Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Шведская литература и внелитературные факторы её развития в XX – начале XXI века .25
1.1. Приоритеты шведского литературоведения: школы, теории, методологии 25
1.2. Понятие художественной условности: теоретические подходы и дефиниции
1.2.1. Первичная и вторичная условность в отечественном литературоведении .34
1.2.2. Формы и приёмы вторичной условности в шведском литературоведении
1.3. Шведская сатира ХХ–XXI веков. Этика и эстетика .53
1.4. Неомифологическая проза и «нобелевский формат» 65
1.5. Преодоление постмодерна .79
Глава 2. Поэтика условности в социальном романе Швеции 2.1. Антиутопия П.К. Ершильда «Охота на свиней» 98
2.2. Электра в фильме И. Бергмана «Персона» и неомифологическом романе И. Лу-Юханссона «Электра. Женщина 2070 года». Между утопией и антиутопией .113
2. . «Шведская модель» в романах-метафорах М. Флорина «Сад» и «Братцы-сестрицы» .3124
2.4. Литературные мифы и феминизм XXI века. «Пеппи Длинныйчулок» А. Линдгрен и детектив С. Ларссона «Девушка с татуировкой дракона» .134
Глава 3. Политическое измерение условного романа .150
3.1. Идея власти в «романе с ключом» П.У. Энквиста «Пятая зима магнетизёра» .151
3.2. Религиозно-политический памфлет П.К. Ершильда «Путешествие Кальвиноля по свету» 162
3.3. Политические мотивы в фэнтезийном романе А. Линдгрен «Братья Львиное Сердце» 180
3.4. Сиквел П.К. Ершильда «Хольгерссоны» и генезис образа карлика в шведской прозе ХХ века 194
3.5. «Тератологический» роман К.Ю. Вальгрена «Ясновидец»: политическая риторика в эпоху (пост)постмодернизма 206
3.6. «100 лет и чемодан денег в придачу» Ю. Юнассона, или История как анекдот .221
Глава 4. Художественная условность в религиозно-этическом романе .234
4.1. Роман-пикареск С. Дельбланка «Пасторский сюртук» .239
4.2. Роман-Евангелие Ё. Тунстрёма «Послание из пустыни» 260
4.3. Роман-молитва Т. Линдгрена «Путь змея на скале» .273
4.4. «Дочь болотного царя» Х.К. Андерсена и одноимённая притча Б. Тротциг 285
4.5. Постмодернистские «Пути к раю. Комментарии к ненаписанной рукописи» П. Корнеля. Нелинейное письмо 296
Глава 5. От модернизма к модернизму: поэтика условности в психологическом романе .313
5.1. Апология страха в постмодернистском контексте: «биографический» роман Ч. Юханссона «Лицо Гоголя» 315
5.2. Аутистический роман воспитания П.У. Энквиста «Библиотека капитана Немо» 326
5.3. Роман-парабола Т. Линдгрена «Шмелиный мёд» 340
5.4. «Магический реализм» в романе М. Аксельссон «Апрельская ведьма» .349
5.5. «Осколки разбитого зеркала» К. Фалькенланд как метафизическая психодрама 361
Заключение 375
Библиография .
- Формы и приёмы вторичной условности в шведском литературоведении
- «Шведская модель» в романах-метафорах М. Флорина «Сад» и «Братцы-сестрицы»
- Политические мотивы в фэнтезийном романе А. Линдгрен «Братья Львиное Сердце»
- Роман-молитва Т. Линдгрена «Путь змея на скале»
Формы и приёмы вторичной условности в шведском литературоведении
Анализ любой литературной ситуации интересен не только количеством и качеством выпускаемой продукции, но и стратегиями современных издательств, характером критики, идеологическим фоном. Одним из интересных и весьма показательных факторов развития национального искусства в Швеции является литературоведение, которое остаётся скрепляющим звеном между писателями, издателями, читателями и общественными институтами, включая комиссии по присуждению литературных премий, и филологическими факультетами университетов. Приоритеты шведских критиков, осмысляющих тенденции книжного рынка и влияющих на формирование вкуса читателей, многое способны сказать об особенностях шведской культуры.
Одна из них заключается в том, что шведское литературоведение проявляет незначительный интерес к анализу формы произведения. Поэтика текста – его жанр, стиль, структура, приёмы художественной условности и т. д. – крайне редко становится объектом исследований. В них рассматривается прежде всего этическая ценность книги1, поскольку этика пронизывает все сферы жизни и отражает комплекс религиозных, культурных, социальных и психологических факторов, влияющих на общественное сознание в Швеции. В совместных дискуссиях эту мысль поддерживают как шведские, так и норвежские учёные, отмечая, что в Швеции и Норвегии действительно наиболее важными являются этическое «послание» текста и его общественная роль.
Необходимо отметить и то, что в Швеции нет самостоятельных литературоведческих школ. В учебниках, сборниках научных работ, монографиях называются французские, российские и американские методы анализа. Присущий шведским работам этический ракурс, как нам представляется, мог бы претендовать на самостоятельное звучание, но формально он нигде не отмечен. Из всего многообразия подходов к исследованию текста чаще всего используются те, которые позволяют оценить важнейшие для Швеции вопросы: суть общественных процессов, которыми занимаются социальные науки (samhllsvetenskap), и соотношение человека и окружающей среды (mnniska och milj).
Нет сомнения в том, что эти аспекты остаются главными на протяжении длительного времени, хотя направленность теоретических работ корректируется по мере появления новых методологий. Существенная разница в подходах к литературе ощутима при сопоставлении теоретических работ 1970-1980-х и 1990-2000-х годов. Например, сборник «Область исследования и методы в литературоведении» (1970)1 был разделён на следующие части: «Критика текста и текстовые комментарии», «Стилистический анализ», «Компаративные исследования», «Литература и идеи», «Психологическое и биографическое литературоведение», «Литература и общество. Литературно-социологическая постановка вопросов», «Экспериментальное литературоведение», «Количественная методика». Главными, как видим, представлялись подходы, исследующие взаимосвязь идейного содержания произведения с «внелитературными» фактами - биографией писателя и социальным контекстом. Большое внимание уделялось теоретиками стилю и компаративистике, что помогало определить место произведения среди сходных литературных явлений.
В научных трудах двух последних десятилетий область интересов меняется. Первой школой, которая в новых условиях привлекает внимание современных критиков, является русский формализм. Примером такого внимания может служить двухтомное издание «Современная литературная теория. От русского формализма к деконструктивизму» (1993) К. Энценберга и С. Ханссон1. Формализм рассматривает первым и П. Теннгарт в работе «Теория литературы» (2008)2. Поскольку подобное положение российской школы формализма – немаловажный и показательный факт, охарактеризуем позицию шведских исследователей по этому вопросу.
Центральными фигурами русского формализма в Швеции считаются В. Шкловский (ОПОЯЗ) и Р. Якобсон (Московский лингвистический кружок). Критики указывают на три возможные причины возникновения формальной школы: 1) методологический кризис в русском литературоведении (господство биографическо-психологических исследований в русле позитивизма, использование литературы для подтверждения социологических и прочих внелитературных теорий, увлечение постановкой философских и религиозных вопросов благодаря доминированию символизма); 2) развитие структурной лингвистики и антипозитивистских течений вне философии; 3) особенности русского модернизма, в частности большое значение футуризма и кубизма. Главной задачей формальной школы полагается стремление легализовать самостоятельность литературоведческих исследований и освободить науку о литературе от эклектичного импрессионизма путём формирования собственных методов и чёткого выявления объекта изучения.
«Шведская модель» в романах-метафорах М. Флорина «Сад» и «Братцы-сестрицы»
В качестве примера, помимо поэзии, авторы привели единственный прозаический текст – роман Стига Ларссона (Stig Hkan Larsson, р. 1955)1 «Аутисты» (Autisterna,1979). Его произведение было примером фрагментарного текста, в котором действовал безымянный герой, чей голос был растворён в хоре других голосов. Автор использовал временные инверсии: герой мог умереть, а потом жить, в одном фрагменте быть студентом в Швеции, а в другом беседовать с Брежневым в Москве. Авторы учебника не видят ничего позитивного ни в идее романа, ни в новых повествовательных стратегиях, которые Ларссон демонстрирует. Писатель, по их представлению, «лучше всего изображает пустоту и отсутствие смысла, который пародирует и над которым иронизирует. Однако есть риск застрять в своей собственной сети. Изображение бессмысленности может стать бессмысленным. Пародия может превратиться в самопародию. Но в его поздних произведениях есть тенденция к снижению критики языка и к тому, чтобы вычленить голос, который является не только голосом среди голосов»2.
В отличие от скептиков конца 1980-х критик Ингрид Элам в 2002 году, напротив, восторженно констатирует, что благодаря «Аутистам» шведская проза вышла на новый уровень: «Реалистический роман умер, родился фрагментарный текст»3. Но о связи эстетики романа Ларссона с постмодернизмом Элам не упоминает. Кроме того, мысль Ингрид Элам о рождении фрагментарного текста, строго говоря, научно неверна. Начиная с середины XIX века, не без влияния немецких романтиков, фрагментарно писал Кьеркегор в Дании, Гамсун в Норвегии, Стриндберг в Швеции. На конференции, посвященной творчеству Стриндберга, шведский литературовед А. Норд подчёркивал, что фрагментарная манера письма Стриндберга сначала претила критике, а сейчас так пишут фактически все и это воспринимается как характерная черта шведской прозаической манеры1. Принципы фрагментарной прозы использовались в модернизме, к фрагментарности обращались писатели в 1950–1960-х годах, когда началась мода на минимализм в Дании и Норвегии в эпоху торжества французского нового романа, поэтому преувеличивать значение «Аутистов» Ларссона в данном случае некорректно по отношению к традиции.
Однако вопрос не только в том, насколько Ларссон вторичен или оригинален, а в том, постмодернист ли он. Одной фрагментарности, как показывает история литературы, недостаточно; иначе надо признать, что и Кьеркегор с Новалисом постмодернисты. Очевидно, речь должна идти и о форме, и о содержании фрагмента. И конечно, о наличии и характере субъекта. Ларссон действительно стремится к размыванию субъекта как центра, показывая относительность текстуальных законов, отсутствие иерархии и конечного идеала. При этом он использует принцип «плавающий рассказчик», выстраивая не линеарную, а замкнутую временную систему, и утверждает, что мир абсурден. По существу, он развивает в Швеции французскую традицию, так как его проза близка к экспериментам А. Роб-Грийе, классика нового романа, и идеям структуралиста Р. Барта. Таким образом, можно заключить, что первые признаки постмодернизма в Швеции появились под влиянием французской экспериментальной литературы, культурологии и философии языка.
Добавим, что большинство шведских писателей, с которыми мы общались на эту тему, связывают понятие постмодернизма исключительно с именем С. Ларссона. Однако, на наш взгляд, «Аутисты» могут считаться постмодернистским произведением лишь по форме, но не по содержанию, так как в романе разрушение идентичности переживается драматически, т.е. идеал предполагается, хотя он героем и утрачен. Известный шведский критик
Ю. Сведьедаль также выступил против стереотипного восприятия этого текста, характеризуя роман как модернистское изображение в форме фрагментов абсурдного мира, что не имеет ничего общего с постмодернизмом. По его убеждению, роман ближе к произведениям Ф. Кафки и А. Камю, а не текстам У. Эко и Д. Фаулза1.
В любом случае, нет сомнения в том, что «Аутисты» Ларссона ввели моду на постмодерн, но сместили его очертания. В недавнем интервью писатель Ларс Андерссон на наш вопрос, есть ли в современной Швеции постмодернизм, ответил: «Эта тенденция была модной в 1980-х, когда вышел роман “Аутисты”. Потом эта мода прошла»2.
В конце 1990-х годов в Швеции была предпринята новая осторожная попытка осмыслить постмодернизм обстоятельно. Сначала в 1994 году появилась переводная англоязычная работа о постмодернизме Д. Лиона3, которая вышла в серии студенческой литературы. О шведской литературе в ней не говорилось ничего. Затем Б. Янссон выпустил сразу две монографии: в 1996 году о постмодернизме в Скандинавии, в 1998 году о шведских постмодернистских романах и новеллистике. Критик называет в них имена тех, кого, с его точки зрения, можно отнести к постмодернистам и их предшественникам. Среди них Платон, Ф. Достоевский, Ф. Ницше, З. Фрейд, Б. Брехт, Э. Юнсон, Л. Юлленстен, Л. Густафссон. Из авторов 1990-х годов многих писателей Б. Янссон относит к постмодернизму из-за экспериментов с формой. Коснулось это и создателей нереалистических произведений, например представителей шведской версии «фантастического реализма» (fantastisk realism) и «литературы ужасов» (skrсkel-litteraturen)4.
Политические мотивы в фэнтезийном романе А. Линдгрен «Братья Львиное Сердце»
Споры о влиянии Пеппи и позиции автора не прекращались и в конце ХХ века. В 1995 году в одной из газет была напечатана статья, в которой утверждалось, что «обожание Пеппи перевернуло всё с ног на голову: школу, семью, нормальное поведение. Высмеивается порядок и уважение, вежливость и честность. Воспевается эгоцентризм и эгоизм, пренебрежение и бегство от реальности. Проповедуется порыв вместо сдержанности, внезапная затея вместо вдумчивости»2. Однако заступники Пеппи не уставали подчёркивать, что во всех своих диких проказах она оставалась беззащитной девочкой с добрым сердцем. Из всех героев Линдгрен именно Пеппи стала знаковой фигурой, мерилом истины. По этой причине на каждом этапе, когда сменялись ценности, Линдгрен возвращалась к её истории и создавала новую главу, которая всё ставила на места. Об этом писали М. Стрёмстедт3, В. Эдстрём4, Л.Ю. Брауде5.
В 1950 году не шедшая на компромисс великая сказочница написала провокационную главу о Пеппи с необычным названием (Pippi Lngstrump har julgransplundring), которую Л.Ю. Брауде перевела без пробелов как «Разграблениерождественскойёлки, или Хватайчтохочешь»6. В этой истории речь шла о том, что Пеппи разрешила каждому ребёнку взять с ёлки любую игрушку, а не любоваться богатыми украшениями издали. Таким способом Линдгрен критиковала нормативность шведского общества, усугублённую рационализацией жизни в новой социальной системе. В то же время её Пеппи столь же принципиально критиковала негативные отголоски буржуазного прошлого. Линдгрен прямо заявляла, что «время домработниц прошло и что нарядные дамы вскоре сами будут драить свои полы и вместе с бывшими домработницами искать работу»1. Знаменитая шведка выступала против крайностей любого общественного устройства: буржуазную мораль она критиковала за повышенное чувство эгоизма, а социал-демократов за издержки коллективизма.
Вполне справедливо суждение, согласно которому «Пеппи
Длинныйчулок» является идеологическим произведением. Сказка «вышла в тот момент, когда только что закончилась война, в воздухе повисло предчувствие новых времён. Военные махины побеждены, и поражение авторитарных идей стало неизбежным. Настало время для более справедливого общественного устройства, и даже самые слабые члены общества – дети – обрели права и свободы»2. Вряд ли случайно в тот же период Линдгрен написала рассказ о другой девочке – отважной Кайсе3, которая тоже отличалась своенравностью и гордыней, но наряду с этим принципиальностью и инициативностью. Её имя «Kajsa Kavat» можно перевести и как «Дерзкая Кайса». Двуплановость создаваемых Астрид Линдгрен женских образов заставила всех задуматься. Не так легко было сказать, где должна пролегать этическая граница в личных и общественных отношениях, особенно если речь идёт о поведении детей. Если многие западные исследователи искали в текстах Линдгрен реализацию философских идей Платона, Ницше, Рассела и других, то шведские критики были больше озадачены сменяющимися масками Пеппи и задавались вопросом, кто же она: «леди или пират»? Поэтому в исследованиях о ней имеются весьма специфические заголовки: «Криминал», «Сценарий террора», «Пеппи как хаос»4. К этому времени «женская перспектива» в шведской литературе, как и в шведском кино, стала очерчиваться всё более ясно. Женские типы после фильма Г. Муландера «Интермеццо» (1936) резко изменились: на место аристократкам, находившимся в тени мужей и жившим за их счёт, пришли деятельные и самодостаточные женщины, выше всего ценящие личную независимость и самореализацию в профессии1. К 1950-м годам (не говоря уже о революционных 1960-х) эта тенденция к эмансипации усилилась. Литературе и кино оставалось только запечатлеть переход шведского общества на новый социальный этап.
Тем интереснее оказалось взглянуть на новую Пеппи. Лисбет тоже не имеет матери – та умерла в клинике после побоев, а отец – русский офицер ГРУ, который эмигрировал в Швецию и стал криминальным авторитетом. Он избивал мать Лисбет и довёл её до безумия. Образ доброго, романтического отца у Линдгрен, которого Пеппи называет негритянским королём, сменяется образом демонического советского злодея у Ларссона, т.е. романтическая доминанта сохраняется, но превращается в негативную противоположность: мир ветшает, человечество этически деградирует.
Лисбет, как и Пеппи, не училась в школе, следовательно, не воспитывалась в социуме. Но её изоляция была другого рода: насильственное содержание в психиатрической клинике, в которой главным врачом был человек с извращёнными пристрастиями. Известно, что в Швеции детские психиатрические клиники открывались по английскому образцу, и «в 1947 году был основан детский поселок Ско, где сначала проводили “поведенческую коррекцию” проблемных детей, а вскоре стали опекать целые семьи»2. Ларссон, таким образом, показывает эволюцию этого благого начинания в «Доме для народа».
Роман-молитва Т. Линдгрена «Путь змея на скале»
Одним из теоретических аспектов этой темы является разграничение трёх терминов, характеризующих литературный текст – философский, религиозный, этический. В российском литературоведении этика рассматривается как раздел философии и потому термин «этический» нередко заменяется на «философский» как более широкий по значению. В советский период по идеологическим причинам исчезло и понятие «религиозный». В итоге тексты, связанные с художественным исследованием общечеловеческих или мировоззренческих принципов, были объединены общим понятием философской литературы. К настоящему времени ситуация выравнивается, но утрата терминологической традиции ощутима. В шведском литературоведении термины «этический» и «религиозный» употребляются постоянно, в то время как термин «философский» почти не используется. Это объясняется тем, что ракурс шведской литературы в большей степени связан с нравственной оценкой поступков людей и их религиозными взглядами и в меньшей степени – с постановкой философских вопросов, предполагающих столкновение научных взглядов и теорий.
Поскольку российское литературоведение чаще оперирует общим понятием «философская литература», остановимся на некоторых подходах к её анализу подробнее. Первый подход был предложен Р.С. Спивак, В.В. Агеносовым, Н.В. Забабуровой, второй подход наиболее концептуально сформулировал Г. Амелин в 2005 году, когда вышла книга его лекций по философии литературы.
В.В. Агеносов в диссертации 1988 года выявляет типологические группы текстов, в которых можно обнаружить философское содержание: оценочные тексты, к которым относится «всякое глубокое, значимое произведение», мировоззренческие, отражающие «взгляды писателя, его связь с той или иной философской школой, доктриной, наличие собственной философской теории», и эстетические, «предполагающие общечеловеческое, субстанциальное начало, воплощенное в особой структуре, характеризующейся сближением и взаимопроникновением интеллектуально-логического и образно-конкретного повествования»1. Г. Амелин в свою очередь утверждает, что философам в отличие от филологов нет никакого смысла искать общности между произведениями, что «аналитика есть искусство различения»2. Анализируя текст, он предлагает обсуждать его с позиции определённой философской теории, например, на основе концепций М. Мамардашвили или А. Пятигорского. Иными словами, второй путь исследования – это интерпретация текста через какую-либо философскую систему. Такой принцип анализа является не новым, так как тексты давно прочитываются сквозь призму фрейдизма, юнгианства, неомарксизма, экзистенциализма, биографизма и т.д. Количество смыслов зависит от количества предложенных методологий, поэтому гуманитарную науку ХХ века справедливо называют интерпретационным искусствоведением.
Не отказываясь от возможности применения частных методик к анализу шведских романов, вернёмся к некоторым положениям, предложенным литературоведами. Среди основных черт философской литературы выделяются: достаточно устойчивый круг вопросов и проблем, носящих наиболее общий (философский) характер, которые могут ставиться и решаться как по отдельности или группами, так и в совокупности; художественное изображение субстанциальной идеи на всех уровнях произведения (сюжета, системы образов, композиции, пространственно-временных категорий); присутствие так называемой исходной философемы (диалог, метафора, притчевая сцена, литературная реминисценция и т.п.), воплощающей в себе в сжатом виде сущность философской проблемы; проверка на различных уровнях исходной философемы при помощи концентрации события, создания ситуации (часто экстремальной), позволяющей смоделировать положения, в которых идеи достигнут своего предельного воплощения; испытание идей либо самими героями-идеологами, либо с помощью введения нейтрального персонажа, не принадлежащего к борющимся исходным философским платформам и потому непредвзято судящего о них (со временем вырабатывается такая система образов, когда вокруг героев-идеологов появляется группа дублирующих их в той или иной степени персонажей, создается персонифицированная система оттенков обсуждаемой идеи, передается диалектика и сложность мысли, подчеркивается универсальность идеи); введение в произведение мифа, притчи, позволяющих перевести повествование в общефилософский, общечеловеческий план; использование литературно-исторических реминисценций, символов, принципов утопии или антиутопии, которые служат укрупнению повествования и являются своего рода его финалом, давая порой социально неопределенную, но философски ясную перспективу решения проблемы.
Философской прозе свойственно «вертикальное время», когда действие происходит в разных временных измерениях, но благодаря системе метафор, введению библейской или иной мифологии воспринимается читателем как единое всечеловеческое время. Герои таким образом становятся участниками всемирной истории. Это приводит к тому, что вне зависимости от того, происходит ли действие произведения в местах чётко локализованных или нескольких друг от друга удалённых, в конечном счёте оно переносится на всю Вселенную. События, таким образом, приобретают общечеловеческие смысл и значение. Из-за высокой степени интертекстуальности исследователи справедливо считают философскую прозу метатекстом.