Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Категория нормы в связи с конвенциональными знаками (иконами и индексами) 19
1. Языковая система и неконвенциональный знак 19
1.1. Норма и система 19
1.2. Система и произвольность знака 20
1.3. Функция и гомеостат 25
1.4. Системность vs асистемность. Норма vs отклонения 29
1.5. Устойчивость vs изменения 33
1.6. Место мотивированных знаков в системе-гомеостате 36
2. Вариант и аномалия 38
2.1. Норма и вариант 38
2.2. Аномалия: непрерывность vs дискретность 42
2.3. Тропы и фигуры как аномалии 49
2.4. Экстралингвистические способы получения вариантов 55
2.5. Мотивированные знаки как ядро аномалий 61
3. Актуальные проблемы нормы 64
3.1. Определение нормы 64
3.2. Норма, система и узус 66
3.3. Источники нормы 69
3.4. Норма и коммуникативные качества речи 75
3.5. Коммуникативная целесообразность нормы 79
3.6. Интенциональные девиации 84
3.7. Неоднородность нормы 87
4. Типы норм 92
4.1. Основания типологии 92
4.2. Системная и структурная норма 92
4.3. Норма литературного языка и норма народного языка 95
4.4. Кодификация литературной нормы 98
4.5. Стилистическая норма 102
4.6. Риторическая норма 105
4.7. Поэтическая норма 108
4.8. Основная оппозиция в типологии норм 111
5. Индексы и иконы в нормативном процессе 113
5.1. Индекс, икона и языковая норма 113
5.2. Иконы, индексы и риторическая норма 117
Выводы по главе 1 121
Глава 2. Паралингвистика: нормативный аспект 127
1. Объем понятия «паралингвистическое явление» 127
1.1. К определению паралингвистики 127
1.2. Звучащая сторона речи 135
1.3. Параграфемика 139
1.4. Кинесика 144
1.5. Паралингвистические маргиналии 146
2. Интенциональность использования паралингвистических средств 148
2.1. Передача информации vs порождение информации 148
2.2. Информация vs трансакция 153
2.3. Сознательное vs несознательное 158
2.4. Мотивированность и конвенциональность паралингвистических средств 162
3. Паралингвистика и риторика 166
3.1. Общие соображения 166
3.2. Риторические фигуры и паралингвистические средства
как мотивированные знаки 167
3.3. Риторические фигуры и параязыковые явления как метаплазмы... 170
3.4. Субкод и параязык 170
3.5. Фигура и жест 172
3.6. Фигура и мимика лица 175
3.7. Фигура и звучащая речь 177
3.8. Фигура и параграфемика 180
3.9. Общая характеристика двух субкодов 183
4. Статус паралингвистических норм 185
4.1. Виды паралингвистических норм 185
4.2. Паралингвистические нормы в связи с отношением к вербальному языку 186
4.3. Внутренние нормы параязыка. Нормы «народной» разновидности параязыка 189
4.4. Проблема «литературного» аналога для параязыка 191
4.5. Чистота и правильность в «литературной» разновидности параязыка 194
4.6. Стилистическая норма параязыка 198
4.7. Отклонения от кинесических норм 202
4.8. Отклонения от параграфических норм 204
4.9. Отклонения от фонических норм 206
Выводы по главе 2 209
Глава 3. Взаимодействие лингвистических и паралингвистических норм в современной коммуникативной ситуации 211
1. Нормативный аспект современной коммуникативной ситуации 211
1.1. Черты современной коммуникативной ситуации 211
1.2. Роль нормы в дискурсе постмодернизма 215
1.3. Плюрализм элит и норма 218
1.4. Проблема отношения к норме 221
1.5. Языковая и риторическая норма в современной коммуникативной ситуации 222
1.6. Проблема языковой небрежности ..227
1.7. Норма и СМИ 230
1.8. Особенности устных СМИ 234
1.9. СМИ: литературный язык vs койне 238
1.10. Типы языковой нормы в современной коммуникативной ситуации 241
2. Роль паралингвистических норм в современной к коммуникативной ситуации 242
2.1. Повышение роли паралингвистики в современных СМИ 242
2.2. Паралингвистическая норма в традиционных видах печатной продукции 246
2.3. Паралингвистическая норма в Интернете 248
2.4. Паралингвистическая норма в рукописных текстах 251
2.5. Паралингвистическая норма в устных СМИ 252
3. Взаимодействие лингвистических и паралингвистических норм 257
3.1. Общие рамки обеих норм 257
3.2. Литературные, стилистические, риторические и паралингвистические нормы в устной речи 260
3.3. Литературные, стилистические, риторические и паралингвистические нормы в письменной речи 264
Выводы по главе 3 270
Заключение.. 273
Библиография 278
- Системность vs асистемность. Норма vs отклонения
- Кодификация литературной нормы
- Передача информации vs порождение информации
- Языковая и риторическая норма в современной коммуникативной ситуации
Введение к работе
В современном научном дискурсе проблема нормы становится ведущей для целого ряда гуманитарных наук [Bartsch, 2000; Бауман, 2002]. В лингвистике свидетельством этого интереса является спецификация понятия «норма», проявившаяся в образовании множества терминов: «системная % норма» [Едличка, 1975; Ицкович, 1968; Брусенская, 1999], «стилистическая норма» [Гельгардт, 1961; Барлас, 1978; Кожин, Крылов, Одинцов, 1982; Кожина, 1977], «риторическая норма» [Лахманн, 2001; Маркасова, 2002], «вертикальная норма» [Борухов, 1989], «императивная и диспозитивная норма» [Скворцов, 1970] и др. Повышенное внимание к вопросам нормирования русского языка наблюдается и за пределами научного дискурса - в публицистике [Хазагерова, 2001]. Для сегодняшней языковой $. ситуации характерен также общий всплеск языковой рефлексии и обостренного интереса к норме, проявляющийся в интенциональных отклонениях от нормы [Брусенская, 1999; Курочкина, 1999; Ласкова, 2001; Зарецкая, 2001], языковой игре [Ильясова, 2002; Санников, 1999], паронимической аттракции [Григорьев, 1975], контаминации [Николина, 1996; Пекарская, 2000]. Популярно копирование и пародирование речевых манер, использование языка в мимесических функциях [Ширина, 1990], в ,м моде анекдоты, связанные с речевыми ошибками, соответствующие киноцитаты [Кожевников, 2001], на слуху неудачные выражения публичных персон [Душенко, 2003; Моченов, Никулин, Ниясов, Совваитова, 2003].
Антропоцентризм современной лингвистики, ее «речеведческий» уклон, позволяющие наряду с языком рассматривать целый ряд факторов, считавшихся ранее экстралингвистическими или вовсе выпадавшими из поля зрения языковедов, обусловили интерес к параязыку [Trager, 1958; Birdwhistell, 1967; Колшанский, 1974; Крейдлин, 2001, 2002; Культура, 2003].
Этот интерес стимулирован также успехами семиотики [Семиотика, 2001], развитием культурологии и культурологической лингвистики [Леви-Стросс, 1985; Дейк, 1989; Елизарова, 2000], этнолингвистики [Красных, 2002], социальной лингвистики [Labov, 1972; Halliday, 1978; Белл, 1980], частично также риторики [Perlmaim, Olbrechtyteka, 1958; Дюбуа, Эделин, Клинкенберг, Менге, Тринон, 1986].
Актуальность настоящего исследования складывается из двух моментов: первый связан с теорией нормы, второй — с паралингвистикой.
При доминирующем представлении о плюралистичности норм и ориентации на нежесткую их кодификацию, существует и представление о расшатывании норм литературного языка, о тяжелом и даже опасном состоянии, переживаемом современным русским литературным языком. Отмечается утрата художественной литературой функции задания нормы и отправление этой функции средствами массовой информации [Нещименко, 2001; Хазагеров, 2003], при этом вопрос о реальной возможности «JI поддержания нормы этими средствами остается открытым. Изменение общественного и информационного контекста, в котором протекает процесс формирования нормы, требует расширения контекста исследования самой категории нормы. Так, сегодня нормативность связывается лишь с вариантностью, предполагающей выбор из наличествующих дискретных единиц, в то время как античное представление об аномалии, сыгравшее роль в становлении риторической нормы, опирается на иную парадигму.
Научная новизна работы состоит в том, что паралингвистические нормы рассматриваются в единой коммуникативной системе с языковыми и риторическими нормами, что дает возможность рассмотреть и те, и другие, и третьи как часть единой культурной ситуации, определяемой и национальной и временной спецификой.
Объект исследования - языковая и параязыковая норма как характеристика современного коммуникативного процесса.
Предмет - научные представления о норме в лингвистике и Ф паралингвистике, рассматриваемые с точки зрения их адекватности современному коммуникативному процессу.
Материал, таким образом, составляют, прежде всего, метатексты высказывания ученых. Другим пластом исследовательского материала служат языковые иллюстрации. Методом сплошной выборки из лексикографических источников, из актуальной художественной, публицистической литературы и СМИ было извлечено более 8000 единиц, иллюстрирующих норму в лингвистике и паралингвистике.
Цель исследования - выработка такой теории нормы, которая была бы адекватна современной коммуникативной ситуации и интегрировала как языковые, так и параязыковые нормы.
В связи с поставленной целью решаются следующие задачи:
1) проанализировать в широком научном контексте разные типы норм, включая стилистическую и риторическую норму;
2) проанализировать параязыковую норму и вписать ее в общую j парадигму норм;
3) проанализировать современную коммуникативную ситуацию в отношении норм разных типов.
Методология работы основана на сочетании панхронического (предполагающего использование спекулятивных, логистических, схоластических методов) и диахронического (предполагающего обращение к эмпирическим данным с возможно более широким привлечением , внеязыковой реальности) подходов к языку. Вследствие этого ведущим методом становится экстраполяция теорий языка, возникших в одних исторических условиях, на условия иной исторической реальности.
Теоретическая основа работы - развитие функционального подхода к норме, выработанного учеными Пражского лингвистического кружка, с учетом современных социальных реалий и особенностей информационной среды. Другим теоретическим источником послужило античное представление о метаплазме и качествах речи, осмысленное в свете щ достижений современной лингвистики и примененное для прояснения понятий паралингвистической и риторической нормы.
Теоретическую значимость настоящей работы мы связываем, во первых, с расширением теоретической базы для изучения нормы, с рассмотрением нормы не только в контексте идей постсоссюровского языкознания, но и в более широком мыслительном контексте; во-вторых, мы видим в разработке теории норм применительно к явлениям параязыка.
Паралингвистика попадает в поле зрения исследователей уже в vi середине прошлого века [Tranger, 1958, 1961; Birdwhistell, 1952; Approaches, 1964; Ruesch, Kees, 1956 и др.]. В шестидесятые - семидесятые годы появляется ряд отечественных работ по паралингвистике вообще и по кинесике в частности [Волоцкая, Николаева, Сегал, Цивьян, 1962; Николаева, Успенский, 1966; Капанадзе, Красильникова, 1970; Колшанский, 1975 и др.]. С тех пор интерес к паралингвистике не ослабевал. Его двигателем выступает главным образом культурологическая компонента современной лингвистики. Паралингвистические средства описываются как культурно специфические [Вагге, 1947, 1964; Hall, 1961; Пап, 1964; Николаева, Успенский, 1966 и др.], что в свою очередь приводит исследователей к их лексикографическому описанию [Акишина, Кано, Акишина, 1991; Григорьева, Григорьев, Крейдлин, 2001; Дмитриева, Клокова, Павлова, 2003]. Другим источником интереса выступают новые информационные средства, прежде всего язык глобальной компьютерной ,ф сети [Haase, 1997; Дедова, 2002]. Как изучение национальной специфики параязыка, так и изучение его функционирования в сети, подразумевают нормативный аспект, однако вопрос о норме применительно к параязыку в широком контексте не ставился.
Возможности практического применения. Результаты настоящего исследования могут быть использованы как в теоретических работах, затрагивающих нормативный аспект языка, так и в работах, связанных с проблематикой параязыка и невербальной коммуникации. Выводы ф настоящей работы, касающиеся риторической нормы и теории метаплазма, могут использоваться при разработке теории современной риторики. Ряд $ нововведений, относящихся к описанию механизма нормозадающих процессов, может быть учтен при описании как русского, так и других языков. Материалы и выводы работы могут быть использованы в учебных курсах по культуре речи, риторике, функциональной стилистике, психолингвистике, социолингвистике, введению в языкознание, общему языкознанию, введению в межкультурную коммуникацию, невербальной ;« семиотике, в спецкурсах и спецсеминарах, посвященных проблемам нормы в лингвистике и паралингвистике, а также в лексикографической практике.
Апробация. Основные положения диссертационного исследования были апробированы на научных конференциях, в том числе: «Фундаментальные и специальные дисциплины в системе университетской многоуровневой образовательно-профессиональной подготовки филологов и журналистов» (Ростов-на-Дону - Новороссийск, 1994), «Проблемы $ литературоведения и языкознания» (Ростов-на-Дону - Новороссийск, 1995), «Проблемы филологии и журналистики в контексте новых общественных реальностей» (Ростов-на-Дону - Новороссийск, 1995), «Актуальные проблемы филологии и журналистики» (Ростов-на-Дону - Новороссийск, 1996), «Актуальные проблемы лингвистики в школе и в ВУЗе» (Москва- , Пенза, 1996, 1997, 1998, 1999), «Проблемы грамматической стилистики» (Ростов-на-Дону, 1997), «Филология и журналистика в контексте культуры» т (Ростов-на-Дону - Новороссийск, 1998), «Английский язык в высшей школе» (Ростов-на-Дону, 1998), «Русский язык в социокультурном пространстве региона: функционирование и проблемы языкового развития личности» (Ростов-на-Дону, 1999), «Филология и культура» (Тамбов, 1999), «Образование - основной фактор развития и духовности человека» (Волгодонск, 1999), «Актуальные проблемы лингвистики в школе и вузе» (Нальчик, 1999), «Русский язык как основа учебно-воспитательного процесса в школе» (Ростов-на-Дону, 1999), «Многоуровневая система образовательно с профессиональной подготовки в средней и высшей школе России» (Ростов на-Дону, 1999), «Перспективы высшей школы в негосударственном секторе & образования» (Ростов-на-Дону, 2000), «Проблемы региональной ономастики» (Майкоп, 2000), «Кавказский регион: проблемы культурного развития и взаимодействия» (Ростов-на-Дону, 2000), «XVIII World Congress of the International Political Science Association» (Quebec, Canada, 2000), «International Congress. «Universal Values and the Future of Society» (Sao Paulo, Brazil, 2001), «Третий Российский Философский конгресс «Рационализм и «I культура на пороге третьего тысячелетия» (Ростов-на-Дону, 2002), «Журналистика в 2002 году. СМИ и реалии нового века» (Москва, МГУ им. М.В. Ломоносова, 2003), «История языкознания, литературоведения и журналистики как основа современного филологического знания» (Ростов- на-Дону - Адлер, 2003), «Языковая культура в условиях высшей школы: содержание, технологии и развитие» (Ростов-на-Дону, 2003), «Русский язык и активные процессы современной речи» (Москва - Ставрополь, 2003), «• «Текст: структура, семантика» (IX Международная конференция, Москва, МГОПУ им. М.А. Шолохова, 2003), «Студенческая коммуникация: Теория и практика в различных социально-образовательных аспектах» (Ростов-на-Дону, 2003). На защиту выносятся следующие положения.
1. В основе нормативных представлений лежат два принципиально различных подхода: современный, связанный с представлением о вариантности и описывающий языковую (в том числе стилистическую и коммуникативную) норму, и античный, связанный с представлением об аномалии на базе метаплазма (преобразования формы) и описывающий норму риторическую. Различие между этими подходами носит принципиальный характер. Столь же принципиальный характер носит и различие между языковой и риторической нормой, а также между нормами языка и параязыка. t 2. Современные представления об отклонении как о «другой норме», а также о «либерализации норм», предпочтительности нежесткой кодификации и т.п. свидетельствуют о давлении риторической нормы на норму языковую, что особенно заметно в отношении коммуникативной нормы. Подобное положение зеркально-симметрично теориям нормативных риторик (например, эпохи классицизма), испытывавших влияние языковой нормы.
« 3. Автоматическое перенесение представлений, связанных с риторической нормой (ее функциями, обязательностью, способом кодификации), на представления о языковой норме приводит к неадекватному пониманию последней, к размыванию границы между нормой и ненормой.
4. «Другой нормой» по отношению к языковой может выступать только риторическая норма. Все остальные отклонения от ч it» нормы деструктивны.
5. Паралингвистические средства, будучи рассмотрены в нормативном аспекте, генетически и функционально близки к риторическим - тропам и фигурам. При этом нормативный подход предполагает сужение объема понятия «невербальные ,j средства» до интенционально используемых средств параязыка, что исключает рассмотрение того практически неисчерпаемого круга невербальных явлений, сопровождающих речь, которые так или иначе могут быть интерпретированы реципиентом речи, хотя и не имелись в виду ее продуцентом.
6. Одной из черт, определяющих современную коммуникативную ситуацию, является утрата художественной литературой функции задания нормы и отправление этой функции средствами массовой информации, главным образом устными ш, СМИ. Эта ситуация влияет не только на те или иные нормы, но и на изменение самого характера нормы и является главным источником «риторизации» языковой нормы.
7. В современной коммуникативной ситуации роль паравербальной составляющей заметно повышается как в связи с развитием телевидения и компьютерной графики, так и в связи с общим процессом ориентации на микроконтекст и ослаблением макроконтекста.
8. Активное использование параязыковых средств приводит к тому, что они начинают рассматриваться носителями языка как компенсаторные по отношению к соблюдению языковых норм. Это особенно касается письменной речи, где параграфические средства подменяют знаки препинания. Активное использование паравербальных средств ведет также к вытеснению вербальных средств, обеспечивающих когезию текста и усиливающих экспрессивность.
9. Вместе с риторическими фигурами паравербальные средства образуют естественный полюс риторической нормы, которая, для адекватного понимания ситуации и выработки кодификационных стратегий, должна быть отграничена от Работа состоит из Введения, трех глав, Заключения и Библиографии.
Во Введении обосновывается выбор темы и актуальность исследования, его научная новизна и теоретическая значимость, ставится цель исследования и формулируются связанные с ней задачи, указываются выносимые на защиту положения.
В первой главе «Категория нормы в связи с неконвенциональными знаками (иконами и индексами)» делается попытка расширить понятийную базу, связанную с категорией «норма», в трех направлениях.
Во-первых, уточняется понятие «система», инициировавшее современные представления о языковой норме. Понимание системы в смысле, который вкладывал в это понятие Фердинанд де Соссюр, вступает в противоречие с функциональным подходом к норме, зародившимся в работах Э. Косериу и пражских лингвистов. Это противоречие начинает ощущаться именно сегодня, в ситуации «либерализации» / «расшатывания» норм литературного языка. Представлению о системе как о взаимной обусловленности знаков противопоставляется представление об адаптивной системе-гомеостате. Центральным становится вопрос о взаимодействии v$ системы с внешней средой. Само это взаимодействие рассматривается не в терминах «консервация/развитие», а в терминах «адаптация и выживаемость». Такой подход позволяет уточнить понятие «гибкая стабильность нормы» и углубить представления о сознательном отклонении от нормы.
Во-вторых, понятие «вариант» дополняется понятием «метаплазм». Норма и отклонение от нее могут быть описаны либо через вариант (дискретную единицу, выбираемую из закрытого списка), либо через метаплазм (принципиально континуальное преобразование формы). Норма, основанная на первом представлении, будь она собственно языковой или стилистической, принципиально отлична от риторической нормы, основанной на втором представлении. Кардинальная для сегодняшнего научного мировоззрения максима «отклонение от нормы есть другая норма» пересматривается в свете представлений о метаплазме. Утверждается, что для языковой нормы «другая норма» - это либо норма риторическая, либо функционально-стилистическая спецификация внутри языковой нормы, либо деструктивное для системы языка явление. Попытка толковать коммуникативные нормы как продолжение норм стилистических с более подробной спецификацией в зависимости от контекста рассматривается как фикция.
В-третьих, в первой главе показывается участие мотивированных знаков (икон и индексов) в нормативных процессах. Утверждается, что Ф мотивированные знаки служат стабилизирующим фактором для риторической нормы. Только у иконических знаков констатируется vT возможность «пружинить назад к норме». В языковой норме отмечается тенденция конвенционализировать знаки-индексы, подчинить их этикетной обработке.
Во второй главе «Паралингвистика: нормативный аспект» прежде всего рассматривается объем понятия «паралингвистика» применительно к задачам нормативного исследования. Затем устанавливается объем понятия «норма» применительно к паралингвистике, выделяются типы паралингвистических норм.
В связи с установлением границ явления «паралингвистика» демонстрируется нецелесообразность сужения понятия «параязык» до звуковых явлений, обосновывается включение в это понятие явлений графических и кинесических.
Вместе с тем на понятие «параязык» накладывается ограничение, v связанное с различием передачи информации и порождения информации.
Констатируется, что явления порождения информации без факта ее передачи (например, интерпретация тех или иных неконтролируемых свойств голоса или почерка адресата) не должны рассматриваться как параязыковые явления. В этой связи утверждается, что трансакционная модель коммуникации, несмотря на известную научную моду, нерелевантна для исследования нормативного аспекта параязыка, где гораздо целесообразнее Л пользоваться информационной моделью.
В то же время интенциональность использования параязыковых средств не тождественна сознательному их использованию. Выдвигается критерий, по которому бессознательное употребление единиц параязыка отграничивается от случая простого порождения информации. Утверждается, что интенциональное, но бессознательное использование параязыка возможно там, где в онтогенезе языковой личности или филогенезе языкового коллектива данное параязыковое средство отрефлексировано и Ф обозначено вербально. В этом смысле употребление параязыковой единицы подобно употреблению риторической фигуры.
f Сопоставление параязыковых явлений и фигур речи, специально рассмотренное в отдельном параграфе главы применительно к специфике фонических, графических и кинесических единиц, обнаруживает родство параязыковой и риторической нормы. Однако параязыковая норма допускает и собственно ортологический подход. В этом смысле можно говорить об обычной, не риторической, норме параязыка. При собственно іф ортологическом подходе выделяются два качества параязыка (точнее «параречи»): чистота и правильность. В нормативном процессе ведущим качеством, в отличие от обычного языка, является чистота, правильность же играет второстепенную роль.
В связи с проецированием понятия «норма» на явления параязыка постулируется аналог литературного языка и нормы литературного языка для паралингвистики. Выделяется также стилистическая норма параязыка.
vtt В третьей главе «Взаимодействие лингвистических и паралингвистических норм в современной коммуникативной ситуации» современная коммуникативная ситуация рассматривается в нормативном аспекте. Современная ситуация трактуется как ситуация, характерная для обществ эпохи постмодернити с учетом наложения на эту основу конкретных исторических условий российской действительности. Отмечаются такие факторы, как множественность элит, изменение роли художественной л словесности и СМИ в создании образцов.
Анализируется отношение говорящих к языковой норме. Констатируется, что следование образцам, заданным средствами массовой информации, предполагает особую речевую стратегию, в которой креативность и новизна оцениваются значительно выше чистоты, точности и правильности речи. Следование этой стратегии ведет не только к сознательной игре с нормой, отмечаемой многими исследователями, но и к особой небрежности в обращении с нормой. Утверждается, что в такой ситуации было бы ошибочно говорить о высокой стадии развития литературного языка, предполагающей различие все более и более тонких f смысловых и стилистических нюансов. Напротив, такое положение свидетельствует лишь о выработке некоего телевизионного койне, обладающего очень низким порогом чувствительности к семантическим и стилевым нюансам. Отшлифованные формы литературного языка бытуют в отдельных социальных стратах, успевших нарастить определенный контекст, на фоне которого и возможна нюансировка с использованием сознательных ф отклонений от норм. Общий язык, напротив, грубеет.
Взаимодействие лингвистических и паралингвистических норм рассматривается отдельно для устной и письменной форм речи.
Паралингвистика устной речи (кинесика и фоника) облегчает понимание речи при внутрикультурных контактах, хотя и затрудняет его при контактах кросскультурных. Следовательно, соблюдение паралингвистических норм до какой-то степени способно компенсировать Ш ненормативность речи. Констатируется, что на кинесические нормы в молодежной среде оказывает влияние эстрада, что объективно способствует культурной обособленности этой среды.
Паралингвистика современной письменной речи (параграфемика) по-разному проявляет себя в трех средах (традиционной, улично-городской и компьютерной). Для улично-городской среды и отчасти для примыкающей к ней периферии традиционной среды (буклеты, листовки и проч.) характерно У влияние параграфемики на языковую (пунктуационную и в меньшей степени орфографическую) норму. В частности, отмечается, что графические выделения берут на себя в ряде случаев функции знаков препинания. Кроме того, выступая в качестве выразительного средства, организующего смысловое выдвижение и когезию текста, а также в роли изобразительных средств, усиливающих наглядность, параграфемика вытесняет традиционные изобразительно-выразительные средства - фигуры и тропы.
В компьютерной среде нет заметной корреляции между языковыми и щ параязыковыми нормами. Здесь при небрежном отношении к языковым нормам наблюдается тенденция к кристаллизации некоего графического канона. Относительно языка компьютерной сети делается следующий общий вывод: в отличие от языка СМИ, разрушение нормы и огрубление языка происходит здесь значительно медленнее и имеется даже обратная этим процессам тенденция, однако в отношении задания нормы, способности служить образцом общего языка язык сети уступает языку СМИ. В Заключении формулируются общие выводы.
Системность vs асистемность. Норма vs отклонения
Соссюровское понимание системы приводит к тому, что ученые обнаруживают в языке полусистемные и асистемные элементы. Это заставляет исследователей пересмотреть понятие системы как коррелята нормы и служит одним из обоснований плюралистичности нормы. Здесь, на наш взгляд, кроется определенная опасность.
Сегодня актуальная проблема состоит в том, чтобы отграничить, плюралистичность норм (как полезное явление) от нормативного релятивизма, лингвистической аномии (как явления разрушительного). Сделать это можно, с нашей точки зрения, только если исходить из презумпции целого, т.е. если заложить принцип целесообразности в само понимание системы. Тогда можно будет с полным основанием говорить о коммуникативной целесообразности норм: полезно то, что полезно для коммуникации, т.е. для функционирования системы в целом. Если же сама система мыслится таким образом, что наряду с системным существует еще и несистемное, принцип коммуникативной целесообразности становится неотличим от принципа окказиональных употреблений, продиктованных потребностью в сиюминутном коммуникативном эффекте. Противоречие между потребностями данного коммуникативного акта и потребностями коммуникации вообще носит объективный характер и должно быть изучено всесторонне. Представление же о несистемном и полусистемном затушевывает это противоречие и создает иллюзию простых решений.
Так, В.Я. Мыркин отмечает, что «языковая норма не полностью детерминируется языковой системой - и не только потому, что языковое общество делает отбор из ресурсов языковой системы, как это обычно утверждается, но и потому, что в языке есть асистемные элементы». При этом он предлагает дополнить традиционное определение и понимать языковую норму как «выборочную реализацию системы и узуса (не обязательно соотносящегося с системой), регулируемую обществом» [Мыркин, 1998: 22-30]. ( Примером асистемности служит для Мыркина устойчивая дифференциация родовых форм числительного «оба/обе» в косвенных падежах (из обоих сел - из обеих сторон) при системно обусловленном отсутствии родовых различий во множественном числе прилагательных, местоимений и числительных. В данном случае узус является единственным фактором, определяющим норму. «Выборочная реализация системы и узуса» - аргумент в пользу # плюралистичности нормы, когда «отклонение - это не то, что противостоит некой единственной абсолютной норме, а взаимное отношение двух норм. Отклонение - это тоже норма, но только оцениваемая с точки зрения другой нормы» [Борухов, 1989: 9]. Такое понимание отклонения разделяется Т.В. Булыгиной и А.Д. Шмелевым, отмечающими, что «явление аномально не само по себе, а относительно тех или иных законов» [Булыгина, Шмелев, 1997: 437]. Вопрос об аномалии и «другой норме» представляется нам гораздо более сложным, чем об этом принято думать. Во втором параграфе этой главы он будет рассмотрен в связи с категорией «метаплазм», а затем в связи с «риторической нормой». Сейчас же рассмотрим его в аспекте «системное -несистемное». При предлагаемом нами понимании системности случаи такого типа, как родовая дифференциация местоимений оба - обе, не могут рассматриваться как проявления асистемности, так как многочисленные ,-у случаи асимметрии систем (например, асимметрия функций больших полушарий мозга в организме человека) не связаны с фактором риска для гомеостата и являются полезными, т.е. системными в нашей терминологии. Более того, действие аналогии, разрушающее дефектные парадигмы и выравнивающее исключения, далеко не всегда полезно системе в смысле ее выживаемости (поддержания собственных параметров в определенном пределе, сохранении себя). Примером может служить тот факт, что на определенном этапе становления языка в онтогенезе человека дети і# начинают «исправлять» неправильные глаголы, но навязать свой «системно улучшенный узус» взрослым, однако, не могут. Ср. падежные формы в русской детской речи петушока, медвежока, не только продиктованные грамматической аналогией, но еще и «системные» в фонетическом смысле, так как лучше отвечают принципу восходящей звучности слога. Зазор между разными пониманиями системности становится еще яснее при обращении к лексике. Лексика считается самой слабой « подсистемой языка, так как в ней с наименьшей регулярностью выражены оппозиции, определяющие взаимную обусловленность элементов. В то же время она признается самой гибкой системой языка, непосредственно отвечающей за его витальность перед вызовами экстралингвистических факторов. В соссюровском смысле лексика наименее системна, но в функциональном - она важнейшая часть системы, непосредственно контактирующая с внешней средой. Что касается плюралистичности норм, то, если взять за точку отсчета соссюровское понимание системы, плюралистичность констатируется de facto (вытекает из признания неуниверсальности «системы»: в самом деле, не все оказывается взаимообусловленным), а затем «догружается» принципом коммуникативной целесообразности. При понимании системы в духе адаптивности «коммуникативная целесообразность» заложена уже в самой идее гомеостата. На первый взгляд, различное понимание системы в соссюровском и предлагаемом нами подходе - чисто терминологическое: ведь в любом случае признается коммуникативная целесообразность нормы. Разница, однако, состоит в том, что при первом подходе возникают неизбежные ножницы между речевой и языковой целесообразностью. Данная коммуникативная реализация (скажем, написание слова ночь без мягкого знака) может быть целесообразна с точки зрения целей коммуникации (экспрессивная реклама), но навряд ли конструктивна в отношении языка как адаптивной системы. , $ Соссюровский взгляд на систему языка изначально недостаточно телеологичен. Поэтому, если мы говорим о целесообразности, но при этом отождествляем систему с регулярностью взаимной обусловленности элементов, мы рискуем впасть в противоречие. Сначала мы признаем наличие несистемного, потом мы начинаем оправдывать несистемное, т.е. выпадающее из целого функционально, при этом сами функции «мельчают» до единичного речевого акта. Ср. высказывание Р. Гельгардта о том, что оценочный подход к языковым фактам не может быть безотносительным к намерениям высказывания, «к видам или формам речевой деятельности» [Гельгардт, 1973, 47]. Тем самым та же «асистемность» обнаруживается и на функциональном уровне. Целое выпадает из поля зрения.
Кодификация литературной нормы
Кодификацией нормы называют «изложение (формулировку) совокупности правил, обеспечивающих регулярное воспроизведение в речи образцового варианта языка» [Ахманова, 1966: 198]. «В отличие от нормы, » кодификация является результатом научного познания закономерностей проявления нормы на определенном этапе развития языка и представляет собой собрание правил об употреблении слов и форм во всех стилях литературного языка» [Русановский, 1970: 66]. Ясно, что кодификация есть конечное и уже поэтому не единственное действие, связанное с процессом нормализации, с решением задачи «воспроизведения образцового варианта языка». И в самом деле, ученые _ отмечают, что «в процессе сознательной кодификации норм можно выделить три тесно взаимосвязанные стороны - это оценка, отбор и закрепление реализаций, включаемых в норму» [Семенюк, 1970: 576]. Понятно, что процесс оценки может осуществляться в виде публичных обсуждений вопросов языка. Такие обсуждения могут вестись в кругу лингвистов и появляться в публичном пространстве в виде выступлений лингвистов в газетах или по телевидению, как это было в связи с предложениями о реформе орфографии. К этим обсуждениям может присоединяться широкая общественность. Более того, оценочные суждения о языке могут высказываться и вовсе не лингвистами и даже не в связи с проблемами, поднятыми лингвистами. Вообще вопрос об авторах оценочных высказываний, предшествующих отбору и кодификации норм, представляется непраздным. Особенно интересна коммуникативная ситуация, порождающая такие высказывания. Если «сознательную кодификацию» осуществляют лингвисты «с оглядкой» на обычных носителей языка, то следует ли из этого, что обычные носители языка чужды языковой рефлексии и не высказывают оценок относительно тех или иных вариантов речи? Многочисленные примеры из художественной литературы и наш собственный опыт подсказывают, что языковая рефлексия обычных носителей языка имеет место всегда и обостряется в моменты, переломные для истории языка. Обострение этой реакции и означает назревшую необходимость новой кодификации. Активные участники знаменитой полемики «шишковистов» и «карамзинистов» не были профессиональными языковедами, а граница, отделявшая активных участников от пассивных, была зыбка и условна. Мемуаристы свидетельствуют, что в обществе часто спорили по вопросам языка. См., например: [Жихарев, 1989]. Отголоски этих споров можно найти в часто цитируемых письмах А.С. Пушкина или «Старой записной книжке» П.А. Вяземского.
Более того, оценка языкового факта далеко не обязательно реализуется в метавысказывании с использованием автонимической речи (как, например, в случае, когда к И.А. Крылову обратились с вопросом, можно ли сказать бывыватъТ). Оценка может быть дана в форме интенционального отклонения от нормы, в форме каламбура, анекдота, мимезиса, иногда просто эмфатизации той или иной формы {принципы Евгения Базарова и принсипы Павла Петровича Кирсанова). Последний пример интересен тем, что собеседники не воспроизводили и не высмеивали чужую речь, а акцентировали собственное произношение. Кодификация выступает как конечный результат языковой рефлексии, причем вопрос о том, профессиональная это рефлексия или нет, имела она институциональные формы или нет, представлена ли она в развернутых текстах или разрозненных высказываниях, должен, видимо, решаться по-разному в каждом отдельном историческом случае.
Кодификация вообще чутка к истории. И это касается ее форм и принципов. Так, Н.И. Толстой рассматривает два способа языковой нормализации: «текстологический» способ - исправление текстов и книжный - составление грамматик, т.е. собственно кодификацию. [Толстой, 1963: 592]. Текстологический способ нормализации широко применялся в период реформы письма Ефимия Тырновского и был связан с громадной работой по исправлению рукописных книг. По мере накопления массивов текстов на первый план выходит словарный способ кодификации нормы. щ, Н.К. Семенюк высказывает важную мысль о том, что «параллельно сдвигам в соотношении типов норм наблюдаются также изменения в задачах и способах кодификации норм» [Семенюк, 1970: 588]. При этом для ранних этапов формирования национального языка существенен «отбор основных константных элементов орфографической, грамматической и лексической норм», для более позднего периода - «поддержание функционально обусловленного варьирования, связанного с распределением отдельных вариантов по разным функциональным сферам языка и, напротив, устранение варьирований, не имеющих такой значимости» [Там же: 589]. В каждый исторический период кодифицируется лишь некоторая часть языковых явлений. «Для русского языка с ХЕК по XX вв. происходит упрощение фонетических и грамматических норм, чему способствует, в частности, издание нормативных грамматик Греча и Востокова. Орфография стабилизируется здесь относительно поздно, о чем свидетельствуют многочисленные колебания литературного узуса (еще у Пушкина и Грибоедова наблюдаются такие написания, как окуратный, прозьба, завяски, лезит, корман и др.» [Там же]. Соглашаясь с этими высказываниями, отметим все же их исторический пафос: ранние и поздние «стадии» создают впечатление поступательного развития языка и совершенствования форм кодификации. Думается, однако, что следует занять более осторожную позицию: позднее не означает лучшее. Представление о линейном прогрессе литературного языка, о все более разветвленной и утонченной стилевой и коммуникативной дифференциации, о все более тонких и совершенных способах его кодификации не имеют под собой никакого теоретического обоснования и не подтверждаются фактами. Из общих положений следует лишь, что язык, как и всякая адаптивная система, преодолевает с большими или меньшими потерями для себя дестабилизирующее влияние внешней среды, что кодификация - один из механизмов, одна из подсистем, помогающих языку в его адаптации к изменяющимся условиям. Утверждать априорно неизбежность развития мы не можем. Возвращаясь к вопросу о кодификации, отметим, что уровень языковой рефлексии (в частности, оценочности языковых явлений) удобно рассматривать как часть языковой ситуации. Формы языковой рефлексии, ее характер составляют важную подсистему языковой деятельности. Современные ученые, в частности, обращают внимание на своеобразие сегодняшней ситуации. «В современных речевых условиях вопрос о нормативности все чаще уходит из поля кодификации: понятие правильности/неправильности заменяется понятием уместности/неуместности. А это не задается нормативными словарями с разного рода пометами типа «разг»., «просторечн.», «устар.», «поэтич.», «неценз.» и т.п.», - отмечает М.В. Ласкова. [Ласкова, 2001: 157]. Ср. также: [Мыркин, 1998: 22]. В связи с этим в современной лексикографии все большее предпочтение отдается «эластичной кодификации», «кодификации рекомендательной», когда, вместо простых ограничений (запретов), используется расширенная подача ненейтральных единиц с указанием на их стилистическую или коммуникативную ценность [Ласкова, 2001: 256].
Передача информации vs порождение информации
Высказывается, однако, и противоположное мнение: «Жесты и мимика - значимые объекты, по мимике наблюдатель может судить о состоянии человека; когда же они предназначаются для наблюдателя, они становятся естественными знаками» [Клычков, 1967: 62]. Следовательно, для автора не всякие значимые (т.е. интерпретируемые) объекты являются знаками.
Подобной точки зрения придерживается и А.В. Филиппов: «Мы не согласны с делением знаков на интенциональные и неинтенциональные (см.: [А.А. Ветров, 1968: 74-75]), т.е. на делаемые информирующим сознательно, намеренно и производимые субъектом ненамеренно. Последние акты, как мы полагаем, неудобно признавать знаками хотя бы потому, что из этого будет следовать, что все деяния и движения человека будут знаками и откроется полный простор толковать эти знаки как заблагорассудится» [Филиппов, 1975: 32].
Все же гораздо чаще высказывается желание изучать параязык в связи с тем, что «только весь комплекс ситуации выявляет нам полное и настоящее значение речевого фрагмента» [Dixon, 1965]. Тем самым в рамках изучения параязыка предполагается рассмотрение всего, что несет информацию, хотя остается непонятным, что такое «значение речевого фрагмента». Создается впечатление, что речь идет о значении, извлекаемом из ситуации не столько даже адресатом, сколько неким метанаблюдателем, третьим лицом, возможно, исследователем. С момента возникновения паралингвистики именно желание извлечь побольше информации из коммуникативного акта определило неоправданное, с нашей точки зрения, расширительное толкование самой коммуникации. Ср.: [Pittenger, Hoccet, Danechy, 1960].
В связи с этими колебаниями в отношении значимости знаков и вообще объема смысла, изучаемого паралингвистикой, представляется целесообразным выбрать точку исследовательского отсчета, исходя из наиболее фундаментальной для вопросов коммуникации категории -информации. Другой подход к проблеме находим у В.А. Лабунской, которая пытается очертить круг интересующих лингвиста явлений через понятие «невербальное поведение» [Лабунская, 1986]. Справедливо отметив, что «в последнее время четко прослеживается тенденция включать в структуру невербальных средств общения ... окружающие социально-бытовые условия, обстановку, совокупность людей, связанных общностью этих условий; объекты, которые используются личностью для связей с окружающим миром: одежду, косметику, украшения и т. д.», автор замечает: «Круг подструктур невербального поведения личности гораздо уже круга элементов, выполняющих роль невербальных коммуникаций или невербальных средств общения!» [Там же: 70]. Очевидно, в противопоставлении «вербального поведения» «вербальному общению» имплицитно присутствует противопоставление передаваемой в процессе поведения информации и информации интерпретируемой, хотя и не предусмотренной ее адресантом в ходе общения. Рассмотрим вопрос в самом общем виде. Как известно, информационный процесс отличается от энергетического наличием такого компонента, как интерпретация воздействия [Пиотровский, 1975]. Так, случайный толчок в толпе не получает интерпретации и рассматривается как простое энергетическое воздействие. Однако толчок в бок («обрати внимание») уже является частью информационного процесса.
Не всякий информационный процесс можно рассматривать как процесс передачи информации. Распространенным видом информационного процесса является также порождение информации. Информация порождается, создается в процессе воздействия внешней среды на систему [Винер, 1968]. Например, гроза сама по себе представляет собой чисто энергетическое явление. Но воздействие грозы на рецепторы живых организмов (гомеостаты, системы) создает информацию о том, что имеет место гроза. Однако созданная информация может и не передаваться дальше, что предполагало бы уже направленное взаимодействие двух адаптивных систем. Считать же, что атмосфера сама по себе передает сообщение живому существу, было бы неверно, так как рождение информации принципиально более бедный процесс, чем ее передача. В этом процессе отсутствует интенция сообщения информации. Иное дело, если сообщение о грозе содержится в метеосводке. Здесь есть интенция, заключающаяся в желании предупредить о грозе. Эта интенция трансформируется в знаки специального кода, а знаки уже интерпретируются получателем сообщения.
Общеизвестно, что большая часть информации «поступает к человеку по зрительному каналу». Доля такой информации, по утверждению исследователей, составляет 90 % [Zielke, 1975: 44]. Однако слово «поступает» употреблено здесь недостаточно корректно. Большая часть того, что человек видит, является результатом рождения информации (если увиденное интерпретируется через увиденное; ведь часть светового воздействия на сетчатку, скорее всего, вообще не интерпретируется), но не передачи. Неоднократно отмечалось, что коммуниканты узнают нечто друг о друге раньше, чем начинают говорить (см. например: [Галичев, 1987]), но то, о чем они узнают, может вовсе не входить в цели вербального общения.
В живой природе и интенция адресанта, и интерпретация адресата могут быть заложены генетически (танцы пчел), тогда лингвистический канал информации участвует в ее передаче не самостоятельно, а во взаимодействии с генетическим информационным каналом. Но даже в этом случае процесс передачи информации отличается от ее порождения, которое включает, например, усвоение пищи (структурный информационный канал).
Языковая и риторическая норма в современной коммуникативной ситуации
Наряду с диффузным представлением о риторической и языковой норме в таком подходе сближаются два явления, разнородные с риторической точки зрения. Первое явление - это литература, т.е. записанное публичное слово. Для риторики это исконный носитель эталона, источник риторической нормы. На «школьных» авторах покоилось преподавание риторики еще в Греции и Риме. Второе явление - это «маргинальный дискурс», т.е. нечто, принадлежащее субкультуре, непубличное и неэталонное. Используя выражение А.С. Пушкина, можно сказать, что риторика никогда не прислушивалась к «языку просвирен». В этом смысле она была традиционно строже грамматики, так как изначально имела дело с живым, неокультуренным материалом. Она никогда не испытывала такого пиетета к «жизни», как художественная литература реалистического толка, так как перед ней стояла задача не изображения жизни (мимесиса), а преобразования жизни (воздействия). Отметим при этом, что современный жаргон навряд ли может дать риторике нечто такое, о чем она не ведала до сих пор, т.е. открыть для нее новую фигуру или троп.
Любопытно, что В.Г. Костомаров, высказывающий еще в шестидесятых годах мысль о том, что «норму следует рассматривать не как нечто изолированное, а как систему норм, варьирующихся от случая к случаю» [Костомаров, Леонтьев, 1966: 67], в 1998 г. писал: «Все естественные имманентные законы развития русского языка сейчас напряжены до предела, темп обновления зашкален, явно превышает допустимый предел. Границы литературного языка оказываются размытыми: периферийные явления завоевывают центр, нормы ослаблены и все более вариативны, резко меняются стилистические градации и стилевые закономерности» [Костомаров, 1998: 10].
Норма, «варьирующаяся от случая к случаю», есть языковая норма, которая сначала через представление о стилевой дифференциации, а затем через ситуативную дифференциацию дрейфует в сторону риторической нормы. Ортологический критерий правильности сменяется на риторический критерий эффективности. «Темп обновления» - это не просто скорость инноваций, но, с нашей точки зрения, своеобразное «триумфальное шествие» риторической нормы по уровням языка (от лексики - к грамматике). Варьирующиеся ситуативно нормы оказались ослабленными и «все более вариативными», что, с нашей точки зрения, не просто меняет стилистические градации, но разрушает саму стилевую дифференциацию.
Любопытно отметить и другое: история литературных языков знала и обратный процесс - грамматикализацию риторических норм. В России это особенно заметно в научном творчестве М.В. Ломоносова. Категория уместности («пристойности») и тогда была местом встречи языковой и риторической нормы. Задача ораторской речи быть эффективной испытывала давление со стороны нормативной стилистики: сначала выразись «пристойно», а потом уже убеждай. В сегодняшней ситуации задача литературной нормы поддерживать способность языка к тонким различиям смысла и стиля испытывает давление со стороны эффективности: если убедил, значит, был прав.
Грамматикализация риторической нормы, будучи доведена до определенного предела, приходит в противоречие с литературной практикой, а риторику превращает в непопулярную дисциплину. Именно так случилось в первой трети XIX в. в России. Языковая реформа Карамзина и Пушкина была направлена на преодоление теории трех стилей, т.е. на преодоление того типа нормативности, который не является органическим для художественного творчества. Столь же мало органичен был он и для риторики, о чем свидетельствуют успехи самого Карамзина и Пушкина за пределами изящной словесности, в области публицистики, по сути дела, риторики. Известно, что Пушкин невысоко отзывался о лицейском профессоре риторики Н.Ф. Кошанском, а Белинский дал отрицательную рецензию на риторику Н.Ф. Кошанского [В.Г. Белинский, 1955]. При этом и А.С. Пушкин, и В.Г. Белинский были отличными риторами, а поэтике А.С. Пушкина были еще свойственны специфические черты риторического мышления, описанные С.С. Аверинцевым в противопоставлении мышлению романтическому [Аверинцев, 1996]: логические дистинкции, ориентация на исчерпывание мыслительного поля, вообще сильно выраженный рациональный элемент в художественном творчестве.
По-видимому, нечто подобное происходит и с риторизацией языковой нормы. Ортологическое мышление в крайних своих проявлениях и при перенесении на чужую почву вредит словесности. Точно так же риторическое мышление, активно вторгаясь в чужую область, приносит больше вреда, чем пользы. Экспансия риторической нормы, в частности, затрудняет обучение родному языку.
Плюсом современной языковой ситуации М.Г. Безяева, выступавшая на упомянутом выше Круглом столе, считает «разнообразие речевых масок, жанров, стилей». Но, с другой стороны, она же констатирует «отсутствие владения разными стилями, жанрами и регистрами общения», что ставит под сомнение категорию «разнообразия» и наводит на мысль о хаосе. Разнообразие структурировано, а употребление масок и стилей напоминает стохастический процесс [Русский, 2002: 88-90]. В.Я. Мыркин отмечает смену ориентиров при кодификации: от правильности к уместности: «В современных речевых условиях вопрос о нормативности все чаще уходит из поля кодификации: понятие правильности/неправильности заменяется понятием уместности/неуместности. А это не задается нормативными словарями с разного рода пометами типа «разг.», «просторечн.», «устар.», «поэтич.», «неценз.» и т.п.» [Мыркин, 1998: 22].