Своеобразие художественного воплощения инаковости в творчестве Дж. Уинтерсон Хацкевич Татьяна Маратовна

Содержание к диссертации

Введение

Глава 1. Формирование М.В. Сабашниковой как писателя 19

Глава 2. Поэтическое наследие М.В. Сабашниковой 42

2.1. К вопросу о прямых и опосредованных влияниях современников на поэзию М. Сабашниковой 45

2.2. Цикл «Лесная свирель» как квинтэссенция поэтического мира М. Сабашниковой 61

2.3. Особенности лирики М.В. Сабашниковой начала 1910-х гг 76

Глава 3. Проза М.В. Сабашниковой доэмиграционного периода 90

3.1. Традиции фольклора и древнерусской литературы в «Сказке о распятом царевиче» 91

3.2. Автобиографическая проза М.В. Сабашниковой 110

3.3. Интерпретация жития Серафима Саровского в повести М.В. Сабашниковой «Святой Серафим». 124

Заключение 141

Список источников и использованной литературы 147

Список принятых сокращений

• К вопросу о прямых и опосредованных влияниях современников на поэзию М. Сабашниковой
• Особенности лирики М.В. Сабашниковой начала 1910-х гг
• Автобиографическая проза М.В. Сабашниковой
• Интерпретация жития Серафима Саровского в повести М.В. Сабашниковой «Святой Серафим».

Введение к работе

Актуальность исследования. Основной теоретической проблемой

данной работы является эволюция Другого/Иного в процессе его самоидентификации, которая сохраняет свою научную актуальность на протяжении второй половины ХХ века и особенно в первые десятилетия ХХI века; об этом свидетельствуют исследования этого периода, которые рассматривают ее с точки зрения широкого спектра гуманитарных проблем.

Творчество Дж. Уинтерсон актуально в особенности в контексте так
называемых «cultural studies» (R.Williams, S. Hall, J. Fiske, J. Storey, A.

Brooks). Привлекает внимание исследователей как гендерный аспект изучения творчества писательницы (прежде всего) (M. Asensio, L. Doan, U. Kauer), так и другие аспекты: телесность в произведениях Дж. Уинтерсон (G.J. Rubinson), особенности репрезентации вымысла (H. Grice, T. Woods), исследование пространственно-временных характеристик (M. H. Jorgensen, M. J-M Snmez, M. . Kl).

Актуальность предлагаемого подхода связана с тем, что исследование
проводится в русле одного из самых новых научных направлений - это
имагология, включающая в себя различные ракурсы исследований проблемы
«Чужого», «Другого». Данное междисциплинарное направление состоит из
элементов методологии целого ряда гуманитарных наук: истории,

культурологии, социальной психологии, литературоведения, фольклористики и других.

Степень научной разработанности проблемы. Содержание понятия
«Другой» многозначно и зависит от ракурса исследования. Проблема

Чужого/Другого/Иного является одной из старейших в классической философии, хотя и не центральной (Платон, Аристотель, Р. Декарт).

Как правило, проблема исследовалась в связи с теорией познания (Дж. Локк), категорического императива у И. Канта, «Я»-концепций (И.Г. Фихте), «душетелесности» (Л. Фейербах). Катализатором для постановки этой проблемы как самостоятельной становится ситуация отчуждения, перешедшая из натурфилософии в социальную онтологию (Л. Фейербах, К. Маркс). Проблема Другого получила новое развитие после появления работ З. Фрейда, исследующего глубинные психические процессы во взаимоотношениях «Я» и «Другого».

Э. Гуссерль, Ж.-П.Сартр, X. Ортега-и-Гассет рассматривали данную проблему с точки зрения субъект-объектных взаимоотношений. На этом этапе развития философской мысли Другой предстает в образе враждебного, чужого или даже врага, это тот, кто контролирует, преследует, может превратить в

объекты чужой воли, то есть Другой обладает в большей степени негативными характеристиками.

Новым этапом в развитии этой проблемы становится концепция Другого Э. Левинаса. Философ говорит об идее открытого сознания, субъективность напрямую связывается с познанием Другого, где Другому впервые определена позиция субъекта, а не объекта взаимоотношений. Инаковость становится необходимым условием для самоидентификации, различие Другого, встреча с ним не представляется «опасной», как это было прежде, так как исключатся «абсолютное слияние личностей, утрата собственной автономности». Таким образом, понятие «Другого», как не такого, как я, не похожего, но доступного для понимания, познания, не тот, кого необходимо уничтожить, а тот, кого нужно познать, начинает формироваться с начала ХХ века.

Актуальными для нашего исследования являются концепции Ж. Лакана и М. Фуко, с помощью которых осуществляется анализ текстов с точки зрения Другого, а именно воплощения Другого в дискурсе. В нарратологии, в частности, в работах П. Рикера предпринята попытка поиска новой инстанции, организующей опыт индивида в единое целое: воспринимаемое осваивается посредством повествовательной фикции. Ценность исследования образа Другого через нарратив заключается в том, что даже в процессе инкорпорации образа Другого в собственную идентичность, преодолеваются разрывы в идентичности, связанные со столкновением с Другим, и в повествовании происходит избавление от травмы. П. Рикер и И. Нойманн говорят о том, что образом Другого часто замещается реальный Другой, и, как следствие, происходит замена отношений с реальным Другим отношениями с воображаемым Другим; отсюда необходимость провести различие между воображаемым Другим (как персонажем в рассказе Я о себе) и реальным. Например, создается образ Другого (врага или идеала), который подменяет отношения с реальным Другим отношениями с воображаемым Другим. Э. Нойманн в данном случае проводит аналогию с образом Востока как Другого.

Внимание к Другому является важнейшим аспектом современного постмодернистского мышления, где подчеркивается многоголосие культурных миров. В начале XXI века отношение к Другому кардинально изменилось «на место отторжения и страха пришло понимание и возможность смены субъектной позиции, что вполне вписывается в постмодернистское провозглашение прославления различий». Однако исчезновение Другого исключено, так как Другой помогает осознанию собственного «Я» в

плюралистическом пространстве современной культуры, поэтому возникают новые Другие.

Сложная и многозначная культурная ситуация XXI века, высокая степень коммуникативности, преодоление «закрытости» культур и стереотипов, связанных с этнической и гендерной проблематикой, множественность смыслов приводит к «размыванию» границ и отказу от бинарных оппозиций (свой-чужой, Запад-Восток, мужское-женское и так далее). Появляются новые разнородные явления, которые не вписываются в рамки бинарности. Распространенной культурной практикой начала ХХI века становится Другой внутри «своей» культуры и Другой внутри «другой» культуры.

Такие явления, как глобализация и мультикультурализм способствуют преодолению дихотомического мышления, становлению интерсубъективности. Полилог, отражающий многообразие и многоголосие различных культур, становится необходимым условием для полноценного существования «собственной» культуры. Важной составляющей проблемы Другого становится осмысление женщины, как Другого. Вновь возросший интерес к исследованию «другости»/ «инаковости» женщины связан с постколониальными штудиями, а именно развитием феминистских и гендерных исследований. Одной из особенностей культуры конца XX века является толерантное отношение к маргинальным (по отношению к традиционной доминантной культуре) субъектам, которые обладают собственным «голосом». В последние десятилетия ХХ века для женщины становится возможным выразить собственную субъективность, при этом бинарная модель и патриархатные ценности остаются традиционными. Кроме того, необходимо отметить, что все активнее проявляется множественная «другость», этот факт позволяет по-новому рассмотреть «другость» женщины.

Эта проблема в настоящее время освещается целым рядом отечественных
исследователей, чьи идеи значимы для нашей работы. Исследователи С.Н.
Якушенков, О.С. Якушенкова рассматривают феномен Чужого/Другого с
межэтнических позиций. Данные авторы обращаются к исследованию
проблемы Другого не только в контексте межэтнических отношений, но и
других аспектах (мужчин и женщин, социальных групп и т.д.). Политика
политкорректности и мультикультурализма постепенно изменили

традиционную парадигму отношения к Чужому/Другому. В связи с тем, что произошло признание тех, кто раньше считался в обществе маргиналами, образовалась пустота, которая в XX-XXI веках заполняется «новыми» «пограничными типами» Чужих/Других. Кроме того, необходимо помнить, что

изучая образ Другого, авторы анализируют, прежде всего, совокупное мнение о нем, а не его самого, то есть с иллюзорной, вымышленной или даже фантастической моделью. Подобные образы не новы, они существовали еще в сказках, часто Другие отличаются от людей «чужой телесностью».

Е.Н. Шапинская систематизирует многочисленные виды репрезентации
«другости» в текстах культуры (образы этнического Другого, гендерно
обусловленного Другого, субкультурного Другого, экзистенциального Другого,
фантазийного Другого), она рассматривает каждый тип отдельно, а не в
контексте «множественной другости». Как правило, в работах данного автора
образ этнического Другого рассматривается только в контексте

постколониальных исследований.

Образ Чужого/Другого проходит долгий путь эволюции, от Античности до современности в его формировании присутствуют схожие культурные парадигмы (например, у античных авторов архаичные образы дикарей, антропофагов, панфагов, в современности - фантазийные образы вампиров, зомби, пришельцев с других планет, волшебников). В нашем исследовании мы обращаем внимание на то, что образ Чужого, Другого получил еще одну тенденцию развития – трансформировался в образ Иного.

В связи с развитием постфеминистского дискурса, в котором субъект
децентрирован (Д. Хэрэуэй «Манифест для киборгов», «Приматы, киборги и
женщины: Переоткрытие природы», Дж. Батлер «Гендерное беспокойство»),
возникает необходимость множественной репрезентации, в художественном
произведении это становится возможным благодаря персонажу Иному с
изменчивой идентичностью, способному выражать разного рода

субъективности.

Именно эта проблема наиболее актуальна для творчества Дж. Уинтерсон, одной из самых ярких представительниц современной британской литературы. Ее творчеству и биографии посвящены многочисленные англоязычные исследования, посвященные гендерному аспекту (A. Andermahr, P. Dunn, A. Fahraeus, A.L. Harris, A. Lindenmeyer, G. Lopz, M. Makinen, F.C. Mndez, L. Moore). Интерес к деятельности Дж. Уинтерсон постепенно возрастает и в отечественном литературоведении. Творчество Дж. Уинтерсон в последние годы все чаще становится объектом исследования не только литературных критиков, но и литературоведов. Литературоведческий анализ произведений Дж. Уинтерсон представлен статьями О.А. Велюго (дискурс любви), Е.В. Мусатовой (поэтика света и цвета), Н.Г. Владимировой (метаморфозы автора), И.А. Галуцких (телесность в постмодернизме), Н.З. Шамсутдиновой (элементы

магического реализма), К.В. Петровой (шекспировские аллюзии), Е.В. Теги (интерпретация мифов). Ряд статей, посвященных исследованию творчества Дж. Уинтерсон, представлен литературоведами ближнего зарубежья (Е.И. Солодухи (интертекстуальность), Б.А. Мады, А.С. Шыгыраева, А.В. Танжариковой (проблема «псевдореализма»). Белорусский исследователь Н.С. Поваляева рассматривает широкий круг проблем творческой деятельности Дж. Уинтерсон, например, взаимодействие словесного и визуального искусств, диалог в виртуальном пространстве, проблема восприятия искусства и другие. Объектом монографического, целостного и системного литературоведческого анализа произведения Дж. Уинтерсон становятся именно в монографии Н.С. Поваляевой «Дженет Уинтерсон, или Возрождение искусства лжи»¹, на данный момент это наиболее значительное исследование творчества Дж. Уинтерсон на русском языке.

В интересующем нас аспекте творчество Дж. Уинтерсон практически не рассматривалось в России и на Западе.

Научная новизна исследования. Гендерный аспект исследования
остается мало востребованным в современном отечественном

литературоведении, в особенности это касается отображения в литературе разнообразных трансгендерных ситуаций, в настоящей работе предпринята попытка преодоления этих пробелов.

Впервые в отечественном литературоведении предпринято

монографическое исследование творчества Дж. Уинтерсон в избранном аспекте. Инаковость впервые рассматривается как выражение субъективности Другого/Иного.

В работе выделены аспекты поэтики творчества писательницы,

посредством которых воплощена данная проблема: обозначены наиболее

значимые для воплощения проблемы инаковости типы образов, определены жанровые модели, в рамках которых Дж. Уинтерсон решает поставленные проблемы, рассмотрена специфика нарративных стратегий автора.

Материал исследования составили романы Дж. Уинтерсон «Апельсины – не единственные фрукты» (Oranges Are Not the Only Fruit,1985), «Страсть» (The Passion, 1987), «Письмена на теле» (Written on the Body, 1992), «Хозяйство света» (Lighthousekeeping, 2004). Романы Дж. Уинтерсон 1985-2004 годов представляют собой особый цикл творчества данной писательницы, на этот факт обращает внимание сама Дж. Уинтерсон (в статьях на официальном сайте)

¹ Поваляева Н.С. Дженет Уинтерсон, или Возрождение искусства лжи / Н.С. Поваляева. Минск: РИВШ, 2006. 281 с.

и исследователи ее творчества, например, Н.С. Поваляева. Данный цикл интересен художественной репрезентацией становления Иной личности, исследованием разного рода инаковости, а также авторскими экспериментами на уровне содержания, формы и языка. Романы «Апельсины – не единственные фрукты» и «Хозяйство света» являются пороговыми в цикле, что позволяет нам исследовать качественные изменения в образе Иного и репрезентации его становления. Романы «Страсть» и «Письмена на теле» стали одними из самых обсуждаемых критиками произведений данного цикла, кроме того в романе «Страсть» автор впервые обращается к историческому элементу, а роман «Письмена на теле» уникален с точки зрения конструирования образа главного действующего лица, анонимность которого достигает предела.

Кроме того, мы обращается к различным аспектам рассматриваемой проблемы в других произведениях этого цикла: «Лоция для начинающих» (Boating for Beginners, 1985), «Пол вишни» (Sexing the Cherry,1989), «Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь» (Art & Lies: A Piece for Three Voices and a Bawd, 1994), сборник эссе «Art Objects» (Art Objects: Essays on Ecstasy and Effrontery, 1995) «Симметрия тела» (Gut Symmetries, 1997), «Книга силы» (The Powerbook, 2000).

Объектом исследования является творчество Дж. Уинтерсон 1985-2004 годов.

Рассмотрение проблемы инаковости в творчестве Дж. Уинтерсон определяет предмет исследования данной работы.

Цель диссертационного исследования – рассмотреть специфику художественной репрезентации проблемы инаковости в творчестве Дж. Уинтерсон 1985-2004 годов.

Цель исследования обусловливает постановку следующих задач:

1. Выявить специфику становления «иной» личности в дебютном романе Дж. Уинтерсон «Апельсины – не единственные фрукты».

2. Исследовать способы описания инаковости в творчестве Дж. Уинтерсон.

3. Рассмотреть проблему инаковости в ее историческом измерении на материале романа Дж. Уинтерсон «Страсть».

4. Определить специфику образа и роли «воспитателя» «иной» личности в творчестве Дж. Уинтерсон.

5. Исследовать механизмы создания особой среды для существования Иного.

6. Рассмотреть гендерный аспект образа «иной» личности в творчестве Дж. Уинтерсон.

7. Исследовать качественную динамику развития образа Иного в творчестве Дж. Уинтерсон.

Методологическую основу работы составил комплекс исследований, в рамках которого можно выделить несколько основных групп. В равной степени для нас актуальны труды зарубежных и отечественных исследователей. Первая группа связана с колониальными и постколониальными исследованиями (Э. Саид, Х. Бхабха, Г. Спивак), имагологическими исследованиями ((Ж.-М. Карре, М.-Ф. Гийяр, Д. Пажо, Х. Дизеринк, Ю.О. Поляков, О.А. Полякова, М. А. Бойцов, Ф. Б. Успенский), объектом внимания которых являются образы Другого (Е.Н. Шапинская) Чужого (С.Н. Якушенков, О.С. Якушенкова). Помимо этого в работе мы обращаемся к исследованиям, посвященным разработке проблемы концептуализации национального на материале литературы (Г.Д. Гачев, Н.П. Михальская, Т.Н. Бреева, Л.Ф. Хабибуллина). Вторую группу составляют материалы феминистских (С. Бовуар, Б. Фридан, Л. Иригарэ, Р. Брайдотти) и гендерных исследований (Дж. Батлер, А.А. Темкина, Е.Р. Ярская-Смирнова, Е.А. Здравомыслова, И.А. Жеребкина), в которых разрабатываются проблемы становления квир-теории, идентичности, а также репрезентации субъективности (в том числе женской). Значимой для нас является монография «Образ Другого в текстах культуры» Е.Н. Шапинской².

Понятийный аппарат.

Наиболее значимыми для нашего исследования являются термины Чужой/ Другой/ Иной.

Под Чужим мы понимаем, вслед за С.Н. Якушенковым и О.С. Якушенковой, сконструированный на основе иноэтничного/межэтнического представления образ человека, а также образ дикого/ дикаря или существа иного рода (в последнем случае, как правило, вымышленного, иллюзорного и даже фантастичного, часто обладающего «иным» телом).

Подобно Е.Н. Шапинской, мы считаем важным подчеркнуть необходимость коммуникации между различными культурами, поэтому под Другим мы понимаем чужестранца с «перспективой сотрудничества», признанным статусом субъекта взаимоотношений, феномены культуры которого поняты и осмыслены как отличные от своих собственных (со стороны познающего), но не вступающие с ними в противоречие.

Шапинская Е. Н. Образ Другого в текстах культуры /Е.Н. Шапинская. М.: URSS КРАСАНД, 2011. 214 с.

Иной³ в контексте нашего исследования - это человек, субъективность которого может состоять из нескольких типов и/или постоянно видоизменяться, который осознает и принимает множественную реальность.

В современном философском дискурсе существует разница в
идеологическом использовании понятий «другое», которое может

интерпретироваться как неравное (доминирующее или зависимое), а «иное» -как равное, но различное. Принимая во внимание мировоззрение и обозначенную позицию Дж. Уинтерсон в гендерном вопросе, которой идеологически близка концепция Дж. Батлер, мы в данном исследовании считаем необходимым остановить свой выбор на термине «Иной» при анализе художественного воплощения инаковости в образах главных героев, субъективность которых может состоять из нескольких типов и/или постоянно видоизменяться. Используя термин Иной мы также предполагаем, что он наиболее адекватен для выражения субъективности Другого (Я как Другой).

Кроме того, следует прояснить употребление термина «инаковость» в
контексте нашего исследования. В формах прилагательных (инаковый, инакий)
Е.Ю. Кислякова акцентирует различие: «форма инаковый может

характеризовать одушевленное лицо, и она имеет семантический

конкретизатор «изменение». Форма инакий более предпочтительна с

абстрактными лексемами и доминантна семантическими конкретизаторами «вариант, альтернатива; противоположность»⁴. Для описания образа Иного в литературе в нашем случае уместным оказывается именно термин «инаковый», который содержит в себе семантику изменения, важную при обращении к проблеме изменчивой идентичности.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Важнейшей проблемой в произведениях Дж. Уинтерсон 1985-2004 гг. становится описание процессов самоидентификации личности, осознающей себя как Иной по отношению к обществу в целом.

2. Важную роль в романах писательницы играют образы окружения и воспитателя в формировании литературного Иного.

3. Дж. Уинтерсон является создательницей новых художественных типов инаковости: гендерная (изначально проявляющаяся как нетрадиционная

³ В англоязычных исследованиях (в философии, социологии и литературе, J. Duncan, Z. Bauman) используются

термины «alien» (чужой) и other (другой), «otherness» (другость/инаковость). В современном

словоупотреблении термин «инаковость» может быть версией, русским эквивалентом термина «otherness». В

настоящем исследовании мы обращаемся к термину «инаковость», подразумевая выражение субъективности

Иного.

⁴Кислякова Е.Ю. Проблема лексикографирования инакости и инаковости: уточнение понятий/Е.Ю. Кислякова//

Европейский журнал социальных наук. 2012 №1(17). С. 183-190.

ориентация, позже изображаемая как отсутствие гендерных

маркировок), телесная, обозначающая особую природу Иного, инаковость в плане восприятия мира (осознание и признание множественной реальности).

4. Природа Иного персонажа в романах писательницы на образном уровне может проявляться в различной степени: от гендерного Иного, находящегося в процессе самоидентификации до иноприродного существа, обладающего особыми физическими характеристиками.

5. Характерной особенностью Иного в произведениях писательницы становится номадическая идентичность, лишенная половых и гендерных маркеров, способная выразить свою уникальность.

6. Проблема инаковости реализуется в романах Дж. Уинтерон не только на уровне открытого обсуждения, но и на структурном уровне посредством введения особого типа хронотопа, особой конструкции текста (включение вставных историй), использования определенных жанровых моделей.

Теоретическая значимость работы заключается в исследовании
проблемы инаковости в контексте актуальных философских и

литературоведческих теорий (постструктуралистско-постмодернистская

доктрина, феминизм и постфеминизм), определении специфики этого термина,
который рассматривается нами как своего рода выражение субъективности
автора, проявляющейся в специфике художественного текста. Кроме того,
важным представляется научное описание того, как современная

художественная литература рассматривает процессы, происходящие в

современном обществе, в частности, появление новых видов субъективности.

Практическая значимость. Основные материалы исследования, полученные при рассмотрении специфики образа Иного в творчестве Дж. Уинтерсон 1985-2004 гг., могут быть использованы при чтении историко-литературных курсов по современной зарубежной литературе, теоретических курсов по проблемам Другого/Иного, при чтении спецкурсов в области имагологии, национальных аспектов, гендерных исследований и др.

Апробация результатов исследования. Основные положения и
результаты исследования были представлены в виде научных докладов,
прочитанных на научных конференциях: международных («Синтез

документального и художественного в литературе и искусстве». Казань 2012, 2014; «Национальный миф в литературе и культуре: национальное и историческое». Казань, 2015) и всероссийских («Литературоведение и эстетика

в ХХI веке» («Татьянин день»), посвященная памяти Т.А. Геллер. Казань, 2012, 2014, 2015; «Художественная литература и философия как особые формы познания», Санкт-Петербург, 2014).

Основные положения диссертации изложены в 3 статьях,

опубликованных в рецензируемом журнале, рекомендованном ВАК, и в ряде статей, посвященных проблемам художественного воплощения образа Иного в творчестве Дж. Уинтерсон.

Структура работы. Работа состоит из введения, четырех глав, заключения и библиографического списка, включающего более 230 наименований художественной и научно-критической литературы.

К вопросу о прямых и опосредованных влияниях современников на поэзию М. Сабашниковой

И.А. Репина – при наличии достаточного количества научно ценных идей – избрала, на наш взгляд, не совсем уместную беллетристическую манеру изложения биографии Сабашниковой, вследствие чего повествование подчас становится похожим на женский любовный роман. Происходит это, главным образом, в тех частях статьи, которые посвящены отношениям М.В. Сабашниковой с М.А. Волошиным, В.И. Ивановым и Л.Д. Зиновьевой-Аннибал. Именно эта тема особенно популярна в различного рода интернет-публикациях, в которых не столько упоминается о таланте Сабашниковой как живописца и литератора, сколько делается акцент на интимных подробностях её жизни на Башне21. Безусловно, рассматривать подобные источники как серьёзный материал для биографического исследования мы считаем невозможным и недопустимым.

Источниковой базой исследования стали мемуары (дающие богатый материал для понимания детства Сабашниковой) и письма самой М.В. Сабашниковой (раскрывающие личность их автора в отношениях с М.А. Волошиным и В.И. Ивановым), отзывы современников, а также труды В.П. Купченко, К.М. Азадовского, отчасти И.А. Репиной.

Отдельно стоит оговорить специфику источников, вышедших из-под пера М.В. Сабашниковой.

В мемуарах «Зелёная змея» происходит синтез документального и художественного начал, стремление к которому заложено уже в идейном содержании мемуаров. Ещё С. Белов, автор комментария к используемому нами изданию «Зелёной змеи», указывал на художественно-субъективную составляющую книги: главный смысл мемуаров художницы и её жизненного пути – «это попытка проникнуть в тайну духовного мира»22. В предисловии самой Сабашниковой замечается установка не только на объективно-документальное изложение событий, но и на их художественное осмысление. Она пишет: «При таком ретроспективном взгляде мне открылся также не осознанный дотоле архитектурный замысел, скрытый великим мастером. Поэтому я полагаю, что рассказ этот, не предназначавшийся ранее для публикации, мог бы иметь общий интерес»23.

Обратимся к другим факторам, оставшимся без внимания исследователей, но влияющих на соотношение и взаимодействие художественного и документального в книге Сабашниковой. Во-первых, необходимо учитывать жанровую специфику произведения. Мемуары являются пограничным жанром, они находятся на границе между объективным и субъективным, личным и социальным. Согласно Краткой литературной энциклопедии, «мемуары не чужды субъективности и по фактической точности уступают документу. Однако неполнота фактов и почти неизбежная односторонность информации искупаются живым и непосредственным выражением личности их автора, что является по-своему ценным «документом» времени»24, то есть в мемуарах ощущается неразрывное единство документального и художественного начал.

Во-вторых, благодаря особенностям жанра, открывается выход и к проблеме соотношения объективного и субъективного начал в книге «Зелёная змея». По мнению К. Постоутенко, «Сабашникова может воскрешать в памяти неожиданно яркое … , может забывать, казалось бы, незабываемое … »25, что, безусловно, указывает на субъективную доминанту.

В-третьих, рассматриваемый нами источник принадлежит к мемуарам художников, чьё особое видение мира и окружающей действительности накладывает отпечаток на художественное своеобразие повествования. Сабашникова ярко проявила себя и как поэт и писатель, что нашло отражение в стремлении выразить душевные переживания, наблюдать и анализировать каждое движение души, давать оценку событиям не только с точки зрения современности, но и сквозь призму времени. Всё это определило взаимопроникновение художественного и документального как в структуре мемуаров, так и в системе образов.

Для соотношения истины и вымысла в структуре мемуаров важно учитывать не только последовательность, но и полноту и точность отражения событий. Как отмечал Е.Г. Бушканец, мемуары «по своей сути крайне субъективный источник», ведь «нередко мемуаристов подводила память – они смещали события во времени, иногда соединяли несколько эпизодов в один, кое-что просто забывали»26.

Иногда Сабашникова, желая подчеркнуть свою причастность к тому или иному событию, человеку, а также реальность происходившего, указывала на конкретную дату или обстоятельства, но, к сожалению, нередко ошибалась. Причиной неточностей может служить время: свои воспоминания художница закончила периодом, отстоящим от времени публикации первой книги на 30 лет. Так, например, она, не привлекая документов и надеясь на свою память, говорит о смерти тётки Александры в 1925 г. На самом деле А.А. Андреева умерла в 1926 г. Вспоминая жизнь в Башне Вячеслава Иванова, Сабашникова пишет: «Однажды Александр Блок читал у нас новый цикл стихотворений «Кубок метелей»27. «Кубок метелей» – название «4-й симфонии» Андрея Белого, а Блок, вероятно, читал стихи из цикла «Снежная маска», написанного в это время – зимой 1907 г.

Особенности лирики М.В. Сабашниковой начала 1910-х гг

Таким образом, в рамках поставленной нами проблемы, можно с уверенностью утверждать, что не Волошин поспособствовал становлению индивидуального стиля Сабашниковой, а, напротив, она сама оказала влияние на его поэтическое творчество. Недаром сам Волошин признавался в своём дневнике: «Всё, что я написал за последние два года – всё было только обращением к М аргарите В асильевне и часто только её словами»114. Более того, Сабашникова неоднократно предлагала Волошину сюжеты для воплощения их посредством поэтического слова, например: «Напиши вот какое стихотворение: будто бы я умираю, а Ты со мною сидишь, и мы пьём красное вино; оно должно быть очень просто и торжественно, как церковное пение…»115. Каждое новое стихотворение Волошин посылал Сабашниковой, которая не только хвалила, но и делала замечания или предлагала поэту варианты для изменения той или иной строчки. Высоко ценя поэзию М.А. Волошина, М.В. 57 напрягаться, чтобы понять, куда, откуда, к чему относится глагол, по какому случаю вдруг какое слово…. Это хитро сплетено и требует усилия со стороны слушателя»

М.В. Сабашникова, также ранее не выстраивавшая свой лирический мир вокруг темы любви, обратилась к ней лишь в 1911 г., после того, как сама пережила глубокую влюблённость и мучительные любовные перипетии. Её стихотворения полны страданий, отчаяния и боли, возникает мотив жертвенности, но всё это связано уже с другим человеком – поэтом Вячеславом Ивановым:

Восстала за него из бездн моя любовь, Лампадою горит в алмазной чаше кровь. Замучена душа. Тоска неутолима. Пленённому огню дай крылья Серафима!117 В. Иванов и его поэзия имели для М. Сабашниковой особое значение. В мемуарах «Зелёная змея» она признаётся: «Поэт, уже несколько лет представлявший для меня мир, в котором я нашла свою духовную родину! Большинство его стихов я знала наизусть. Многим они были чужды из-за необычных греческих ритмов и архаичного, сакрального и в то же время философского характера»118. Сабашниковой же стихотворения Иванова этим и были ценны: они раскрывали перед ней мир, который был близок ей, как её собственный.

Основываясь на схожести мировоззрений и принимая во внимание многогранный талант Сабашниковой, Иванов решил заняться её литературным образованием. Он не только читал с ней в оригинале итальянские и греческие произведения, но и хотел ввести её в мир поэзии, постепенно превращая свои наставления и советы в планомерный курс. Сабашникова вспоминает о том времени: «Интерес и одобрение, проявляемые Ивановым по отношению к моим поэтическим опытам, до сих пор ничем особенно не выделявшимся, придали мне смелости писать новые стихи. Сонет об осени, написанный тогда, он заставлял меня читать на разных поэтических сборищах, что при моей робости стоило мне больших усилий. Но его взгляд принуждал меня, я была в его власти»119.

«Сонет», о котором упоминает М.В. Сабашникова, вошел позже в цикл «Лесная свирель», опубликованный в альманахе «Цветник Ор. Кошница первая» в 1907 г. Стихотворения этого цикла не только являются красноречивым свидетельством самобытной манеры письма Сабашниковой, но и наполнены отголосками тех черт, которые принадлежат поэтическому миру её учителя – Вячеслава Иванова.

В том же выпуске альманаха появился и цикл сонетов самого В. Иванова – «Золотые завесы», который – за исключением сонета «Ad Lydiam» – полностью посвящён М. Сабашниковой.

Современники усматривали переклички двух поэтических циклов, порицая их авторов за чрезмерную откровенность. В. Брюсов в письме З. Гиппиус достаточно едко и саркастично сообщал о своих наблюдениях: «А Вяч. Иванов и Маргарита Сабашникова (жена Макса) рассказывают последние перипетии уже и без псевдонимов. Так, Марголя пишет: «Душа уязвлена твоей красой страстною!», а Вяч.Иванов вторит ей: «Ты помнишь лик страстной моей красы?», а чтоб было совсем понятно, добавляет: «В морях горит Сирена Маргарита … »120.

Как бы то ни было, диалог учителя и ученицы, переживавших непростой период личных отношений, нашёл выражение в их поэтическом творчестве. Для Иванова, как для поэта-символиста, процесс жизнетворчества был актом сознательным, для Сабашниковой же превращение интимного факта Валерий Брюсов. Т 85, 1976. С. 696-697. биографии в факт творчества было явлением беспрецедентным и, скорее всего, бессознательным, воплотившимся под влиянием самого Иванова.

Наибольшее же влияние оказала на М. Сабашникову теория дионисийства, феномен, который активно разрабатывался и изучался В. Ивановым121. Правда, в отличие от учителя, центральным образом её цикла становится не сам бог Дионис, а один из участников его свиты – Пан, что подтверждает уже название – «Лесная свирель» (подробный анализ цикла будет произведён в параграфе 2.2.).

Неудивительно, что «обучение» у Иванова и постоянное

соприкосновение с кругом символистской элиты наложило отпечаток не только на тематическую и символическую наполненность лирики Сабашниковой, но и на её поэтический язык.

В стихотворениях М. Сабашниковой можно встретить целую россыпь характерных для поэтики Серебряного века эпитетов, словосочетаний, рифм. Не иначе как влиянием Вячеслава Иванова можно объяснить появление в её поэзии 1906-1907 гг. церковной и архаичной лексики, в использовании которой сам В. Иванов был близок к позднему А.С. Пушкину, (смарагдный, фимиам, пламень и т.п.) и сложных метафор, которые порой трудно поддаются пониманию, не говоря уже о пересказе.

Язык поэзии Иванова был богат не только непривычной уху его современников лексикой, но и авторскими новообразованиями (всезвёздный, крутолукий, надменье и т.п.). Сабашникова же не была замечена в экспериментах с языком: из четырёх стихотворений цикла «Лесная свирель» лишь в одном нами был найден окказионализм:

Автобиографическая проза М.В. Сабашниковой

Развитие любовной истории Катеринушки и распятого царевича проходит полный годовой цикл: «Лето прошло. Простонала за окнами осень. Зима длится»206. Освобождение же царевича происходит на «страстной неделе в четверг поздно после всенощной»207.

Тем не менее, некая определённость времени и места действия не позволяет воссоздать полную картину конкретно-исторического времени.

Советский учёный-фольклорист В.П. Аникин утверждал: «Сказки писателей слились в сознании людей всех поколений со сказками народа. Это происходит потому, что каждый писатель, каким бы оригинальным ни было его собственное творчество, ощущал свою связь с фольклором»208. Особенно тесно ощущала её Сабашникова, выросшая на народных песнях, чувствовавшая связи с исконной русской культурой в целом. Именно поэтому в её «Сказке о распятом царевиче» отражаются основные черты фольклорной сказки.

Из фольклорной сказки выросла сказка литературная, которая, уходя корнями в народное творчество, формировала свою поэтику и свои отличительные черты, дополнявшиеся индивидуальными особенностями эпохи, но в основе своей не изменявшиеся.

В литературной сказке степень изобразительности художественного мира заметно возросла: место действия, события, внешности персонажей созданы с большей долей выразительности, яркости и детальности. «Сказка о распятом царевиче» М.В. Сабашниковой – наглядный тому пример.

Знакомство со сказочным миром Сабашниковой начинается с первых строк, подробным образом описывающих основное место действия: «Уже заря горит. Заря меркнет. Прошумели деревья. Катеринушка оглянулась: в чаще пошевельнулось. Во тьме много глазок сразу закрылось. Кто застигнут врасплох? Кто подглядывал? … Она взглянула на небо: звезда мигнула и спряталась за тучку. Макушки перешепнулись и притаились… … И уже ночь. Катеринушка подняла голову: перед ней во тьме горит огонёк; под дубом висит ветхая иконка»209.

На наш взгляд, уместными здесь будут слова И.П. Лупановой, хоть и сказанные ею относительно литературных сказок 1970-80-х гг.: «характерна атмосфера "сказочной реальности", то есть растворённости "чуда", его нормативности при полной ирреальности, поддерживаемой художественными приёмами, создающими "иллюзию достоверности"»210. Конкретизация изобразительно-выразительными средствами пространственно-временного континуума является одним из таких приёмов.

Детально описывается Сабашниковой не только место действия, но и внешность персонажей, причём значительное внимание автор уделяет облику не главных героев, а вспомогательных персонажей. Так, описание внешности Катеринушки не встречается ни разу, у царевича констатируется «его ненаглядная красота». Правда, если к портрету относить также и одежду персонажа, то стоит заметить, что в описании костюма царевича Сабашникова использует традиционные фольклорные формулы: «Злат кафтанчик на нём шит каменьями»211.

Предметом особой гордости автора могло быть фантазийное, красочное изображение шелестинок: «Липовая веточка просунулась в оконце. Липовые цветки полетели по избушке. Только это – не цветки, это летят липовички с прозрачными крыльями: каждый сидит на зелёном листочке и на серебряной узде держит пчёлку. И не сосновая ветка качнулась за ними, это – двинулся рой сосновок. Крылья у них загнуты, платье из червлёного оксамита и высокие венцы, как шишечки из заревых камней»212.

Именно эти персонажи «Сказки о распятом царевиче» особенно полюбились первым её читателям – родственникам М.В. Сабашниковой: « … сказка очень понравилась детям, я им читала её два раза в один день, как принесла. Больше всего милы им березяночки, осиннички, им страшно нравится, что это души детей нерождённых, и они говорили о себе, что и они были шелестинками, листочками, пока не родились. И распятый царевич-дубок их поразил, и сосновочка в красных башмачках очень нравится. Мне так радостно было читать им, видеть, как они слушают и слышат. … Да, детям ещё очень нравится заклинание Катеринушки. Чудесно это. … »213. (письмо Т.А. Полиевктовой М.В. Сабашниковой 18 октября 1906 г.). Шелестинки, липовички, сосновки и другие фантастические существа – оригинальное изобретение М. Сабашниковой. В их портретах используется излюбленный художницей приём цветописи, столь характерный для словесных портретов, созданных Сабашниковой в её прозаических произведениях и мемуарах214.

Интерпретация жития Серафима Саровского в повести М.В. Сабашниковой «Святой Серафим».

Святой Серафим «стал за Россию»329, а его связь «с Девой Марией – тайна всей России». В завершении своего повествования Сабашникова вопрошает: «Не есть ли Россия душа, ожидающая «стяжания Духа Святаго Божьяго», Который, озарив её, очистив страстный огонь её, всё своеобразие её освятит в вечность, в божественную Премудрость – Софию?»330. Заключительные фразы повести М.В. Сабашниковой могут быть восприняты не иначе как риторический вопрос, обращённый к людям «знающим», к кругу посвящённых. Нас же они интересуют с точки зрения раскрытия того контекстного поля, которое скрывается за последним словом приведённой цитаты – «София».

Безусловно, философия В. Соловьёва оказала значительное влияние на становление личности М. Сабашниковой331. Однако же ассоциация – слышим «София», подразумеваем «Владимир Соловьёв» – может ввести в заблуждение и стать источником исследовательских ошибок. В связи с этим мы решили обратиться к работам сравнительно-сопоставительного характера, посвящённым философским концепциям Штейнера и Соловьёва, изучению антропософии и русской софиологии, а также к трактатам самих мыслителей, освещающим вопросы о Софии332.

Первые работы, которые познакомили М. Сабашникову с этим мистическим понятием, принадлежали В. Соловьёву. Случилось это через два года после его смерти. Учитывая некую, хоть и небольшую временную дистанцию, Сабашникова имела возможность проследить эволюцию идей русского философа, стать свидетельницей их творческих переосмыслений. Сама она, не принадлежа кругу его последователей, признавала, что дух Соловьёва витал над Москвой, чувствовала, как «что-то врывалось в нашу повседневность из иного мира» и ощущала это в том, «что совершалось между деревьями и заходящим солнцем, в свете огней, во встречах людей»333. Возможно, это и было предчувствие Софии, существа из духовной реальности, как позже художница скажет о ней в своих мемуарах.

Понять сущность Софии Премудрости Божией непросто, ибо даже в сочинениях самого Соловьёва она многогранна и не раз подвергается переосмыслению. С научной точки зрения этот вопрос достаточно последовательно проследил Т.П. Писарчик, автор статьи «Представления о богочеловечестве и Софии в религиозной метафизике В.С. Соловьёва». Одно из промежуточных обозначений этой категории исследователь закрепил в следующей формулировке: «В начале творения Она есть идея мирового единства, в конце времен – это Царствие Божие, единство Бога и всего сотворённого»334. Переосмыслив в этом ключе завершающие слова повести «Святой Серафим», мы можем прийти к пониманию того, что Россия, отождествлённая Сабашниковой с душой, пройдя очищение Святым Духом, приобщится вечному Царствию Божьему.

Не стоит забывать, что систематическое влияние на М. Сабашникову оказывалось посредством антропософии Р. Штейнера, тем более что и для него для него была значима София Премудрость Божия. Н.К. Бонецкая отмечает, что рассуждения Штейнера о Софии «исключительно остроумны», особенно те, которые появляются в лекции «Сущность антропософии»335. Мыслитель признает, что некое высокое Существо, которое является имагинацией Божественной Мудрости, действительно имеет место быть, причём в разные эпохи развития человечества оно проявляет себя по-разному в отношении к человеку. В древности София представала «как вполне объективное существо», «Мудрость в себе»336, которое мыслитель просто созерцал. В Средневековье человек оказался способным переживать лишь «свою любовь к Мудрости», то есть философию. В начале XX в. в «своей слиянности с человеком София вновь предстанет перед ним объективно,— но уже не как София, а как Антропософия — как София, несущая на себе человеческое существо»337.

Ещё более открыто антропософ заговорил о ней в цикле лекций «Евангелие от Иоанна», прочитанных в 1908 г. Именно они, на наш взгляд, могли оказать значительное воздействие на формирование понимания Софии у Сабашниковой. Согласно позиции Штейнера, «чистой, целомудренной, мудрой девой Софией» христианская эзотерика называла очищенное астральное тело. Только оно было способно принять «космическое «Я», мировое «Я», которое «христианская эзотерика называла и называет ещё и поныне «Святым Духом». Более того, погружаясь в размышления, Доктор приходит к выводу, что Дева София – «Матерь Иисуса»338.

Схожими рассуждениями Сабашникова вторит своему учителю в финале повести «Святой Серафим»: «На таинственном языке христианства душа, прошедшая через духовное очищение и готовая принять в себя мировой Дух, называлась всегда чистой, премудрой Девой. Воплощением на земле этой чистой Премудрости была Богородица»339. Воплощённым авторитетом для Маргариты Сабашниковой был Рудольф Штейнер, именно поэтому повесть о христианском святом носит столь явный отпечаток антропософии. В заключении следует заметить, что повесть М.В. Сабашниковой «Святой Серафим» находится на пересечении двух тенденций, обозначившихся в эпоху Серебряного века: переосмысленном переживании духовного опыта христианства и тяге к различного рода оккультным учениям. Православная вера сочеталась в душе Сабашниковой с антропософским учением, откровения Соловьёва с лекциями Штейнера. Сама художница признавалась в мемуарах «Зелёная змея»: «Благодаря Владимиру Соловьёву то, что жило в моей душе как христианская субстанция, нашло своё философское оправдание; учение о Христе Рудольфа Штейнера связало эту центральную мистерию вполне конкретно с каждой ступенью мирового развития, с каждым отдельным явлением истории и природы, и в этом свете самое отдалённое во времени и пространстве соединилось с интимнейшим, глубочайшим миром собственного существа»340.