Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Теоретико-методологические основы исследования дискурсивного взаимодействия в активном юридическом поле 16
1.1. Дискурс как объект и инструмент социально-гуманитарных наук 16
1.2. Юридическое поле как среда дискурсивного взаимодействия агентов и клиентов 30
1.3. Асимметрия знания и власти как условие дискурсивного взаимодействия агентов и клиентов 32
1.4. Дискурсивное взаимодействие в юридическом поле: типологизация дискурсивных практик 38
1.5. Функционал юридических дискурсивных практик 44
1.6. Дискурсивное взаимодействие в активном юридическом поле: базовые характеристики 50
1.7. Коммуникативно-прагматические детерминанты дискурсивного взаимодействия в активном юридическом поле 52
Выводы по главе 1 71
Глава 2. Типы дискурсивного взаимодействия в активном юридическом поле 73
2.1. Семиотические сущности в контексте дискурсивного взаимодействия в активном юридическом поле 73
2.1.1. Концепт как феноменологическая сущность 73
2.1.2. Понятие как результат согласования признаков 77
2.1.3. Термин как инструмент фиксации экспертного знания 82
2.2. Эволюционный аспект дискурсивного взаимодействия 86
2.3. Типы дискурсивного взаимодействия агентов и клиентов 102
2.3.1. Дискурс Различий 102
2.3.2. Дискурс Согласования 111
2.3.2.1. Переход от термина к понятию как механизм формирования совместного контекста интерпретации 111
2.3.2.2. Метафоризация как путь к совместному переживанию специфических контекстов ситуации 123
2.3.2.3. Апелляция к объектам Мира Ценности как месту объединения возможных миров асимметричных коммуникантов 128
2.3.3. Дискурс экспертного сообщества 131
2.4. Агональность как основа дискурсивного взаимодействия в активном юридическом поле 139
Выводы по главе 157
Глава 3. Формы дискурсивного взаимодействия в активном юридическом поле 159
3.1. Жанры как формы дискурсивного взаимодействия 159
3.2. О конститутивных признаках жанра 164
3.3. Формы дискурсивного взаимодействия агентов и клиентов активного юридического поля 175
3.3.1. Вступительное заявление: фундамент дискурсивного взаимодействия агентов и клиентов 181
3.3.2. Судебный допрос: инструмент вовлечения клиентов в полярные миры, конструируемые агентами 193
3.3.3. Судебная речь: кульминация дискурсивного взаимодействия агентов и клиентов 200
3.3.4. Напутственное слово: инструмент конструирования правовой реальности или ultima ratio судьи 225
3.3.5. Совещание присяжных заседателей: двухполюсная прогрессия 240
3.3.6. Вердикт присяжных заседателей: инструмент реализации власти клиента 245
3.3.7. Приговор суда: «финальный аккорд» дискурсивного взаимодействия в активном юридическом поле 252
Выводы по главе 3 260
Глава 4. Способы организации дискурсивного взаимодействия в активном юридическом поле 263
4.1. Нарративные структуры в дискурсивных практиках агентов активного юридического поля 263
4.1.1. Специфика судебного нарратива 265
4.1.2. Структура и разновидности судебного нарратива 270
4.2. Аргументативные структуры в дискурсивных практиках агентов активного юридического поля 285
4.2.1. Уточнение содержания понятия «аргументация» 287
4.2.2. Разновидности схем судебной аргументации 294
4.2.3. Диалектическое взаимодействие аргументации и манипуляции 306
Выводы по главе 4 315
Заключение 317
Список литературы 323
Список использованных словарей 372
Список иллюстративного материала 373
- Дискурс как объект и инструмент социально-гуманитарных наук
- Дискурс экспертного сообщества
- Совещание присяжных заседателей: двухполюсная прогрессия
- Диалектическое взаимодействие аргументации и манипуляции
Дискурс как объект и инструмент социально-гуманитарных наук
Дискурс-анализ занимает особое место среди доминирующих лингвистических теорий последних десятилетий, что связано с приходом когнитивно-дискурсивной парадигмы, в рамках которой интерес лингвистов переместился к процессам порождения и восприятия смысла. Сущность текста стала выявляться с опорой на коммуникативно-когнитивные факторы, а дискурс стал не только «триггером» мультидисциплинарных исследований [Кожемякин, 2015: 5], но и модной этикеткой «для мозаичных, часто плохо структурированных исследовательских подходов» [Чернявская, 2014: 54].
Существование множества дефиниций дискурса говорит о разнонаправлен-ности векторов интерпретации, позволяя ученым выделять те признаки и грани, которые гармонично вписываются в разрабатываемые ими теории, научные традициями, сложившиеся в рамках французской, немецкой, англо-американской, голландской школ дискурс-анализа.
Анализ определений понятия «дискурс» не входит в задачи настоящего исследования, поскольку был осуществлен другими лингвистами [Дейк, 1989; Карасик, 1992, 2002, 2007; Арутюнова, 1999; Плотникова, 2000, 2006, 2011; Макаров, 2003; Демьянков, 2005; Чернявская, 2006, 2012; Halliday, 1985; Fairclough, 1989; Schiffrin, 1994; van Dijk, 1997; Heffer, 2005 и др.]. В данном параграфе укажем на соотношение дискурса со смежным понятием «текст» в соответствии с двумя доминирующими в научной литературе критериями разграничения, что позволит уточнить задачи анализа дискурсивных практик в границах различных социальных полей.
Экстралингвистическое явление vs. лингвистическое явление Данный критерий лежит в основе формулы «дискурс = текст + контекст», предложенной Т. ван Дейком [Dijk, 1970] и получившей развитие в определении М. А. К. Хэллидея, опирающегося на понятие «контекст ситуации» [Halliday, 1985], который включает 1) поле дискурса (field of discourse) или тему (о чем говорится или пишется?); 2) направление дискурса (tenor of discourse), которое соотносится с межличностным компонентом и варьируется в зависимости от ситуации (формаль ная / неформальная), интенций коммуникантов, коммуникативных ролей и отно шений (формальные/неформальные, дружеские/недружеские, симметрич ные/асимметричные и т.п.) (кто взаимодействует?); 3) модус дискурса (mode of discourse) или канал коммуникации (письменный, устный) (как передается сообще ние?).
Текст погружен в контекст ситуации, который в свою очередь детерминирован контекстом культуры как пространством смысла. Схематично включенность текста в контекст ситуации и культуры можно представить следующим образом (см. рис. 1):
Данный подход согласуется с позицией Н. Фэарклаффа, который утверждает, что каждый речевой случай состоит из трёх измерений, находящихся в диалектических отношениях: 1) текст, 2) дискурсивная практика, 3) социальная практика [Fairclough, 1989]. Дискурсивная практика опосредует взаимодействие текста и социальной практики. Текст, по Н. Фэарклаффу, есть продукт порождения и интерпретации. Дискурс – семиотический процесс, разворачивающийся во времени и в определенном социальном контексте, который детерминирует текстопорождение и восприятие [Ibid.]. Семиозис рассматривается исследователем как составляющая социального процесса, связанная с другими элементами и реализуемая в жанрах (способах действия), дискурсах (способах репрезентации) и стилях (способах существования).
В этом же русле, а именно как вербализованную речемыслительную деятельность, совокупность процесса и результата, обладающую лингвистическим и экстралингвистическими планами, определяет дискурс В. В. Красных [Красных, 2003: 13]. На дихотомию «экстралингвистическое vs. лингвистическое» указывает и Н. Д. Арутюнова, определяя дискурс как «текст в событийном аспекте», речь, погруженную в жизнь [ЛЭС, 1990: 137], а А. М. Каплуненко указывает, что «в отличие от дискурса, текст представляет собой специфическое и узкое явление, не выходящее за рамки собственно структурно-смысловых параметров речевого произведения» [Каплуненко, 1992: 99].
Дискурс «обозначает текст в неразрывной связи с ситуативным контекстом, определяющим все то, что существенно для порождения данного высказывания / текста, в связи с системой коммуникативно-прагматических и когнитивных целе-установок автора, взаимодействующего с адресатом» [Чернявская, 2006: 69]. Дискурсивный анализ, как отмечает В. Е. Чернявская, «сконцентрирован на степени и характере влияния различных факторов коммуникативно-речевой деятельности, как непосредственного ситуативного контекста, так и более широкого экстралингвистического фона» [Там же]. Описание дискурса «не сводимо только к характеристике пропозиционального и иллокутивного аспекта (грамматики текста), а требует включения данных об организации коммуникативно-когнитивных процессов, приведших к созданию этих текстов» [Чернявская, 2017: 85].
Процесс vs. результат
Данная дихотомия уже упоминалась в определении В. В. Красных и рассуждениях В. Е. Чернявской. Дискурс и текст связаны отношениями результативности, текст является выражением одного или нескольких дискурсов [Kress, 1985: 27]. В рамках данного подхода текст рассматривается как конкретизация, результат дискурсивной деятельности, лингвистический продукт дискурсивной практики [Rosulek, 2015].
К. Хеффер указывает на три ключевых элемента дискурса как коммуникативного процесса: говорящего, текста и адресата [Heffer, 2005: 5]. Каждый элемент соотносится с определённым фокусом: текст – со смыслом, говорящий – с интенциями, адресат – с интерпретацией смысла (см. рисунок 2).
Данные элементы важны для определения коммуникации, однако только во взаимосвязи они образуют реальный коммуникативный процесс. Дискурс, следуя мысли исследователя, – это процесс общения, результатом которого является текст, продуцируемый говорящим через призму интенций и интерпретируемый адресатом на основе имеющихся знаний и опыта [Ibid.]. Так, в ходе судебного разбирательства адвокат, реализуя интенцию оправдать своего клиента, создает текст, который интерпретируется присяжными заседателями, исходя из имеющихся у них феноменологического опыта, знаний, представлений о справедливости/несправедливости.
На процессуальность как свойство дискурса указывает и В. Е. Чернявская, отмечая, что «категория дискурса позволяет преодолевать закрытость и статичность (лингвистических) систематизаций и показывать текст в его процессуальной природе» [Чернявская, 2012: 11]. В более ранней работе В. Е. Чернявская, рассматривая различные подходы к определению дискурса, также подчеркивает процессуальную природу данной категории: «дискурс обозначает коммуникативный и ментальный процесс, приводящий к образованию некой формальной конструкции – текста» [Чернявская, 2006: 75]. Близким к результативности является понятие интерактивности, которое разрабатывается в работах отечественных и зарубежных исследователей [Масленникова, 1999; Плотникова, 2000, 2006; Борботько, 2006; Cook, 1989]. Дискурс определяется как интеракция, диалог [Cook, 1989: 63], активным участником которого является не только адресант, но и адресат, а «всякий речевой акт рассчитан на определённую модель адресата, согласование параметров собеседников обеспечивает правильное ведение коммуникации, а обработка речи происходит под давлением адресата» [Арутюнова, 1981: 357-359]. Дискурс предполагает не только интеракцию коммуникантов, но и возможность дискурсивного воздействия на коммуникативного партнера [Плотникова, 2011].
Представляется, что разнообразие определений дискурса, взглядов на соотношение понятий «дискурс» и «текст» даёт исследователям возможность строить концепции, помещая в фокус различные аспекты исследования. При этом выделенные выше ключевые подходы к соотношению категорий «текст» и «дискурс» не являются взаимоисключающими, дополняя друга.
О социологическом подходе в современном дискурсивном анализе
Широкое распространение в современной лингвистике получило направление, рассматривающее дискурс как инструмент и процесс социального взаимодействия, осуществляющегося в определенном социокультурном контексте. Как отмечает М. А. К. Хэллидей, «современная антропоцентрически ориентированная лингвистика, исходя из био- и психосоциальной природы человека говорящего, ставит вопрос о социальной интерпретации языка/речи на уровне анализа дискурсивных образований как информационно-семиотическом и прагма-риторическом способе социального взаимодействия» [цит. по: Серебренникова, 2012: 122]. Дискурс порождается контекстом социального пространства, конструируемом на уровне взаимодействия, погружен в жизненный мир социума [Там же].
Дискурс экспертного сообщества
Под экспертным сообществом в настоящем исследовании понимается объединение носителей специального (экспертного) знания, взаимодействующих в том или ином социальном поле.
Термин «экспертное сообщество» позволяет поместить в фокус внимания ключевую характеристику его участников – владение экспертным знанием. «Сообщество экспертов обладает признанным статусом «осведомленного меньшинства», имеющего собственный дискурс, апробированную методологию, набор профессиональных приемов и норм деятельности, критическая рефлексия в отношении которых ослаблена или исключена» [Лукина, 2009: 8].
Каждый индивид участвует в том или ином сообществе, которое устанавливает свои правила, навязывает определенный языковой код, формирует доверие к информации, поступающей извне [Harris, 1989: 11]. Функцией экспертного сообществ является сохранение или производство дискурсов, но «так, чтобы обеспечивалось их обращение в закрытом пространстве, чтобы можно было распределять их лишь в соответствии со строгими правилами, и чтобы их владельцы не оказались лишены своей собственности самим этим распределением» [Фуко, 1996б: 70].
Дж. Суэйлз выделил шесть признаков, определяющих дискурсивные сообщества экспертов (см. рисунок 12) [Swales, 1990]. Для реализации целей сообщества участники используют определенные жанры. При этом общие цели осознаются участниками в разной мере: более опытными участниками – в полной мере; новичками – частично; «аутсайдерами» цели могут не осознаваться. Использование специальной терминологии и наличие определенной дискурсивной компетенции, включая умение производить дискурсы определенных жанров, отличает участников дискурсивного экспертного сообщества.
Дж. П. Джи предложил определять принадлежность к тому или иному сообществу с использованием пяти признаков (см. рисунок 13) [Gee, 1989: 6].
Исследователь обозначает эту комбинацию признаков как Discourse (способы существования в мире, формы жизнедеятельности, которые интегрируют слова, поступки, ценности, убеждения, социальные идентичности, жесты, телодвижения, одежду и т.п.) и противопоставляет её термину “discourse” [Gee, 1989: 6]. Под последним он понимает различные способы употребления языка. Discourse – это и есть дискурсивное сообщество, некий идентификационный комплекс, в который входит целый набор инструкций: как одеваться, как вести себя, что и как говорить, во что верить. Эти инструкции являются основой для формирования социальной идентичности [Ibid.: 6-7]. Так, юристы являются членами дискурсивного экспертного сообщества, потому что 1) пользуются юридическим языком с присущими ему терминологией, синтаксическими и стилистическими особенностями (saying); 2) занимаются правоприменительной и правоохранительной деятельностью с целью обеспечения законности и правопорядка в обществе (doing); 3) являются выпускниками юридических вузов (being); 4) их профессиональной ценностью является верховенство закона (valuing); 5) верят в разрешение любого конфликта законным способом (believing). Данные факторы (см. рисунок 14) формируют профессиональную идентичность юриста, которая определяет его членство в дискурсивном экспертном сообществе.
Таким образом, Дискурс (Discourse) есть совокупность способов использования языка, мышления, ценностей и убеждений, которые позволяют идентифицировать индивида как участника определенной группы [Gee, 1989: 6-8].
Для вступления в Дискурс необходимо пройти некий «обряд посвящения»11, а для участия в нём – соблюдать установленные правила поведения. Не индивиды, а Дискурсы через индивидов говорят друг с другом. Индивид есть точка пересечения различных Дискурсов, вступающих друг с другом в разного рода конфликты (ценностей, убеждений, языковых норм и т. п.) [Ibid.]. Думается, что данное высказывание развивает представление Ч. Пирса о человеке как знаке, поведение которого детерминировано Дискурсом. Вступив в Дискурс, индивиды начинают вести себя сходным образом.
Схожие с Дж. П. Джи идеи высказывает и Э. Борг, указывая, что участники следят за соблюдением установленных правил, не позволяя новичкам отступать от них [Borg, 2003: 400]. Последние усваивают нормы и правила сообщества, используя их в качестве регуляторов поведения. Дискурсивное сообщество ограничивает участников в выборе когнитивных моделей и языковых средств их представления, вынуждая строить дискурс с опорой на навязываемые стратегии и тактики, заставляя воспринимать и репрезентировать реальность в установленных им рамках. Применительно к юридическим дискурсивным практикам эти рамки могут рассматриваться как ограничение дискурсивной свободы субъекта или своеобразный «скелет», служащий опорой институционализма.
Речевое поведение говорящего субъекта задаётся тем или иным сообществом, которое лишает его личностных черт. Через закрепление в определённой дискурсивной роли субъект становится носителем «надындивидуальной функции, которую он выполняет в сообществе, порождает дискурсивные практики, опираясь на набор конструктивных стратегий, находящихся под социальным и идеологическим контролем» [Дейк, 1989: 150]. Сообщество присваивает себе дискурс, а говорящий становится его репрезентантом.
На похожих идеях основывается и концепция юридического поля П. Бурдье, основные тезисы которой были приведены в Главе 1. Согласно французскому исследователю, каждый субъект действует в одном или нескольких пространственных полях. Юристы оказываются под воздействием сил, присущих юридическому полю, в котором существует социальный генезис схем восприятия, мышления и действия (габитуса). Они ведут себя определённым образом, исходя из профессионального опыта, их поведение детерминировано нормами и правилами юридического поля [Бурдьё, URL].
Юридические практики и дискурс, следуя мысли П. Бурдьё, являются «продуктами функционирования поля, чья специфическая логика двояко детерминирована: с одной стороны, особой расстановкой сил, определяющей его структуру и задающей направление конкурентной борьбе или, точнее говоря, конфликту компетенций, которые в нем имеют место; и, с другой стороны, внутренней логикой юридических текстов, очерчивающих в каждый отдельный момент времени пространство возможного и тем самым – универсум собственно правовых решений» [Там же].
Судебный процесс, представляющий собой противоборство точек зрения, является результатом символической борьбы экспертов, мобилизующих юридические ресурсы с целью выиграть дело. Вердикт является неким компромиссом между непримиримыми требованиями противоборствующих сторон в процессе регламентированных прений.
Социальный разрыв между агентами (экспертами) и клиентами (присяжными, свидетелями, подсудимым, потерпевшим) обосновывается борьбой за монополию, которая проявляется как дистанцирование между правовыми нормами и наивными представлениями носителей обыденного сознания об явлениях правовой действительности [Там же]. Так, эксперты осмысливают несправедливость сквозь призму прав и занимаются выявлением их нарушения. Отстаивание справедливости / несправедливости, основанное исключительно на субъективном чувстве, присуще клиентам, но не агентам, которые манипулируют правовыми категориями.
Для расширения или преувеличения конфликтов агенты изменяют допустимые дефиниции, слова или этикетки, присваиваемые лицам или вещам, прибегая к категориям юридического языка, чтобы создать нужду в своих услугах, преобразуя проблемы, выраженные на обыденном языке, в юридические проблемы посредством их перевода на язык права [Там же].
Совещание присяжных заседателей: двухполюсная прогрессия
Изучение специфики жанра «совещание присяжных заседателей», который соответствует этапу постановления решения по делу, затруднено необходимостью следовать одному из принципов осуществления правосудия: соблюдение тайны совещательной комнаты. Для проведения совещания присяжные удаляются в совещательную комнату, доступ в которую всем, кроме присяжных, закрыт. Протокол совещания присяжных не ведётся. Поэтому материалом для исследований чаще всего выступают стенограммы игровых коллегий (mock trial deliberations). При этом в большинстве работ изучается влияние различных социальных и психологических факторов на результаты совещания, а не сам процесс интеракции, направленный на принятие решения.
Если на предыдущих этапах, как отмечают А. Т. фон Мерен и П. Л. Мюррей, присяжные напоминают сфинкса, слушающего показания и выступления участников, скрывая свое отношение к ним [Mehren / Murray, 2007: 213], то в совещательной комнате они превращаются в активных участников коммуникативного процесса, вовлекаясь в процесс обсуждения (совещания), логически завершающийся принятием решения по делу (вердикта), иными словами, согласованием на интенциональном горизонте различных дискурсивных конструктов события преступления.
Целью совещания присяжных является обсуждение поставленных перед коллегией вопросов, сформулированных в виде вопросного листа, анализ представленных доказательств и обоснование согласия/несогласия с ключевыми тезисами (виновен/невиновен), выдвинутыми процессуальными оппонентами. Не связанные требованием обосновывать свою позицию с опорой на факты и положения закона (характеристика парадигматического модуса мышления), присяжные заседатели строят высказывания, нарушая правила рациональной аргументации. Использование рациональных и иррациональных доводов с целью поддержки тезиса, выдвинутого одной из сторон, указывает на реализацию присяжными персуазивных интенций.
Канал связи, характерный для данного жанра, – устный, что предполагает вовлеченность участников в процесс коммуникации, который можно охарактеризовать как ситуативно обусловленный.
Рассматривая структуру жанра «совещание присяжных заседателей», представляется возможным выделить три её составляющие: 1) дискурсивное конструирование возможных миров с опорой на миры, сконструированные агентами; 2) согласование созданных дискурсивных конструктов с фактическими обстоятельствами дела, Миром Ценности и феноменологическим опытом; 3) выбор наиболее правдоподобного дискурсивного конструкта.
В ходе конструирования возможных миров все факты объединяются в несколько историй, в основе которых лежат представления о причинно-следственных связях между событиями преступления, мотивами его совершения, личностями подсудимого и потерпевшего и т. д. Дискурсивное конструирование осуществляется с опорой на нарративные структуры, а выбор наиболее правдоподобного конструкта основывается на вероятностном анализе. Присяжные конструируют мир, опираясь не только на факты, услышанные в ходе судебного разбирательства, но и на стереотипы, воспоминания, убеждения и чувства. Они входят в зал суда со сложившимися в их сознании образами преступников, категорий людей, которые совершают убийства, грабежи, кражи, имеют представление о вреде, который причиняют преступники. Все эти образы и представления, а не только факты и доказательства, представленные участниками процесса, составляют базис истории, которая будет положена в основу вердикта.
Совещание присяжных – это форма взаимодействия непрофессиональных судей, обсуждающих событие преступления и пытающихся принять решение о виновности/невиновности подсудимого. Несмотря на воздействие, которое оказывает институциональный контекст ситуации, речевое поведение присяжных подвержено сильному влиянию нарративного модуса [Heffer, 2005: 24]. Как отмечает К. Хеффер, акциональные и интерсубъективные стратегии являются доминирующими в дискурсе присяжных [Ibid.: 25]. В фокусе внимания находятся действия, совершенные подсудимым и потерпевшим (толкнул, ударил, убил, спровоцировал, подставил, pushed, killed, hit), время и место совершения преступления, присутствует субъективная модальность (я думаю/полагаю, мне очевидно, I believe/think). Оценочные стратегии направлены на вовлечение коллег в конструируемый мир.
В основу дискурсивного конструкта могут быть помещены различные участники судебного процесса: подсудимый, потерпевший, свидетели, что способствует созданию разных дискурсивных конструктов. Так, помещение в центр конструкции подсудимого, который пренебрёг должностными обязанностями, что повлекло смерть потерпевшего, способствует вынесению обвинительного вердикта. Результатом фокусирования внимания на поведении потерпевшего, алкогольное опьянение которого стало причиной его смерти, может стать оправдательный вердикт. Дискурсивное конструирование мира посредством нарративных структур помогает присяжным организовать и интерпретировать доказательства, объяснять факты, делать выводы о причинно-следственных связях между фактами.
Полярные дискурсивные конструкты обусловлены разницей интенциональ-ных состояний присяжных:
Присяжный 1: Меня убедили факты обвинения этого человека. Была экспертиза, которая установила, что квартира была открыта дубликатом ключа, есть отпечатки пальцев на пепельнице.
Присяжный 2: Он не виновен. Его подруга ударила пепельницей Лизу и подставила мальчика [СП #1].
Присяжный 1 делает вывод о виновности подсудимого на основе представленных стороной обвинения доказательств (argumentum ad verecundiam). Присяжный 2 убежден в невиновности подсудимого. При этом его убеждение зиждется на собственном феноменологическом опыте, который позволяет заключить о невиновности подсудимого. В основу своих выводов Присяжный 2 кладёт те доказательства, которые, по его мнению, обладают наибольшей ценностью. Другими словами, в процессе дискурсивного конструирования миров присяжные используют предъявленные им доказательства выборочно.
Разница интенциональных состояний обнаруживается и в следующем примере:
Jury 1: I feel like there s a lot of responsibility on both parts. They both contributed to this. I feel Andy obviously had been drinking. I mean he wasn t legally drunk. I feel like the utility company has more of the responsibility and is more guilty.
Jury 2: I feel the exact opposite. I think that the utility company is not at fault because it does t enter into the picture [MJD #2].
Juror 1 настаивает на виновности коммунальной компании, приводя в качестве доказательства протокол освидетельствования подсудимого, в соответствии с которым уровень алкоголя в его крови не превышал допустимую норму. Juror 2 утверждает, что дискурсивный конструкт, созданный Juror 1, противоречит фактам реального мира, однако не приводит рациональных аргументов, которые могли бы обосновать выдвинутый тезис.
Условием принятия единогласного вердикта является пересечение возможных миров всех присяжных. Эти возможные миры должны быть схожи в интерпретации объектов Мира Действия.
Регламентация процесса совещания свидетельствует о высокой институциональной обусловленности жанра. Обсуждение вопросов осуществляется под руководством старшины в той последовательности, которая установлена вопросным листом. Логическая связь между вопросами не позволяет присяжным переходить к решению последующего вопроса, не приняв решения по предыдущему. Голосование проводится открыто. Старшина голосует последним. Присяжные заседатели не вправе воздерживаться от голосования [Уголовный процесс, URL].
Как правило, принимается тот вердикт, которому отдавало предпочтение большинство присяжных заседателей в начале совещания [Kalven, 1966]. Этот закон власти большинства согласуется с той ролью, которую играет степень принятия присяжными возможных миров, сконструированных агентами.
Чтобы принять решение, присяжные должны соблюдать правила, действующие в юридическом поле, о которых они узнают из напутственного слова судьи. Как отмечает О. А. Гулевич, присяжные заседатели постоянно сталкиваются с необходимостью выбора между обыденными и правовыми нормами. Например, обыденное правило гласит: «если существует большая вероятность того, что событие могло произойти, значит, оно произошло. Однако, согласно правовой норме, произошло то, что было доказано в ходе судебного следствия» [Гулевич, 1996: 102]. Представляется, что с этим связана основная причина коммуникативных разногласий, детерминирующая биполярность дискурсивного взаимодействия в процессе вынесения вердикта, – отмеченное О. А. Гулевич неумение присяжных заседателей выносить решение без обращения к обыденным представлениям.
Структурные и функциональные признаки жанра позволяют рассматривать дискурсивные практики в совещательной комнате как двухполюсную прогрессию, предполагающую движение интенциональных состояний присяжных между полюсами «виновен» и «не виновен». Характер данного движения детерминирован имеющимися знаниями о мире, феноменологическим опытом, степенью вовлечённости в миры, сконструированные прокурором и адвокатом, эффективностью выбранных агентами коммуникативных стратегий.
Диалектическое взаимодействие аргументации и манипуляции
Рассмотренные выше фрагменты представляют собой примеры аргументации как процесса речевого воздействия на рациональную сферу сознания адресата. Однако коммуникативно-прагматические факторы заставляют участников судебной коммуникации нарушать классические схемы аргументации, подменяя аргументы тезисами или иррациональными доводами. «Свести к научному, чисто рациональному познавательному процессу судебное доказывание нельзя … . Целью выступления всегда должно быть убеждение слушателей, которые воспринимают речь. Поэтому для того, чтобы речь получила достойную оценку, способы воздействия на различные аудитории тоже должны быть разными» [Александров, 2003: 200].
Как справедливо отмечает К. И. Бринёв, «с введением судов присяжных, где речевая деятельность обвинителя или защитника может выходить за рамки правовых презумпций (доказывание вины обвиняемого либо доказывание его невиновности) и перерастать в речевую деятельность по убеждению присяжных в истинности своих позиций, процессы манипуляции в речи юристов особенно актуализируются» [Бринёв, 2005: 159-160]. Человеческий фактор «вносит элемент неопределенности в судебный спор, превращая доказывание из объективного познания в вербальную игру или войну, которая ведется на словах» [Александров, 2013: 57].
Доводы, в основе которых лежат апелляции к иррациональному («непостигаемому разумом, выходящему за пределы постигаемого умом» [СРЯ]), были отнесены к манипулятивным технологиям. Манипуляция дает более быстрый эффект, поскольку присяжные заседатели преимущественно полагаются на сложившиеся в их феноменологическом опыте представления о тех или иных объектах Мира Ценности, ищут опору в мире чувств, эмоций.
В совокупности с рациональными аргументами включение иррациональных средств подкрепляет убедительность выступлений сторон обвинения и защиты. В связи с этим представляется важным показать диалектическое взаимодействие аргументации и манипуляции, а не их противопоставление.
В терминах прагмалингвистики аргументация и манипуляция обладают иллокутивной целью и перлокутивным эффектом [Сёрль, 1986]. Но если аргументация – это процесс, предполагающий взаимное сотрудничество коммуникантов с целью реализации иллокутивных целей и ориентированный на кооперацию, то мани-пулятивное воздействие рассматривается как разновидность «нарушения Принципа Кооперации в результате намеренно некорректного обращения говорящего с языком с целью повлиять на мировосприятие, систему ценностей и поведение адресата» [Гранёва, 2010: 494].
«Основой манипуляции является отчуждение человека от человека, восприятие другого как объекта и средства удовлетворения своих потребностей, конфликт человека с окружающими и с самим собой. Роль манипулируемого во взаимодействии пассивна, поскольку подразумевает принятие аргументов без обдумывания и осмысления. Это одностороннее речевое воздействие, регламентированное исключительно адресантом по времени и способам» [Каплуненко, 2007б: 116]. Манипуляция имеет «конкретную направленность: субъект манипуляции пытается навязать свою волю, подавив при этом критическое отношение к ситуации (к говоримому о той или иной ситуации) у объекта манипуляции» [Бринёв, 2005: 162].
Условием манипуляции является непризнание адресантом равноправия адресата: «в манипуляции коммуникативные действия сторон неравноправны, и одна сторона (производитель смысла) управляет другой стороной (адресатом этого смысла)» [Олянич, 2014: 115].
Судебные дискурсивные практики являются ярким примером реализации данного условия: статус эксперта является властным ресурсом говорящего. Осознавая власть над адресатом, судебный оратор пытается использовать её как средство реализации своих интенций, эксплуатируя волю последнего.
Ещё одно отличие аргументации и манипуляции, на которое указывает А. М. Каплуненко, проявляется в степени соблюдения правил и норм коммуникации. Если аргументация осуществляется по определённым правилам и регулируется коммуникативными нормами, манипуляция реализуется с помощью приёмов, которые не подчиняются никаким правилам [Каплуненко, 2007б: 116].
Обнаружить манипуляцию можно лишь путём анализа интенционального состояния адресанта в позиции наблюдателя, который владеет информацией относительно его интенций [Антонова, 2011]. В судебной коммуникации таким наблюдателем выступает процессуальный оппонент и судья, которые располагают полной информацией по уголовному делу и могут объективно оценить её как эксперты. На скрытость, как на имманентный признак манипуляции, указывают многие исследователи, определяя её как скрытую трансакцию [Берн, 2003], неявное побуждение [Доценко, 1997], скрытое программирование личного отношения [Ермаков, 1995], при котором «сохраняется иллюзия самостоятельности решений и действий» [Жел-тухина, 2003: 75], восприятие собственной зависимости как «формы добровольной солидарности с манипулятором» [Ермаков, 1995: 163], скрытое внедрение «в психику адресата целей, желаний, намерений, отношений или установок, не совпадающих с теми, которые имеются у адресата в данный момент» [Чернявская, 2006: 16], скрытые речевые акты [Антонова, 2011], скрытое управление, «при котором его инициатор скрывает цель своего воздействия, но дает адресату такую информацию, исходя из которой, тот принимает решение в интересах инициатора» [Шей-нов, 2015: 6].
Исходя из вышеизложенного, представляется возможным говорить о ряде признаков, позволяющих провести чёткую границу между аргументацией и манипуляцией.
1. Отношения между коммуникантами: взаимное сотрудничество vs. социальная репрессия.
2. Цель воздействия: убедить адресата принять точку зрения оратора vs. побудить адресата к совершению выгодных оратору действий (склонить «к тому, чтобы принять определенные высказывания за истинные без учета всех аргументов» [Чернявская, 2006: 19]).
3. Рациональность vs. иррациональность.
4. Открытость vs. скрытость.
5. Соблюдение vs. нарушение коммуникативных максим и законов логики.
Вслед за А. М. Каплуненко, отметим, что в основе противопоставления аргументации и манипуляции «лежит бинарная оппозиция, имеющая диалектический характер. Как компонент бинарной оппозиции, аргументация должна раскрывать свой смысл через манипуляцию, как если бы они являлись взаимопроявляющими феноменами, где отсутствие одного привело бы к исчезновению другого» [Каплу-ненко, 2007б: 119]. Одна форма не исключает существование другой.
Важно отметить, что соотношение аргументации и манипуляции в судебных дискурсивных практиках детерминировано интенциями говорящего и фактором адресата. Очевидно, что интеракция агентов юридического поля будет намного ближе к аргументации, чем дискурсивные практики, адресованные клиентам. Экспертный состав коммуникантов подразумевает апелляцию к фактам и положениям закона, поскольку все аргументы будут сопоставляться с экспертным знанием. Справедливо утверждение Е. В. Ли о том, что «профессионализм участников делает манипуляцию практически невозможной, потому что любые попытки манипулирования адресатом легко распознаются экспертным сообществом» [Ли, 2011: 81]. В целях убеждения носителя обыденного знания, который осуществляет свой выбор на основе сложившихся в его феноменологическом опыте представлений, субъект обращается к использованию манипулятивных ресурсов языка.
Интенции говорящего также детерминируют соотношение рациональных и иррациональных доводов в дискурсивных практиках агентов юридического поля. Стремление выиграть дело любой ценой предполагает доминирование манипуляции, в то время как поиск истины требует опоры на рациональные аргументы. Последнее, как представляется, не является целью состязательного правосудия. Как отмечает американский юрист У. Бернэм, состязательная система правосудия «никогда не задается вопросом, в чем заключается истина, ее интересует только один вопрос: «строго ли соблюдаются правила игры?» [Бернэм, 1994: 116]. Внедрение принципа состязательности в российскую систему правосудия вызвало необходимость отказа от требования установления объективной истины, поскольку состязательность и объективная истина являются несовместимыми понятиями. М. А. Сильнов отмечает, что «в состязательном процессе поиск истины, безусловно, присутствует, но не является самоцелью и уж тем более не определяет процедуру доказывания. Именно по этой причине в рамках указанного типа процесса принято говорить об юридической (формальной) истине. Гораздо более важной задачей в нем является обеспечение сторонам равных условий для отстаивания своих позиций на всех стадиях уголовного судопроизводства» [Сильнов, 2014: 33]. Похожую точку зрения мы находим в работе А. С. Александрова, который определяет судебную истину как результат судоговорения, вероятное знание [Александров, 2003: 407].