небольшом количестве данных о развитии церковного пения» пишет и Бранислава Зорица, отмечая, что «знание о культуре Сербии XIV-XVIII веков почти полностью основано на воспоминаниях современников» [334]. Казалось бы, этому противоречат сведения А. А. Турилова о том, что в библиотеках различных стран «хранится в настоящее время не менее 1000 сербских рукописей XIV века (включая отрывки)» [275, с. 387]. Но, видимо, большинство этих рукописей не нотировано.
В российской медиевистике изучается связь древнерусской и византийской церковно-певческих традиций. В Сербии и Болгарии также исследуются византийские связи. В настоящее время можно лишь надеяться, что дальнейшее накопление научных данных в этой области позволит впоследствии провести сравнительное исследование этих четырех родственных церковно-певческих традиций. Сейчас мы можем лишь предполагать их прочную связь, учитывая, что именно византийская певческая традиция, подобно мощному общему корню, вызвала к жизни греческое, сербское, болгарское, русское церковное пение, имеющее глубинное генетическое родство, но обладающее различиями из-за взаимодействия с национальными культурами своих стран.
Сербский Осмогласник на английском языке
В ХХ веке многие сербы (более 46 тысяч человек) выехали в англоязычные страны, сохраняя верность православию. «Беженцы в основном эмигрировали в Канаду, Австралию, Соединенные Штаты», – пишет сотрудник Института социальных наук Центра демографических исследований Лукич Весна [239, с. 280]. Если в конце XIX века в Калифорнии был лишь один сербский приход, то к концу ХХ века в США и Канаде существовали уже три епархии Сербской Православной Церкви. В ее приходах Осмогласник Мокраняца продолжал составлять основу гласового пения, но с течением времени возникла потребность в переводе его текстов на английский язык.
В 2003 году вышло в свет англоязычное издание Осмогласника Мокраняца [483]. Инициатором выступил сербский композитор Никола Резанович (1955), живущий в США. В Предисловии он пишет: «В последние годы наблюдается растущая потребность в использовании английского языка в нашем православном богослужении… Покажется неправильным, однако, если, принимая и взращивая новый богослужебный язык, мы бы отвергли богатое наследие литургической музыки, которая была передана нам через века. Настоящее издание осуществляется с целью сохранения этого музыкального наследия как жертвы богослужения. Таким образом, эта работа представляет собой попытку не просто адаптировать, но объединить английский текст с существующим сербским пением» [390, с. II].
В Предисловии Резанович говорит и о мелодической стороне песнопений, указывая, что «Осмогласник Мокраняца был основным источником информации», но некоторые варианты строк, помещенные Мокраняцем в примечаниях, теперь включены в основной текст вместе с вариантами напевов, записанными епископом Стефаном Ластавицей и самим Резановичем [390, с. II]. В Осмогласнике Мокраняца действительно довольно много примечаний – приведенных в сносках вариантов пения отдельных фраз, причину появления которых он объясняет стремлением сохранить наиболее значимые и широко употребляемые варианты [352, с. VII-VIII]. Резанович, заменяя ряд основных мелодических формул на эти дополнительные, не выходит за границы традиционной вариантности бытования церковно-певческой традиции: напевы Осмогласника Стевана Мокраняца сохраняют свою характерность и узнаваемость.
Более серьезные изменения связаны с английским текстом. «Переводы поступали в основном из опубликованных источников, имеющихся в распоряжении у Православной Церкви в Америке и Сирийской Архиепископии», – пишет Н. Резанович [390, с. III].
Известно, что церковнославянский язык является сакральным – он используется только на богослужениях, представляющих собой общение с Господом. Для православных людей ранее было очевидно, что идеи, касающиеся «мира горнего» должны выражаться особым, возвышенным, «горним» языком, а о мирской суете следует говорить языком обычным, «дольним». Английский, как и другие современные языки, сакральностью не обладает. Поэтому нельзя не заметить попытку переводчиков придать ему некоторый сакральный оттенок, употребляя в обращении к Господу староанглийские местоимения: «Thou» (в современном – «you» - «ты»), «Thee» («you» - «тебя, тебе»), «Thy» («your» -«твой»). Но перевод обращения: «Господи» словом «Lord», включенным в массу бытовых контекстов, делает такую попытку тщетной. «Господи, воззвахъ къ Тебе, услыши мя, вонми гласу моления моего, внегда воззвати ми к Тебе» - поется в Осмогласнике Мокраняца. «Lord, I call upon Thee, hear me! Receive the voice of my prayer when I call upon Thee!» («Господи, я взываю к Тебе, услышь меня! Прими голос моего моления, когда я взываю к Тебе!») – гласит английский перевод. Личное местоимение «я» («I»), не характерное для православных молитвословий, в Октоихе Мокраняца не встречается ни разу. Здесь же оно звучит дважды в одной строке, приближая возвышенное обращение великого псалмопевца Давида к бытовым протестантским виршам. Поэтому даже при минимальных изменениях напева, записанного Мокраняцем, смысл в Осмогласнике Резановича оказывается иным.
Нельзя не заметить, что местоимение «I» не просто звучит сразу же после «Lord» (что невозможно в церковнославянском песнопении), но и повторяет ту же мелодическую фразу. Подобное музыкальное «приравнивание» несоизмеримых явлений в Осмогласнике Мокраняца не только не встречается, но и принципиально невозможно.
Характерной чертой английского языка является твердый порядок слов в предложении: подлежащее занимает первое место, далее следуют сказуемое, дополнение, обстоятельство. Возможно, именно эта особенность грамматики наложила свой отпечаток на характер молитв: на английском языке они приобретают ясно выраженный личностный характер, присущий протестантским текстам. Особенно ощутимо это в славлениях. Так, произносимое от лица всей Церкви: «Славлю Отца и Сына силу, и святого Духа пою власть», превращается в личное: «I glorify the power of the Farther and the Son, I praise the authority of the Holy Spirit!» («Я прославляю силу Отца и Сына, Я восхваляю власть Святого Духа!»). В этом переводе исчезает ощущение соборности, причастности к единому голосу Церкви, всегда присутствующее в церковнославянских песнопениях.
Строгий порядок английского предложения влияет и на соотношение слова с напевом: в Осмогласнике Резановича распеваются другие слова, вследствие чего происходит смещение смысловых акцентов.
Именно этим словам в напевах соответствует наибольшее количество звуков – такая традиция выделения ключевых понятий сложилась в христианских песнопениях еще в эпоху средневековья и сохраняется до наших дней. Встречаются в сборнике Резановича расхождения с Осмогласником Мокраняца и более серьезные. Одним из них является запев (стих) третьей стихиры.
В английском тексте самый продолжительный распев находится в первой строке, в результате чего главным словом оказывается «prison» – «тюрьма». В Осмогласнике Мокраняца в первой строке выделено слово «душу», во второй – «имени Твоему». Несоизмеримо больший распев последних слов делает именно их «ключевыми». Это совпадает с пониманием смысла данной строки в Октоихах русском [442, л. 3] и болгарском [485, с. 4]. Резанович сохранил окончание строки – попевку Мечик (на словах «thanks to Thy Name»), звучащую у Мокраняца на слове «Твоему». Но в данном контексте тем более странным оказывается выделение слова «prison» в качестве «ключевого», резко противоречащее не только Октоиху Мокраняца, но и двум другим православным церковно-певческим традициям – русской и болгарской.
Мелографы - составители сербских Осмоглаников
Как говорилось во Введении, первая нотная запись Осмогласника принадлежит молодому композитору Корнелию Станковичу (1831-1865). Он рано остался сиротой, и большое участие в его судьбе принял друг отца Павел Рижички из Скрибешича, благодаря помощи которого Станкович смог получить образование [463, c. V]. Окончив гимназию, он с 1850 года жил в Вене, учился композиции в консерватории у профессора Симона Сехтера. Д. Петрович назывет Станковича «одним из первых музыкально образованных сербов ХIХ века» [198, с. 176]. Станкович является автором ряда вокальных, хоровых и фортепианных сочинений. В качестве солиста и пианиста-аккомпаниатора он выступал с концертами в Вене, Буде, Пеште, Белграде, Нови Саде, Крагуеваце и других городах. Наиболее значимыми являются два концерта (1855, 1861), проведенных им в зале Венского музыкального общества.
Решающее влияние на формирование творческих устремлений молодого композитора оказала деятельность Вука Караджича и общение с протоиереем русской церкви в Вене Михаилом Раевским. Они обратили его внимание на важность собирания и записи сербского народно-песенного творчества, на актуальность опоры на сербский фольклор для формирования национального композиторского облика. «Когда в 1856 году Корнелий Станкович прибыл в Белград, он уже играл в концерте свои Вариации на сербскую тему и привез ряд обработок народных песен», – пишет И. Мартынов [175, с. 32]. В 1857 году, приняв должность дирижера Первого Белградского певческого общества, Станкович прежде всего заботился о расширении отечественного репертуара, пополняя его сербскими народными песнями в своей обработке. О. А. Устименко-Косорич приводит высказывание Косты Манойловича: «„Космополитическое направление деятельности Белградского певческого общества было разрушено и изменено на национальное благодаря деятельности композитора и дирижера К. Станковича» [405, с. 373]. Это новое «национальное музыкальное направление» получило поддержку членов Общества, поскольку музыкальный репертуар легко запоминался на слух, не требуя изучения нотной грамоты. Широкое одобрение деятельность Станковича – дирижера, композитора, автора обработок сербских песен – получила и у слушателей.
Сербские церковные песнопения Станкович начал записывать в 1854 году в Сремских Карловцах с голоса протоиерея церкви святых апостолов Петра и Павла Афанасия Поповича. Эти первые записи были сразу же исполнены в российском посольстве в Вене: во Введении мы приводили сообщение Д. Разумовского об этом концерте, состоявшемся 19 января 1855 года [224, с. 175]. Запись церковных напевов была продолжена Станковичем в Белграде, а затем вновь (с 1858 года) – в различных городах Карловацкой митрополии. В 1860 году в Вене состоялся концерт сербской духовной музыки, организованный Станковичем и включивший записанные и гармонизованные им для четырехголосного хора канонические напевы. Успех данного концерта у публики, широкий резонанс у патриотически настроенных сербских эмигрантов, вынужденных жить в Австро-Венгрии, убедили Станковича в необходимости продолжения записи церковных песнопений и в необходимости их публикации.
К этой важнейшей и сложной задаче – фиксации полного годового круга церковных песнопений – Станкович подошел с высокой профессиональной и национальной ответственностью. Наследие Станковича включает восемнадцать рукописных сборников, а также около пятидесяти отдельных листов с одноголосными записями карловацкого пения. Многие песнопения Станковичем гармонизованы. Все рукописи хранятся сейчас в Сербской Академии Наук и Искусств [377, с. 162]. Большая часть этих записей не издана до сих пор. Три книги, названные Станковичем «Православное церковное пение сербского народа», были опубликованы в Вене в 1862, 1863 и 1864 годах.
В данном разделе мы будем рассматривать Осмогласник, опубликованный в 2011 году [481]. Словесный текст напечатан в фонетической транскрипции, которая во времена Станковича еще не применялась в сербском церковном пении и в данном издании была внесена редакторами (поэтому она не будет приводиться в нотных примерах данного раздела четвертой главы).
В нашем распоряжении есть Предисловие к первому изданию сборника, написанное Станковичем в Вене, на праздник Пасхи 1862 года («у Бечу, Ускрс, 1862») [392]. Приведем несколько фрагментов (пытаясь сохранить при переводе ясно ощущаемое в сербском тексте бережное и особо трепетное отношение молодого композитора к сербскому церковному пению). «В пении народ показывает свою набожность. Пение устремляет душу человека к Богу, а сердце приводит к глубокому смирению… Пение мы слушаем с детства, в важнейшие мгновения жизни. Это то, что вливается в нашу кровь, что дает силы, что напоминает нам Творца и безмерную милость Его. В нашем церковном пении есть глубокое божественное откровение, показывающее славу Создателя, показывающее безграничную милость Отца Небесного к нашему народу… Нам ясно, что нужна набожность, чтобы эту святыню записать и донести» [392, c. V].
«Церковное пение – это драгоценное сокровище нашего народа, его необходимо сохранить и показать миру, чтобы он осознал его значение… Национальное пение необходимо сохранить и записать таким, какое оно есть. Только тогда мелодию можно записать хорошо, если профессионал чувствует то же, что и народ чувствует в своей мелодии» [392, c. V].
«Я уже достиг некоторого прогресса, но был еще несведущим в мире, не знал, каким мне путем идти. Я бы скорее пошел путем общеевропейским, каким раньше шел, чем народным. Но не могу не благодарить известного человека, который меня спас, показал мне путь, где всю свою силу нужно жертвовать только ради национальной пользы. И если я этим делом и принес пользу народу своему, то могу только благодарить г. Михаила Раевского, русского протоиерея в Вене, идеи которого глубоко проникли в мою деятельность» [392, c. VI].
Станкович высказывает также глубокую благодарность митрополиту сербскому Михаилу и Патриарху Иосифу (Раячичу), в котором он «нашел покровителя и отца в деле своем». Выражает благодарность и «своему учителю г. Симону Сехтеру – мастеру гармонизаций», который «проявил искреннюю любовь к древним сербским церковным мелодиям» и с большим усердием помогал Станковичу гармонизовать их «в соответствии с духом народным». Глубокую признательность выражает композитор и Атанасию Поповичу, который, не жалея сил, по нескольку часов в день пел для Станковича сербские церковные песнопения [392, c. VI].
«Я имею намерение путешествовать в Россию, и от всего сердца хочу оставить народу своему созданные им мелодии его. Я хотел ему вернуть его сокровища, которые я как святыню собирал несколько лет», – завершает Станкович Предисловие [392, c. VI].
Из этого текста становится ясно, что Станкович относился к церковному пению как к национальной святыне, и, руководимый чувством высокой ответственности, стремился записать церковные напевы максимально точно.
Ненад Барачки (1878-1939) был известным священником и педагогом, деятельноть которого протекала в Карловацкой митрополии.
Начальную школу Барачки посещал в Божанима, был учеником в монастыре Ковиля. В гимназии учился в Сремских Карловцах, закончил обучение в 1900 году в Сушаку. Затем четыре года обучался в Карловацкой духовной семинарии. Темишварский епископ Георгий Летич рукоположил его в дьяконы, а в октябре 1904 года – в пресвитеры. Барачки долго служил приходским священником в Темишварской епархии [365, с. 8].
В 1920-1930 годах протоиерей Барачки становится законоучителем и профессором Мужской учительской школы в Сомбору, созданной в 1778 году. Именно здесь наиболее ярко раскрылся талант Барачки как педагога: он внес большой вклад в обучение церковному пению.
Работа с учащимися разных способностей, в особенности с теми, у которых не было даже начальных музыкальных знаний, привели его к осознанию необходимости нотной записи церковного пения и изданию сборника, который можно будет использовать в практической деятельности для повышения ее эффективности [365, с.9].
Стихиры сербского и киевского распевов: к проблеме мелодической общности
Мелодии сербского распева «по своему умилительному характеру весьма близки киевскому роспеву Русской церкви», – написал в 1867 году Д. В. Разумовский [224, с. 175]. В 1896 году во время гастролей в России Белградского певческого общества о сходстве сербского пения с «малороссийским» и русским писали практически все газеты Москвы, Петербурга, Киева – городов, восторженно принимавших сербский хор [331]. С тех пор эта мысль периодически повторяется в русских и сербских публикациях, не получая практического обоснования.
В работах историков освещены обширные культурные контакты Сербии и России, но церковное пение упоминается редко. Проблема взаимодействия сербской и киевской церковно-певческих традиций затронута лишь в труде Е. M. Пащенко [357]. Он отмечает, что церковное пение в древней Сербии и в «старокиевском государстве» имело общий византийский источник, к тому же «взаимопереплетению стилевых доминант славянского церковного пения способствовало и сотрудничество духовных центров – сербских и древнерусских – на Афоне» [357, с. 137]. Выпускниками Киево-Могилянской академии в Карловацкой митрополии в XVIII веке были открыты школы, которые «не только поддерживали уже существующую певческую традицию, но и стимулировали распространение по всей митрополии богатой музыкальной традиции Киева». В результате этого киевская музыкальная культура «суверенно царила на территории Карловацкой митрополии с начала и до второй половины XVIII века»… «киевский распев использовался в церковной среде» [357, с. 138-139].
Подтверждая это, Е. М. Пащенко пишет о том, что в сербских архивах и монастырских собраниях сохранились рукописные сборники (чаще - Ирмологии) киевской певческой традиции [357, с. 138]. В библиотеке Матицы сербской находится львовский Ирмологион - древнейший печатный музыкальный сборник Украины (1702), который, как свидетельствует запись, был привезен из Киева Йованом Иличем. Здесь же хранятся пособия по церковному пению, представляющие собой типовые образцы украинской полиграфии XVIII века. На переплете одного из экземпляров обозначено, что это черниговское издание 1761 года принесли в монастырь Хопово сербские паломники. В архиве Сербской Академии наук и искусств в Белграде хранится сборник церковных песнопений, который переписал для ростовского митрополита украинский церковник Иван Заславский [357, с. 139]. Но оказывали ли они влияние на сербское пение – в работе не сказано. Отмечается лишь, что Осмогласник Стевана Мокраняца содержит «некоторые тональные и формальные характеристики киевского распева, особенно в финальной части» [357, с. 143]. Данное положение автор не уточняет, а оно вызывает вопросы. Стеван Мокраняц в Предисловии отмечает, что весь Осмогласник записан им «в тоне F» [352, с. VIII], и действительно, песнопения нотированы с ключевыми знаками F-dur или f-moll. В отличие от этого в синодальных Обиходе и Октоихе киевский распев опубликован без знаков. Филаретовский Обиход киевского распева также записан без ключевых знаков; обработки его песнопений, выполненные А. Фатеевым [412] и киевские сборники «Всенощное бдение» [469; 414] записаны тоже без знаков или с двумя бемолями в ключе. При этом даже если совпадают финальные звуки некоторых песнопений, ладовые характеристики все равно оказываются различными. Примером может служить завершающая строка стихир на «Господи воззвах» первого гласа.
В киевском распеве всю строку занимает нисходящий тетрахорд g-moll. Угадать аналогичное движение к финалису «g» можно и в сербском распеве, но тетрахорд оказывается фригийским. Подобные различия ладов (тональных и модальных) в сербском и киевском распевах встречаются почти всегда. Поэтому о каких «тональных характеристиках киевского распева» в Осмогласнике Мокраняца пишет Пащенко, остается не ясно.
Что же касается «формальных характеристик», то, возможно, автор имел в виду строчную форму, преобладающую в песнопениях киевского и сербского распевов. Однако данный тип формы характерен и для многих других церковно-певческих традиций, а также для народного пения. Поэтому сам факт присутствия строчной формы не является доказательством влияния киевского распева на сербский. Кроме того, если сравнить строение формы в одноименных песнопениях, сразу же выяснится существенное различие. К примеру, киевский первый стихирный глас включает пять строк, а сербский – только четыре. При этом в киевском распеве строки чередуются, строго следуя закону: :1 2 3 4:5; порядок чередования сербских строк иной: :1 2 3:4, к тому же он неоднократно нарушается или пропуском какой–либо строки, или ее «внеплановым» повтором. Подобное нарушение «порядка» создает отличие даже гласа 7 сербского распева, имеющего общий с киевским распевом закон чередования трех строк :1 2:3.
Конкретных примеров мелодического сходства, показывающих влияние киевского распева на сербский, в работе Пащенко нет. И это не случайно: в песнопениях на общий текст не встречается совпадений мелодического строения не только целых песнопений, но даже отдельных строк. Если киевский распев «суверенно царил на территории Карловацкой митрополии» [357, с. 138], то сербский распев, имевший в то время устную форму бытования, наверное, сохранил бы следы влияния. Однако, в сербских Осмогласниках карловацкой традиции, записанных в разное время Корнелием Стаковичем, Ненадом Барачки, Бранко Цвеичем, Стефаном Ластавицей, Бранко Ченейцем, как и в Осмогласнике Стевана Мокраняца, от киевского распева отличается часто даже вид мелодии: мелизматическим сербским песнопениям противостоят силлабические киевские, и наоборот. Это показывает и строка стихиры на «Господи воззвах» первого гласа (Рисунок 5.30).
Если расширить область сравнения, то картина не изменится: киевский распев проявит свое интонационное сходство со знаменным распевом, строки Осмогласника Мокраняца будут мелодически близки аналогичным сербским строкам, но очевидного сходства киевских и сербских строк выявить не удастся. Сравним, к примеру, начальную строку богородична первого гласа «Се исполнися Исаiино проречение» киевского распева с аналогичными строками знаменного распева и сербского распева в записях Стевана Мокраняца и Корнелия Станковича.
В знаменном распеве на словах «Исаiино проречение» звучит попевка первого гласа Кимза. Киевская строка варьирует все основные обороты знаменной строки, выявляя свою производность от нее и подтверждая известный факт: знаменная интонационность лежит в основании киевского распева. Об их сходстве сказано во многих работах [36; 173; 311; 324]. А. В. Кузькина даже отмечает, что «проявление генетических связей киевского распева со знаменным реализуется в большей степени в осмогласных песнопениях» [156, с. 9].
Столь же значительное сходство есть и между сербскими строками, несмотря на то, что они были записаны с полувековой разницей во времени в разных митрополиях – Карловацкой [481] и Белградской [475].
Однако сербские мелодии принципиально отличаются от российских (знаменной и киевской), имеющих мелизматический распев с иным интонационным строем. Обнаружить сходство нам не удалось и при сравнении мелизматических киевских и сербских песнопений: образующие их мелодические «ячейки» оказались различны.
Отдельные элементы сходства были выявлены в одноименных песнопениях с силлабическим распевом, близким к «полюсу» речевых оборотов. В певческой практике Сербской и Украинской церквей до сих пор сохраняется церковно славянский язык русского извода, несмотря на усиливающуюся тенденцию перевода читаемых текстов на национальные языки. Возможно, именно общий 367 язык стал причиной появления общих оборотов в силлабическом распеве, прочно связанном с речевой интонацией, во многом сходной у славянских народов. Но такие совпадения ограничивается тремя-четырьмя звуками, не образующими индивидуальной мелодической формулы.