Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Проблема двойной идентичности и образ России в романе А.Макина «Французское завещание» 28-55
1. 1. Вопрос национального характера 28-39
1. 2 Образ героя-повествователя и проблема идентичности 39-49
1.3. Топика романа 49-55
Глава 2. История и природа России в романе А.Макина «Реквием по Востоку». 56-112
2. 1. Поэтика романа 56-69
2. 2. Революция и гражданская война в романе 69-81
2. 3. Великая Отечественная война в романе 81-94
2. 4. Посперестроечная Россия 94-102
2. 5. Символика в романе 102-112
Глава 3. Россия и Франция в романе А.Макина «Земля и небо Жака Дорма» 113-168
3. 1. Устойчивые и вариативные элементы образа России в трилогии..113-126
3. 2. Французская литература и советская действительность 127-134
3. 3. Шарль де Голль и Жак Дорм как символы Франции 134-150
3. 4. Герой-повествователь и советская Россия 150-158
3. 5. Современность в романе 158-168
Заключение 169-175
Список литературы
- Образ героя-повествователя и проблема идентичности
- Топика романа
- Революция и гражданская война в романе
- Французская литература и советская действительность
Образ героя-повествователя и проблема идентичности
Подобно тому как Шарлотта открывает для себя Россию, ее внук Алеша постигает Францию, знакомясь с французской Атлантидой сначала через воспоминания бабушки, потом посредством чтения, а затем и оказавшись во Франции. Герой-повествователь очень остро чувствует свою двойную культурную принадлежность и проходит несколько этапов обретения идентичности. Сначала это культивирование «французскости» в себе, потом бунт, погружение в советскую реальность, и наконец, принятие двух составляющих своего характера. Через образ героя-повествователя вводится тема советской действительности 60-70 гг., продолжается осмысление особенностей русского национального характера.
Для раскрытия образа героя-повествователя важна роль французской темы, поскольку только мальчик с «французским образованием» замечает неоднозначность советской действительности. Рассказы бабушки Шарлотты о Франции Belle Epoque, чтение французских книг помогают ему увидеть родную страну другими глазами, и этот новый образ страны столь сильно его поражает, что он чувствует себя выброшенным из привычной жизни. «Впервые в жизни я смотрел на свою страну извне, издалека, как если бы я больше не принадлежал ей. Перенесенный в большую европейскую столицу, я вернулся, чтобы увидеть бескрайность полей и снежных равнин под луной. Я видел Россию по-французски. Я был в другом месте. Вне моей русской жизни. И этот разрыв был таким острым и в то же время таким волнующим, что я должен был закрыть глаза. Я боялся больше не вернуться обратно, остаться в этом парижском вечере. Зажмурив глаза, я глубоко вдохнул. Теплый ветер ночной степи снова донесся до меня» (P. 57-58).
Как видим, французский культурный код, усваиваемый мальчиком в процессе знакомства с чужой культурой, позволяет ему увидеть не только отрицательные черты советской реальности, но и с особой остротой ощутить красоту и поэзию русской природы. Кроме того, образы заснеженных полей и бескрайних просторов адресуются к топосам французского дискурса о России, делая образ чужой страны опознаваемым для французского читателя, которому, прежде всего, и была адресована книга. Агата Сильвестжак-Вжелаки объясняет наличие общих мест тем, что автор нуждается в своеобразном «посреднике» между культурами, облегчающем понимание «другого»: «Для французского читателя эти loci communes … вводят экзотизм, который выполняет уточняющую функцию в повествовании. Речь идет о том, чтобы приблизить «другого» к себе»75. При этом оригинальность А. Макина А. Сильвестжак-Вжелаки видит в самом использовании моделей, существовавших в литературе.
Как уже отмечалось, герой проходит несколько этапов в осмыслении своей русско-французской культурной идентичности. Первая часть романа разворачивается под знаком поиска Алешей Франции-Атлантиды. Летние вечера наполнены рассказами Шарлотты о Франции начала века, чтением французских писателей и поэтов, размышлениями о французском духе. По крупицам, обрывкам разговоров взрослых мальчик восстанавливает историю жизни Шарлотты, ее родителей в Сибири, причем отмечает, что русское прошлое Шарлотты мало его интересовало. Возникающий в воображении Алеши образ Франции становится для него способом ухода от грубой советской реальности, что хорошо иллюстрирует случай в очереди, где брат и сестра стояли за какими-то редкими в то время продуктами и откуда были изгнаны безликой и могущественной толпой. Растерянные и обескураженные, дети воспользовались магической формулой, услышанной в рассказах Шарлотты и тогда еще неясной: bartavelles et ortolands truffs rtis (P. 64)76. Эта фраза, как волшебный ключ, открывающий дверь в другой мир, сделала «относительным все, что нас окружало: этот город и его сталинский размах, это нервное ожидание и тупую жестокость толпы» (P. 69).
В этот период герой открывает у себя «двойной взгляд», отдаляющий его от одноклассников. Например, в представлении Алеши сталкиваются два противоположных образа Николая II: первый, рожденный из рассказов Шарлотты, второй, неожиданно возникший на уроке истории; молодой монарх, аплодировавший «Сиду», и мифический палач. «Нет, это были два человека, которые не знали друг друга» (P. 64), приходит к выводу Алеша. Это открытие побуждает его и дальше искать русскую и французскую «правду», которая, однако, оказывается зависимой от исходной позиции, от идеологической установки. Две культурные ипостаси Алеши приводят к внутреннему конфликту, герой начинает понимать, что «нужно скрывать этот другой взгляд на вещи, так как нельзя избежать насмешек от остальных» (P. 66). Погружение во французское прошлое уводит от реальности, Алеша осознает это, но он озабочен воссозданием страны своих грез: «Я стремился к тому, чтобы это нагромождение дат, имен, событий, персонажей переплавилось в никогда не виданную жизненную материю, кристаллизовалось в совершенно новый мир. Я хотел, чтобы Франция, привитая мне, изученная, исследованная, узнанная, сделала из меня другого» (P. 168). И он открывает магию преображения, волшебство оживления мгновений прошлого. Проводя вечера на перекрестке города, Алеша переживает чувство ухода от настоящего, от советской действительности, добивается ощущения вневременности: «Я не принадлежал больше ни своему времени, ни своей стране. На этой ночной площади я чувствовал себя удивительно посторонним самому себе» (P. 198).
Топика романа
Как видно, каждый период русской истории ХХ века содержит мрачные страницы, но всё же реквием Макина имеет светлое звучание, есть что-то, что противостоит безжалостной истории. Это, в первую очередь, сами люди, способные на верность, любовь, доброту, самопожертвование. Это особое отношение героев Макина к природе, которая дает им силы, ощущение счастья и радости, чувство спокойствия и уверенности. И наконец, это способность к «воображаемому воспоминанию», позволяющая переписать историю, даровать новую жизнь.
Макин не соглашается с определением А.Зиновьева121, данным советскому человеку. В «Реквиеме по Востоку» нельзя выделить homo sovieticus как единый тип, русский и советский человек в романе сложен и неоднозначен. Перед читателем появляются персонажи, ослепленные происходящим, принимающие на веру новые идеологии, живущие только для себя, приспосабливающиеся к любым условиям: комиссары, Батум, Карась, Красный, «хозяева» постперестроечной России, иммигранты, продающие секреты родины, Вал Виннер и другие. Но есть русские, и их большинство, которые не гибель несут, а спасение, которые защищают, возвращают к жизни: Николай и Анна, Павел и его жена, их сын (герой-повествователь), его возлюбленная, Шах, Марэлст и его семья. Они стойкие, верные, терпеливые, умеющие любить, живущие вопреки царящему вокруг них абсурду, знающие «истину молчания».
Особое значение в романе имеет образ женщины, которая дарит герою любовь, уверенность, способность терпеть. Неслучайно, когда Николай спасает Анну, он испытывает такое чувство, будто вернулся домой, эта чужая женщина оказывается очень близкой и родной. Как это часто бывает у героев Макина, какой-то момент жизни становится определяющим, к нему потом мысленно возвращаются, им проверяют истинность происходящего, в нем черпают силы и смысл жизни. Для Николая это была ночь рядом с только что спасенной Анной, и в ней он ищет опоры: «Николай вспоминал о ночи, уже такой далекой, на берегу реки, о сне Анны возле огня, о единственной радости, которая наполняла это мгновение. В какое время мог он перенести эту ночь? Война, бегство, эта страна с временным названием и границами, он сам, враг как белых, так и красных, эта женщина, которой он не знает ни имени, ни жизни. Она, едва вернувшаяся к жизни, ночь, рассеявшая на реке свои звезды, огонь, молчание. Все его счастье в этом» (P. 165).
Образ русской женщины в романе сливается с образом Божьей матери. Так, Павел, вспоминая лицо женщины, которую спас от насилия, подумал о матери, сестре, Саше, о других женских лицах, в чертах которых было что-то общее: «У них был временами, в их глазах, тот же отблеск страдания и красоты». Тогда Павел вспомнил церковь в Дольшанке, разрушенную товарищем Красным, и «это лицо склонялось к тому, кто входил в открытую дверь. Глаза женщины, огромные и печальные, взгляд с фрески, потемневшей от огня» (P. 201). Еще один образ-символ – женщина с ребенком, Божья матерь с младенцем на руках: это и Анна, «склонившаяся над спящим ребенком» (P. 167), и позже жена Павла, которая «стояла в шаге от двери с их сыном на руках, – и снова чувство единения с окружающим, безмолвная и неподвижная истина Макина. – Ребенок проснулся, но не плакал. Звезды слабо освещали его маленький лоб. Они остались на миг в этой ночи, не шевелясь, ничего не говоря» (P. 248). Женщина, прекрасная и страдающая, любящая и не всегда способная защитить своего ребенка, становится символом самой России.
Следует также отметить особую роль хронотопа дома в романе. Дом всегда связан с семьей, любовью и позволяет героям противопоставить себя окружающему, часто враждебному, миру. Несмотря на тревожное время организации колхозов, Николай чувствует счастье и спокойствие: «Было бесконечное спокойствие в их избе в тот момент. Ребенок спал, огонь мягко потрескивал в печи, окно, совершенно заледеневшее, горело тысячами ярко-красных гранул в заходящем солнце. Этой ясности, этого молчания было достаточно, чтобы жить» (P. 167). Дом – символ чего-то надежного, противостоящего войне и смерти. Так, в воспоминаниях Павла «спокойствие этого дома казалось нетронутым, до улыбки родителей на этой фотографии в кухне: отец со слегка повернутой головой в сторону матери, от которой он словно ждет слова» (P. 193). Зачастую дом – утраченный рай, принадлежащий ушедшей эпохе детства или юности, история же лишает героев устойчивости, позволяя только мысленно возвращаться в прошлое.
Дом в Кавказских горах для героя-повествователя становится особой вселенной, местом, позволившим выйти за пределы тотальной власти советского государства, сохранить любовь и жизнь, пусть ненадолго, его родителям: «Я всю жизнь жил с уверенностью, что дом, который дал приют их любви, а позже стал местом моего рождения, был гораздо ближе к ночи и к этим созвездиям, чем к жизни этой огромной страны, из которой им удалось сбежать, не покидая ее территорию» (P. 13). В сознании маленького ребенка дом вписан в картину мира, где жизнь протекает в согласии с природой, а люди, подобно языческим богам, наделены сверхъестественной силой. Это мир, в котором «все сливалось в ясном сплаве звуков, неба, родных лиц» (P. 18) и нельзя было различить, человек подчиняется законам вселенной или управляет ей: «Солнце заходило, и на пороге дома появлялся отец: радость от заходящего солнца была также радостью видеть этого человека, улыбающегося от того, что солнце возвращалось к нему, или может быть, это возращение отца заставляло солнце опускаться в ветви леса и покрывать медью свои лучи» (P. 18-19).
Революция и гражданская война в романе
Если важную часть истории России, связанную с Великой Отечественной войной, повествователь узнает из рассказов Александры и ее воспоминаний о Жаке Дорме, то последующие события представлены в восприятии воспитанника детского дома, а затем молодого писателя. Автор, обращающийся к западному читателю, предостерегает от упрощенного взгляда на советскую Россию, в интервью указывает на неоднородность периода, говорит о нескольких различных этапах жизни страны: «Есть сталинский период в целом, который может быть разделен на несколько эпох. Затем есть период Оттепели, переход от тоталитарной системы, системы сталинского советского типа, к более либеральной хрущевской системе. Затем было то, что называют брежневским застоем, и, наконец, падение системы»145.
В отличие от сталинской эпохи, относительно спокойные периоды правления Хрущева и Брежнева не занимают большого места в романах Макина, несмотря на то, что это время детства и юности героя-повествователя. Подобный выбор Лоран Тьери объяснил тем, что «романист прежде всего интересуется моментами, когда рок толкает человека к опасности, сталкивает его со злом и воплощением смерти»146. Однако в «Земле и небе Жака Дорма» этот период получает более подробное освещение.
Одной из характеристик периода хрущевской оттепели становится возможность создавать мифы. Поскольку были выпущены на свободу и реабилитированы многие политические заключенные, у детей политических заключенных появилась надежда на возвращение родителей: «Самый распространенный миф, самый ревностно хранимый учениками был в точности таким: отец-герой, несправедливо осужденный и наконец реабилитированный, он возвращается, входит в класс, прерывает урок и вызывает немое восхищение у учителя и товарищей. Прекрасный офицер, чья гимнастерка украшена медалями» (P. 48). В пространстве романа эти мифы не становятся реальностью, герою приходится пережить одно из потрясений – жестокие слова: «Но все знают, что твоего отца пулеметчики пристрелили, как собаку» (P. 50). Это было нарушением негласного договора, запрещающего касаться легенды: «Все законы были осмеяны. Ругались и дрались часто, но никогда не трогали легенду об отцах-героях» (P. 50).
Разрушение мифа об отцах-героях связано с отстранением Хрущева. Герой-повествователь с товарищем по прозвищу Деревня становятся свидетелями сожжения брошюр с текстами докладов бывшего лидера. Мальчики видят изображение: «Круглое и плоское лицо, лысый череп: Хрущев, отстраненный год тому назад. С тех пор его портреты исчезли со зданий города, и сейчас, как замедленное эхо событий из Москвы, эти
«Доклады Съезда» извлекают из провинциальных библиотек» (P. 47). А. Макин показывает процесс изменения истории, выступающий одним из инструментов влияния правительства на своих граждан. Так было сразу после революции, так продолжалось и после. В «Реквиеме по Востоку» Николай вспоминает о том, как однажды, листая учебник своего сына, увидел портрет военного командира, которого он встречал во время гражданской войны, «лицо военного было тщательно заштриховано чернилами. Он только что был объявлен «врагом народа»»147. Николай представляет, как во всей огромной стране в каждой школе после короткого пояснения учителя ученики закрашивают портрет, стирая прошлое из памяти. В «Земле и небе Жака Дорма» истопник, уничтожающий брошюры, говорит об этом с сожалением: «Он открыл первую, издал смешок, скорее грустный и начал бросать одну брошюру за другой в огонь. «А, Никита, они оказались хитрее тебя, а? – прокомментировал он, смотря на аутодафе. – А теперь те, кто не был еще реабилитирован, все еще могут бежать» (P. 47). Мальчик 11-12 лет не мог до конца понять, что скрывали эти слова, он понял главное: «началась другая эпоха, делающая наши мечты более чем когда-либо неосуществимыми. Прекрасный реабилитированный офицер остался навсегда за дверями класса, не решаясь ее толкнуть» (P. 49).
Период правления Хрущева показан как время надежды, его завершение как разрушение устоявшегося мира, ожидание тревожных перемен: «мы все поняли, что героический миф дал трещину» (P. 51), «догадались, что время, когда еще можно было надеяться, подошло к концу» (P. 51). Судьба повествователя в какой-то мере оказывается связанной с этим периодом: «Мало осведомленные, мы не знали слово «оттепель», однако мы были, в собственном смысле, детьми Оттепели. И это благодаря этому лысому и кругленькому человеку, чьи книги сейчас сжигали, мы жили в относительном комфорте интерната, а не за железной проволокой воспитательной колонии» (P. 51-52). Услышанные повествователем слова об отце и последовавшая драка снова становятся поводом подчеркнуть хроникальность описываемых событий: «Роман может вообразить многие нюансы этого дня, боль этого дня, придумать предшествующие и последующие дни. Мои воспоминания сохранили только силуэт подростка, стоящего у стены, нос поднят вверх и зажат большим и указательным пальцами» (P. 52).
Французская литература и советская действительность
В поисках завершения истории о французском летчике в начале 90-х годов повествователь едет в Россию. Несмотря на всю абсурдность советского периода, современная Россия рисуется еще более мрачными красками. Повествователь въезжает через Украину, провозгласившую независимость, и появление новых государств, новых границ вызывает у него неприятие, которое выражается в выборе лексики, сравнениях. Как это было в «Реквиеме по Востоку», происходящие изменение характеризуются несоответствием внешнего выражения и содержания: «Слова «граница», «виза», произносимые перед маленьким бараком, почерневшим от влажного снега, казались вышедшими из сатирических рассказов Чехова. Всё, как униформа пограничников: странно вялое действие, орлы на шапках, дешевая позолота – напоминали новогодние елки» (P. 23). Сравнение с новогодней мишурой, вместе с нелегальностью самого визита, нарушением запрета на нахождение в несуществующей стране обнажает неправдоподобие происходящего. В паспорте повествователя стояла отметка о возможности въезда в любую страну, кроме СССР. «СССР не существовал больше, и это запрещение принимало смысл тревожный, почти метафорический» (P. 23). Сатирически описывается и незнание действующих законов, точнее, эквивалента, достаточного для нарушения любого закона: «С состраданием к моей наивности водитель грузовика закончил тем, что указал на эквивалент алкоголя, требующийся для прохода» (P. 24).
Все, что видит повествователь, вызывает противоречивые чувства: «Необычность моего возвращения, впрочем, быстро отошла в сторону перед странностью, то комической, то мучительной, нового положения вещей» (P. 24). Вечером в Москве наблюдает за группой людей, толпящихся перед рестораном, где, в больших окнах первого этажа были видны женщины, воспользовавшиеся туалетом, чтобы помыться. Сначала повествователь достаточно сдержанно комментирует увиденное, пытается отметить положительные стороны, например, отсутствие лицемерия советской жизни: «Это импровизированное дефиле проституток в туалете ресторана свидетельствовало о неоспоримой либерализации. Меньше лицемерия, чем раньше, больше воображения. «Прогресс», – подумал я, продолжив свой путь» (P. 25). Однако описание далеко от того, чтобы быть нейтральным: «Группа людей перед уродливым зданием ресторана (le btiment laid). Они топтались на неровном снегу начала марта, улыбались, перемигивались, но их улыбки оставались вынужденными (crisps), застывшие (figs) взгляды устремлены на два больших открытых окна первого этажа. … Женщина появилась перед зеркалом, расстегнула свое пальто, не заботясь о присутствии зрителей, выставила обнаженную белизну своего тела. Она даже слегка повертелась на высоких каблуках, позволяя видеть ее очень полную грудь с коричневыми сосками, полный треугольник живота. Другая подняла ногу на выступ в стене и стала расстегивать сапог. Под мини юбкой, ее нога открылась до бедра, широкая ляжка, обтянутая красными колготками» (P. 24-25).
Повествователь, присутствующий на празднике в большом городе на Волге, с иронией говорит о патриотическом противопоставлении «славянской души» и «бездуховного Запада» (P. 26). Опьяненный солнцем и радостью других, он замечает: «у меня даже возникла мысль, восторженная и блаженно патриотическая: «У них, может быть, три рубля в кармане, но они смеются и празднуют как раньше. Страна гибнет, но какая способность к счастью! На Западе бы…» Поглупевший от веселья, я продолжал мой сравнительный анализ славянской души и бездушного Запада» (P. 26). Но эти рассуждения изменяют смысл, когда он видит маленькую девочку девяти или десяти лет, «красоты почти сверхъестественной» (P. 26), которая шла за руку с пожилой женщиной. Первое побуждение повествователя улыбнуться, но потом он замечает макияж, превращающий девочку в женщину-куклу. Когда повествователь начинает догадываться об игре, улыбка девочки кажется пугающей. Он слышит слова продавца, отражающие реалии новой России: «Старуха вернулась с малышкой, ты видел? Ну конечно, что ты хочешь, это ребенок ее кормит. Мерзавцы, которые это делают, я бы их повесил» (P. 27). В наступающих сумерках радость повествователя сменилась растерянностью перед происходящим. Уже не осталось гордости за славянскую душу, находящую счастье в малом.
Повествователь видит достаточно мрачные и стереотипные образы постперестроечной России. Настоящую, знакомую и дорогую ему Россию он находит на нищенских рынках, где старики продают предметы, напоминающие о советском прошлом. Повествователь с горечью говорит об этом: «Старики предлагали на продажу предметы, которые кричали о том, что их вырвали их квартиры, комнаты, где их отсутствие образовало пустоту, которую невозможно заполнить. Это не было веселым беспорядком блошиного рынка, но обрывками существований, разрушенных новым временем» (P. 27-28). Знаком новой России становится образ рук, распродающих прошлое.
Подобные картины встречаем и в других произведениях современной французской литературы. Так, о нищете постперестроечной России пишет Миша Азнавур: «Да, бедность, которую ты видишь из окна машины, в
России гораздо очевиднее, чем в Европе или Америке. Даже если у тебя нет времени на то, чтобы углубиться в анализ. Убогие, покосившиеся дома, представляющие очевидную угрозу для своих обитателей. Хмурые, уставшие люди, все мысли и чаяния которых направлены лишь на выживание…»150. Бедность, разрушенные дома, несчастные, не живущие, а лишь выживающие люди – такой видится автору современная Россия. Заметим, что книга Миши Азнувара вышла в 2007 году и речь в ней идет о недавнем времени. Можно предположить, что мрачные описания современной России – своего рода традиция западной литературы.
Повествователь «Земли и неба Жака Дорма» сожалеет об ушедшей эпохе, говорит о забвении не только присущего ей абсурда, лицемерия, жестокости, но и того светлого, доброго, прекрасного, что в ней было. Он с тревогой размышляет о будущем России. «Эти обрывки имели возраст моего детства. Вся эпоха, продаваемая со скидкой, в этих старых руках, посиневших от холода. Больше чем все другие изменения, больше чем непристойное выставление напоказ нового богатства, это рассеянное человеческое прошлое, что меня ранило. Лихорадочная быстрота, с которой заставляли его исчезнуть. Это прошлое и еще красота накрашенного ребенка. Мое незнание того, что нужно делать в этой новой эре, чтобы защитить этого ребенка» (P. 28).
О современной России говорит и Ф. Бегбедер в романе «Идеаль», где описания передают ощущение обманутости, непрочности: «Вот уже год, как я живу в Москве, Городе Обманутых Надежд. Красота здесь стала национальным спортом. Россия огромна, жители её бедны – а все их развлечения состоят в чтении стихов, прогулках по берёзовым рощам и послеобеденном сне на берегах широких медленнотекущих рек. Купола их церквей похожи на шарики мороженого в золотой фольге. В ваших краях