Содержание к диссертации
Введение
Глава I.
1.1 Речевой субъект в философии 10
1.2 Речевой субъект в лингвистике 24
1.3 Проблемы субъектной организации литературного текста 33
1.4 Терминологические уточнения: «дискурс» и «речевой субъект»... 40
1.5 Автобиографическая проза как особый объект исследования 44
1.6 Общая проблематика жанра автобиографии 55
1.7 Специфика сюрреалистического субъекта 62
Глава II.
2.1 Персональный дейксис и проблема тождества 68
2.2 Структура повествования 76
2.3 Темпоральность 81
2.4 Сновидения и грезы 89
2.5 От первого лица к третьему 98
2.6 Словарь как источник творчества 109
Глава III.
3.1 Лейрис и Сартр 121
3.2 Фило - био - графический дискурс 127
3.3 Речевой субъект «Слов» 136
3.4 «Диктатура диалектики» 142
Заключение 155
Библиография 162
Введение к работе
Диссертация посвящена исследованию статуса и основных фигур автобиографического субъекта в сюрреалистической и экзистенциалистской прозе на материале автобиографического эссе «Возраст мужчины» (1939), принадлежащего перу французского поэта, писателя и этнографа Мишеля Лейриса (1901—1990), и автобиографической повести «Слова», выпущенной в свет в 1964 г. французским философом и писателем Жаном-Полем Сартром (1905-1980).
М. Лейрис на заре своей литературной деятельности становится адептом сюрреалистического движения, знакомится с Андре Бретоном, Луи Арагоном, Филиппом Супо, Робером Десносом, Андре Масоном и многими другими писателями и художниками, ставшими рупорами той революционной эпохи в литературе. Сюрреализм с его новаторским подходом к реальности и искусству очаровал Лейриса. Он начинает писать стихи, составлять поэтические глоссарии, пробует себя в жанре романа (но «Аврора», единственный роман писателя, будет опубликован позднее, только в 1946 г.). Первым поэтическим опытом Лейриса станет сборник стихов «Симулякрум» (1925), сборник довольно парадоксальный для будущего певца своего «я», поскольку он характеризуется почти полным отсутствием субъекта: во всем сборнике нет ни одного местоимения первого лица, местоимений вообще нет. Лейрис пытается создать совершенно объективированную поэзию, то есть поэзию, из которой изъят речевой субъект, по крайней мере, формально. Впрочем, уже следующее произведение «Глоссарий: я втискиваю в него свои глоссы» (1925—1926) будет носить ярко выраженный личностный отпечаток автора. «Я» речевого субъекта возникает не только в названии этого персонального словаря, но и в самом тесте, а конкуренция объективного и субъективного останется одной из констант на протяжении всего творческого пути.
4 С 1929 года наступает пора решительных перемен: Лейрис порывает с группой Бретона (во многом оставаясь верен самим идеям сюрреализма), начинает писать статьи для журнала «Документы», основанного Ж. Ривьером и Ж. Батаем (последний становится его другом), интересуется психоанализом и даже проходит курс психоанализа с А. Борелем. В 1931 — 1933 гг. Лейрис принимает участие в этнолого-лингвистической миссии Дакар - Джибути в качестве ученого секретаря. Эта миссия кладет начало его этнологическим интересам, и этнология станет впоследствии его гражданской профессией. По возвращении из миссии в 1934 г. он публикует свой дневник «Призрачная Африка», смесь научных комментариев, поэтических и личных заметок. Этот дневник может рассматриваться и как первая проба его автобиографического пера. Как бы то ни было, идеи сюрреализма и этнография станут во многом теми полюсами, вокруг которых будет строиться все его творчество.
В 1939 г. Лейрис публикует свою первую автобиографию - «Возраст мужчины», основная работа над которой велась в 1934 - 1935 гг. Книга не осталась незамеченной: она поставила Лейриса в один ряд с такими французскими писателями, как Монтень, Руссо, Стендаль, Шатобриан и др., которые в разное время и по-разному пробовали себя в этом жанре. Автобиография и размышления над ее возможностями и пределами станет для него делом жизни: вслед за «Возрастом мужчины» он начинает новый автобиографический цикл - «Правила игры», создание которого растянется почти на тридцать лет с 1948 по 1976 г.
Сами же «правила игры» будут изложены уже в 1946 г. при переиздании «Возраста мужчины» в предисловии «Литература, рассматриваемая как тавромахия», где под литературой понимается прежде всего автобиография, а под тавромахией - жесткие правила ее написания (искренность, объективность и т.д.), навязываемые автором самому себе. Так, устанавливая правила автобиографического письма, Лейрис переводит автобиографию в ранг равноправного другим литературного жанра и поднимает ряд теоретических вопросов, нерешенных еще и в наши дни.
Другие произведения, «Лента на шее Олимпии» («Le Ruban au сои d'Olympia», 1981), выстроенное, как и «Возраст мужчины», вокруг картины, только на этот раз картины Эдуарда Мане «Олимпия», «Речь дает течь» («Langage tangage», 1985), являющееся новым персональным поэтическим глоссарием, «С шумом и гамом» («A cor et a cri», 1988), одна из последних прижизненных книг Лейриса, где в трех главах «Кричать», «Говорить» и «Петь» он снова и снова будет ставить вопрос о языке, вопрос, так и оставшийся для него самого открытым, - все эти произведения, как и многие другие, которые мы здесь не перечисляем, тоже в той или иной степени носят автобиографический характер.
Значение творчества Жан-Поля Сартра для мировой литературы трудно переоценить. Он становится легендой еще при жизни. Работает одновременно по нескольким направлениям: литература, философия, драма, публицистика, причем везде с равным успехом, тем не менее, именно за автобиографию «Слова» (1964) ему присуждается Нобелевская премия, которую он со скандалом отвергает.
«Слова» - на первый взгляд довольно простое произведение, повествование о детстве писателя, о том, как становятся писателем. Но на самом деле за этой внешней простотой кроются очень сложные повествовательные и мыслительные структуры. «Слова» - это и применение на практике тех философских идей, которые долгие годы вырабатывались Сартром не только в его философских трудах («Трансцендентность Эго», 1934; «Бытие и Ничто», 1943 и др.), но в его дневниках и переписке. Проект «Слов» долго созревал, и даже стал для Сартра его «прощанием с литературой», что отразилось на необыкновенно проработанной стилистике этой автобиографии.
Наш особый интерес к этим произведениям Лейриса и Сартра обусловлен тем, что они, каждое по своему, оказались поворотными не только по отношению к творчеству самих писателей, но также оказали
серьезное влияние на дальнейшее развитие автобиографического жанра во французской литературе XX века.
Актуальность темы исследования заключается в рассмотрении автобиографий «Возраст мужчины» и «Слова» в рамках литературного контекста эпохи, что помогает охарактеризовать не только литературное наследие Мишеля Лейриса и Жан-Поля Сартра, но и оказанное ими влияние на развитие автобиографического жанра, получившего широкое распространение как во французской литературе XX века, так и в других национальных литературах.
Следует отметить, что, к сожалению, в отечественном литературоведении до сих пор нет монографий, посвященных творчеству Лейриса, несмотря на то, что автор «Возраста мужчины» давно входит в школьные хрестоматии Франции, а издательство «Галлимар» приступило к выпуску его наследия в престижной серии «Плеяда». Кроме того, даже во французском литературоведении, несмотря на десятки работ, посвященных Лейрису, уделяется не так много места связям «Возраста мужчины» с другими автобиографическими текстами. Будучи само по себе чрезвычайно богатым, в основном это произведение рассматривается как таковое. Исследований же по Сартру в отечественном литературоведении существует не так мало, но в большинстве случаев они посвящены либо его философской стороне творчества, либо роману «Тошнота» и сборнику новелл «Стена», тогда как работ по «Словам» практически не существует.
Все выше сказанное определяет и научную новизну диссертации, в которой представляются и анализируются данные автобиографии и предпринимается попытка определить их место в контексте развития французской литературы XX века и, в частности, автобиографического жанра.
Целью настоящей работы является последовательный и систематический анализ не только «Возраст мужчины» и «Слов», но и сопряженных с ними автобиографических текстов, оказавших влияние на
7 мировоззрение Лейриса и Сартра, а также прямой или косвенной взаимосвязи между двумя анализируемыми текстами. Такой сравнительный анализ позволяет не только лучше выявить особенности и самобытность этих произведений, но также дать характеристику двум типам автобиографического текста.
С другой стороны, нас интересовала эволюция самого автобиографического субъекта литературного письма. Поскольку вся специфика и проблематика автобиографии как раз и заключается в том, что жанр автобиографии предполагает наличие связи между пишущим субъектом и объектом письма, и зачастую эта связь может осуществляться самым причудливым образом, что отражается на восприятии всего произведения в целом.
Для достижения этих целей были поставлены следующие задачи:
определить место творчества М. Лейриса и Ж.-П. Сартра в общем контексте литературного движения и духовной жизни Франции середины XX века;
проанализировать автобиографии «Возраст мужчины» и «Слова», их различия и связи с иными близкими по литературной форме произведениями;
представить специфику автобиографического жанра в рамках общего литературного процесса;
- проанализировать специфику речевого субъекта с точки зрения
лингвистики и философии, чтобы лучше понять специфику субъекта
автобиографии и, в частности, субъекта сюрреалистической и
экзистенциалистской автобиографии.
Объектом исследования, как это можно увидеть на основании поставленных целей, является, в первую голову, автобиографии М. Лейриса «Возраст мужчины» и «Слова» Ж.-Л. Сартра, а также другие творения этих авторов, способные пролить свет на изучаемые объекты. Кроме того, нами затронуты такие произведения как «Надя» Андре Бретона и «Гражданское
8 состояние» Пьера Дрие Ла Рошеля, которые несмотря на свою известность не часто становились объектами внимания отечественных литературоведов.
Поставленные задачи обусловили и методы исследования: в процессе работы мы использовали как сравнительно-исторический метод, так и другие подходы, не получившие достаточно широкого развития в отечественной научной практике и основанные на различных идеях лингвистики, нарратологии, философии и, реже, психоанализа, разработанных отечественными и зарубежными учеными.
Научная значимость исследования заключается в том, что оно позволяет указать на то положение, которое занимает творчество М. Лейрис во французской литературе, а также заново оценить значение автобиографических опытов Ж.-П. Сартра в контексте развития французской литературы XX века.
Практическая ценность работы заключается в возможности ее дальнейшего использования в рамках изучения автобиографического жанра как такового, а также в возможности ее применения при подготовке курсов по французской и мировой литературе XX века.
Апробация исследования. Основные положения исследования обсуждались на следующих конференциях: Международная научно-теоретическая конференция «Литературный авангард в политической истории XX века» в Санкт-Петербурге (1999), ежегодная Апрельская конференция СПбГУЭиФ (2002), на «Романском коллегиуме», проведенном в рамках ежегодной Апрельской конференции в СПбГУЭиФ (2003), а также на XXXIII Международной филологической конференции в СПбГУ (2004). По результатам исследования опубликовано 4 работы, общим объемом 2,7 п./л.
Объем и структура исследования. Диссертационное сочинение состоит из введения, трех глав, заключения и библиографии. Содержание диссертационного исследования изложено на 159 страницах. Общий объем
9 работы составляет 178 страниц. Библиографический список включает 260 наименований.
Речевой субъект в философии
Безусловно, особое положение субъекта в языке не раз отмечалось и исследовалось в ходе развития гуманитарных наук. Достаточно вспомнить древнего грека Парменида и его знаменитое: «Человек мера всех вещей», которое ставит человека в центр всего мироздания, в том числе и в центр языка. При этом человек и язык мыслятся как нечто единое и целостное, поскольку «одно и то же есть мысль и то, о чем она мыслит»1.
Но уже у Платона мы читаем: «Нужно искать помимо имен то, что без их посредства выявило бы для нас, какие из них истинны, то есть показывают истину вещей» (43 8d) . То есть слова для Платона - всего лишь более или менее точное отображение действительности (мира идей, являющегося для Платона первичным). Но сами по себе они не ведут нас к истине, хотя мы и пользуемся ими как некоторым средством для достижения этой цели. Прежде всего, это значит, что для Платона язык и мышление не тождественны друг другу; слово - только инструмент мысли. А дело здесь еще вот в чем: «Ведь ясно, что первый учредитель имен устанавливал их в соответствии с тем, как он постигал вещи... Значит, если он постигал их неверно, а устанавливал имена в соответствии с тем, как он их постигал, то что ожидает нас, доверившихся ему и за ним последовавших? Что, кроме заблуждения?» (436b)J. То есть Платон ставит фундаментальный вопрос о правомочности слов, их соответствии действительному миру - вопрос, который в начале XX века поставят перед собой сюрреалисты, недоверие к слову у которых будет почти тотальным: «Со словарем у нас всегда разногласия», - напишет Р. Деснос4. В этом недоверии к словам обнаруживается первый трагический раскол субъекта: его речь не равна его мысли. Словом, Платон оказался, по-видимому, первым в западной культуре, кто развел по разные стороны баррикады язык и бытие.
Позднее, в средние века вопрос о взаимосвязи языка и мышления, функционирования языка как средства передачи мысли вновь приобрел актуальность, что выразилось в известном споре между номиналистами и реалистами, споре, который в основном лежал в области логики и диалектики, где сам термин «логика» понимался как словесное выражение мысли, то есть предполагалось, что структура речи отражает структуру мысли (греч. logike происходит от logos - слово, понятие, рассуждение, разум). Все споры, как на то обращает внимание Ю. С. Степанов в своем обзоре «Проблемы языка в средневековой схоластике. Петр Испанский и Оккам»5, главным образом велись по поводу номинации (тема «слов и вещей»), а частная проблема субъекта как таковая не затрагивалась.
Хотя кое-что можно обнаружить, например, у Ансельма Кентерберийского, который выделил собственное значение слова, относящееся к системе языка и являющееся общепринятым, и речевое или казуальное значение слова, употребленного в речи и обозначающего тот же самый предмет (как различение истины «по природе» и истины «по употреблению»6): «Одно - правильность и истинность высказывания, поскольку оно обозначает то, для обозначения чего было создано; другое -правильность и истинность, поскольку оно обозначает в силу полученного свойства обозначать. Ведь первое неизменно присуще высказывающейся речи, второе же переменно, потому что первое в речи есть всегда, второе же - не всегда, и первое - от природы, второе же привходящим образом и в соответствии с употреблением» . В этом можно увидеть первое фундаментальное различение языка и актуализации его значений в речи. Конечно, в то время под истиной «по употреблению» Ансельмом понималось всего лишь правильное использование некоего предложения в реальной языковой ситуации. Но на наш взгляд это интересный момент, и он вполне заслуживает того, чтобы быть упомянутым.
Схоласты и грамматисты Пор-Рояля в целом продолжали традицию отождествления логики с языком, занимаясь описанием «операций рассудка», таких как суждение, умозаключение, понимание и т.д., а также все теми же проблемами номинации .
Персональный дейксис и проблема тождества
Итак, автобиография как жанр, определенная Ф. Леженом через понятие автобиографического пакта, прежде всего ставит вопрос о тождестве рассказчика и персонажа, то есть тождестве деиксиса двух различных уровней: дискурсии и наррации.
Поэтому в автобиографиях, как это отмечает Лежен , первым делом поднимается именно этот вопрос, вопрос о тождественности.
Посмотрим сначала, как это проявляется у Лейриса. Лейрис начинает повествование с представления собственного портрета: «Мне только что стукнуло тридцать четыре, полжизни. На вид я среднего роста, скорее даже маленький. Волосы каштановые, коротко подстрижены, чтобы не кудрявились, а также из страха перед надвигающимся облысением. Насколько могу судить, отличительные черты моей внешности таковы -скошенный затылок, прямой, как крепостная стена или отвесная скала, типичный признак (если верить астрологам) людей, родившихся под знаком Тельца; огромный и довольно-таки шишковатый лоб с чересчур узловатыми и выдающимися венами на висках. Столь внушительный лоб характерен (по словам тех же астрологов) для знака Овна; и действительно, я родился 20 апреля, то есть на стыке этих двух знаков - Овна и Тельца. Глаза у меня карие, краешки век обычно воспалены; цвет лица - яркий; я стыжусь, что моя кожа имеет эту скверную склонность краснеть и лосниться. Кисти рук худые, довольно волосатые, с ярко очерченными венами; оба средних пальца ближе к кончикам искривлены, что, должно быть, указывает на какую-то слабину или же уклончивость характера» (С. 25) .
Уже в первых предложениях мы сталкиваемся с раздвоением персонального деиксиса: «Насколько могу судить, отличительные черты моей внешности таковы...» Проясним это раздвоение. Здесь мы имеем дело с двумя дейктическими элементами: личным местоимением 1-го лица «я», во французском варианте выраженным эксплицитно, и притяжательным прилагательным 1-го лица «моей». Почему мы здесь можем говорить о том, что эти дейктические единицы принадлежат к разным уровням высказывания?
Дело в том, что вводное предложение «насколько могу судить» обладает ярко выраженной модальностью (глагол «мочь» - «pouvoir» - вместе с союзом «насколько» - «autant que» - вводят в высказывание некоторую степень субъективности, а значит и относительности следующего за этим положения), то есть в функциональном отношении оно призвано оценить степень истинности высказывания «отличительные черты моей внешности таковы...» Таким образом оказывается, что притяжательное прилагательное «моей» в данном контексте принадлежит вовсе не речевому субъекту, то есть субъекту произносящему вводную фразу «насколько могу судить», а -субъекту уже объективированному, или, иными словами, описываемому объекту: суждение, любая рефлексия вообще всегда направлена на объект. Словом, с одной стороны, мы здесь имеем дело с расслоением персонального деиксиса: на персональный дейксис речевого субъекта («я») и персональный дейксис объективированного субъекта, который является предметом мысли, а соответственно - объектом высказывания. Или, если говорить в терминах нарратологии, здесь налицо раскол персонального деиксиса на дейксис нарративный (дейксис персонажа) и дискурсивный (условный автор, творящий текст человек).
Такой распад персонального дейксиса станет понятнее, если учитывать, что описание собственной внешности предполагает необходимость увидеть себя со стороны, то есть как некий объект (минимум как зеркальное отражение). Но при этом возникает парадоксальная ситуация: говорящее Я описывает не самое себя, а свое физическое отражение, собственно говоря, некую модель, лишенную, что очень важно, при этом сознания и способности говорить, так как отражение, модель не могут держать речи в собственном смысле слова, если только речь не идет о чем-то воображаемом. А значит, это отраженное Я всегда рассматривается под определенным углом, это лишь та часть, которую субъект в состоянии различить и выразить в силу ограниченности своих возможностей, что в свою очередь приводит к тому, что описание этой внешности всегда будет как бы заранее неполно. В этом-то и заключается источник модальности Я дискурсивного уровня, то есть уровня порождения высказывания. Таких примеров на протяжении всего текста встречается огромное количество, приведем лишь несколько (дискурсивный уровень выделен нами курсивом): «У меня было — или есть — несколько привычек»; «и - без всякого литературного преувеличения — мне кажется, что я изглодан» (последний курсив авторский); «в сексуальном плане во мне, думается, нет ничего анормального»; «я окончу свои дни вместе с ней, если только позволительно бросаться такими словами» и т.д.
Лейрис и Сартр
Жан-Поль Сартр и Мишель Лейрис имеют не так уж мало общего, как это может показаться на первый взгляд. Во-первых, Сартр был одним из первых читателей «Возраста мужчины» Леириса и высоко оценил это произведение. Известный французский литературовед Ж. Лекарм отмечает , что «Возраст мужчины» Леириса является, по-видимому, единственной современной Сартру автобиографией, которая могла оказать на него - и оказала - свое влияние. Так, например, Понталис вспоминает, что именно Сартр в сороковые годы посоветовал ему прочесть «Возраст мужчины»5 . С другой стороны, Мишель Лейрис оказался единственным писателем, сделавшим по просьбе Сартра (мотивов которой мы уже, наверное, в точности не узнаем) предисловие к одной из его книг, а именно к «Бодлеру». И это в общем символично, поскольку «Бодлер» - это не роман, это -биография, то есть жанр литературы весьма близкий к жанру автобиографическому, если не сказать - теснейшим образом с ним связанный, так как и там и там речь по существу идет о жизнеописании.
Сартр, лично знакомый с Лейрисом, знал и о методе его работы (составление карточек для их последующего использования при написании автобиографии), методе, который, как отмечает Ф. Лежен54, был впервые - по крайней мере, в практике французской литературы — использован именно Лейрисом, и к которому Сартр, кажется, тоже прибегал. Например, он тоже пробовал составлять карточки со своими воспоминаниями.
Дадим слово самому Сартру. Но прежде внесем некоторое уточнение, относительно его «Дневников странной войны», к которым в ходе нашего анализа мы будем не раз прибегать. В точности как и в случае Лейриса, дневники которого одновременно служат и тренировочным полем для его автобиографических эссе, и той сокровищницей, в которой он черпает материал для будущих произведений, у Сартра во многих отношениях таким тренировочным полем являются именно «Дневники странной войны», что в общем не удивительно, поскольку и дневники, и автобиографии принадлежат одной и той же сфере - сфере личной литературы55.
Вот несколько выдержек из его «Дневников странной войны», которые он вел в 1939 - 1940 гг.: «Понадобилась война и еще помощь некоторых новых дисциплин (таких, как феноменология, психоанализ, социология), равно как чтение "Возраста мужчины" для того, чтобы я задумался о написании собственного полновесного портрета».56 Еще одна выдержка: «Я оставался почти равнодушным к идее смерти. Зато к тому времени [началу 30-х - Р.С.] я начал смаковать все то непоправимое и трагическое, что несет с собой старение. И еще довольно долгое время я потирал перед зеркалами свое темя: лысение становилось для меня осязаемым знаком старения. Словом, я насколько можно плохо перенес свое вступление в возраст мужчины. В тридцать два года я чувствовал себя старым как мир» .
В двух этих цитатах немало интересного. В первой речь идет о прямом влиянии «Возраста мужчины» Лейриса на Сартра, выраженном в желании создания «собственного полновесного портрета». Во второй содержится прямая перекличка Сартра с Лейрисом. Тема этой переклички - облысение как признак старения и сопутствующее ему чувство страха, а также вступление в возраст мужчины (в оригинале: «l age d homme»58), которое
Сартр со свойственной ему иронией увязывает здесь не с развертыванием сексуальности (как это происходит у Лейриса), а скорее с ее увяданием, а именно с процессом облысения, символом старения. Сравним с двумя фрагментами из «Возраста мужчины»: «Волосы каштановые, коротко подстрижены, чтобы не кудрявились, а также из страха перед надвигающимся облысением» ; «меня преследует желтый цвет» (на картинке, относящейся к «желтому цвету» в «Цветах жизни» из Эпинале был изображен «человек непонятного возраста и непонятно даже какого пола, начисто лишенный растительности»60, в обоих случаях курсив мой - Р.С.). Сартру - тридцать два, Лейрису - тридцать четыре...
Наконец, еще одна деталь. В точности как Лейрис, Сартр думает не просто написать свой автопортрет (времена Ларошфуко давно миновали!), но «описать себя, совершив поступок» , то есть, в точности как Лейрис, навязать себе определенные «правила игры» и, как тореадор, подвергнуть себя опасности. Конечно, эти положения не были сформулированы Сартром позднее ни в предисловии к «Словам» (такого предисловия и не было), ни в его многочисленных интервью (насколько мы можем судить). Тем не менее, думается, что оба эти требования он более или менее попытался выполнить: головокружительный литературный стиль и четкая диалектическая композиция «Слов» обеспечили соблюдение «правила игры», а выставленный напоказ (можно сказать: на суд) писательский невроз сыграл роль «острых бычьих рогов». Кроме того, оба писателя считали, что «через субъективное [...] можно прикоснуться к объективности» . Об отношении обоих к дихотомии этих понятий мы будем подробнее говорить ниже.
Наконец, автобиографический проект Лейриса (мы включаем в это понятие и цикл «Правила игры», отдельные тома которого стали выходить сразу после второй мировой войны) оставил после себя тяжелое наследство: за собой не угнаться, пропасть между нарративным и дискурсивным «Я», между историей и жизнью, непреодолима, даже если пустить в ход весь арсенал художественных средств. Погоня невозможна. Словом, Лейрис был одним из тех, кто поставил вопрос вообще о возможности автобиографии.
Как попытался решить эту проблему Сартр? Он не отказывается полностью ни от принципа хронологии, ни от принципа тематического построения текста. Даже в названиях глав книги («Читать», «Писать») отражается одновременно и хронологический (чтобы научиться писать, надо сначала научиться читать) и тематический принцип (чтение и письмо как аверс и реверс литературной деятельности). Но как преодолеть ту фрагментарность субъекта, на которую так ясно указал Лейрис?
