Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Теория языковой личности в билингвальном аспекте 12
1.1. Языковая личность как объект лингвистического исследования: структура и содержание, классификации, подходы и методы изучения .12
1.2. Лингвокреативность вторичной языковой личности И.М. Базоркина как писателя-билингва .26
1.3. Лингвокогнитивный подход к исследованию вторичной билингвальной языковой личности 39
1.4. Лингвокультурный подход к исследованию вторичной языковой личности билингва 50
1.5 Лингвопрагматический (дискурсивный) подход к исследованию вторичной языковой личности писателя-билингва 57
Выводы к Главе .79
Глава II. Актуализация структуры вторичной языковой личности писателя-билингва И.М. Базоркина в языке и дискурс .81
2.1. Лингвокогнитивный уровень структуры вторичной языковой личности И.М. Базоркина как билингва: концепты, формирующие индивидуально авторскую картину мира .81
2.1.1. Семиотическая актуализация парных концептов «Свет» и «Тьма» в индивидуально-авторской картине мира И.М. Базоркина 82
2.1.2. Семиотическая актуализация бинарного концепта «Свой / чужой» в индивидуально-авторской картине мира И.М. Базоркина 89
2.1.3. Семиотическая актуализация концепта «Семья» в индивидуально авторской картине мира И.М. Базоркина 96
2.2. Лингвокультурный уровень структуры вторичной языковой личности И.М. Базоркина как билингва: ингушский антропонимикон и фольклор как основные источники прецедентных имен .105
2.3. Лингвопрагматический уровень структуры вторичной языковой личности И.М. Базоркина как билингва: дискурсивная актуализация прецедентных имен 129
Выводы к Главе II 147
Заключение .150
Список использованной литературы и источников .153
- Языковая личность как объект лингвистического исследования: структура и содержание, классификации, подходы и методы изучения
- Лингвопрагматический (дискурсивный) подход к исследованию вторичной языковой личности писателя-билингва
- Семиотическая актуализация бинарного концепта «Свой / чужой» в индивидуально-авторской картине мира И.М. Базоркина
- Лингвопрагматический уровень структуры вторичной языковой личности И.М. Базоркина как билингва: дискурсивная актуализация прецедентных имен
Языковая личность как объект лингвистического исследования: структура и содержание, классификации, подходы и методы изучения
Идеи об изучении языка личности появлялись еще в XIX веке, однако, сам термин «языковая личность» был введен в научный оборот В.В. Виноградовым в 1930 г. в статье «О художественной прозе» [Виноградов, 1930]. Виктор Владимирович Виноградов считал очень важным изучение языка писателей на фоне современных ему и предшествовавших литературных традиций. Он призывал различать историю языка «генералов» (писателей-классиков) и историю «общего» литературного языка [Там же: 14], тем самым поднимая вопрос об индивидуальных особенностях языка автора и взаимовлиянии лингвистических и культурных особенностей художественного произведения и современного ему литературного языка.
По мнению ученого, «литературное произведение, из каких бы форм речи оно ни слагалось, вмещено в контекст «общего» письменного или устного языка. ... Язык всякого писателя рассчитан на понимание его в плане языка читателя. Можно утверждать, что формы "диалектического", "жаргонного", вообще "вне-литературного" речеведения в художественной литературе (ср. напр., язык Бабеля, Арт. Веселого, Л. Леонова, М. Зощенко, А. Ремизова и др.) всегда имеют за собою как второй план построения смысловую систему "общелитературного" языка данной эпохи» [Там же: 50].
Эта работа во многом предвосхитила идеи как социолингвистики (изучение социально-языковых систем), так и лингвоперсонологии (изучение индивидуально-языковых особенностей носителя языка, субъекта речевой деятельности).
В структуру языковой личности писателя, рефлектирующей себя в своем художественном творчестве, В.В. Виноградов включал:
1) структуру естественного языка («внешние грамматические формы языка»);
2) языковую коллективную практику («формы коллективных субъектов»);
3) индивидуальную картину мира («особенности словесного мышления») [Виноградов, 1971: 108].
Исследователь часто употреблял при этом термины «поэтическая личность» и «литературная личность». Таким образом, у истоков формирования теории языковой личности стоит именно изучение языковой личности писателя (автора).
В современной лингвистике данное понятие приобретает категориальный статус после того, как в конце XX в. лингвоперсонология оформилась в самостоятельную дисциплину. Её методология была создана в 80-90-е годы XX в. Идеи В.В. Виноградова были развиты в трудах Г.И. Богина [1984], Ю.Н. Караулова [2010], Е.В. Иванцовой [2002; 2008, 2010; 2012] и др. С их именами связано создание современной теории языковой личности.
В.П. Нерознак предлагает назвать «лингвистической персонологией» или «лингвоперсонологией» область тех лингвистических исследований, которые концентрируются вокруг понятия языковой личности [Нерознак, 1996: 113].
На современном этапе развития отечественного языкознания осуществляется активная разработка лингвоперсонологического направления, определяется статус лингвоперсонологии как самостоятельной области лингвистики, создается ее категориальный и терминологический аппарат, вводятся новые методики и объекты лингвоперсонологического исследования.
Сам термин «языковая личность» и его значение долгое время являлись дискуссионными, но в последнее время уже устоялись в лингвистике. Упрочнение статуса данного термина в лингвистике свершилось во многом благодаря Ю.Н. Караулову, который наполнил эту категорию особым теоретическим содержанием.
Приоритет в разработке концепции языковой личности в лингвистике принадлежит также Ю.Н. Караулову, который под феноменом языковой личности понимает «совокупность способностей и характеристик человека, обусловливающих создание им речевых произведений (текстов)». Эти речевые произведения различаются «степенью структурно-языковой сложности, глубиной и точностью отражения действительности, определённой целевой направленностью», что определяет особенности каждой индивидуальной языковой личности [Караулов, 2010].
По Ю.Н. Караулову, структура языковой личности представляется состоящей из трех уровней:
1) вербально-семантического, предполагающего для носителя нормальное владение естественным языком, а для исследователя – традиционное описание формальных средств выражения определенных значений;
2) когнитивного, единицами которого являются понятия, идеи, концепты, складывающиеся у каждой языковой индивидуальности в более или менее упорядоченную, более или менее систематизированную «картину мира», отражающую иерархию ценностей. Когнитивный уровень устройства языковой личности и ее анализа предполагает расширение значения и переход к знаниям, а значит, охватывает интеллектуальную сферу личности, давая исследователю выход через язык, через процессы говорения и понимания – к знанию, сознанию, процессам познания человека;
3) прагматического, заключающего цели, мотивы, интересы, установки и интенциональности. Этот уровень обеспечивает в анализе языковой личности закономерный и обусловленный переход от оценок ее речевой деятельности к осмыслению реальной деятельности в мире» [Караулов, 1989: 5].
Языковая личность в условиях общения может рассматриваться как коммуникативная личность – обобщенный образ носителя культурно-языковых и коммуникативно-деятельностных ценностей, знаний, установок и поведенческих реакций. В.И. Карасик рассматривает языковую личность как коммуникативную личность, в структуре которой можно выделить ценностный, познавательный и поведенческий планы этого понятия [Карасик, 2002: 56].
Концепция языковой личности В.И. Карасика базируется на неразрывной связи этнокультурных и социокультурных начал в человеке, с одной стороны, и индивидуальных особенностей – с другой [Карасик, 2002: 6]. Таким образом, под языковой личностью В.И. Карасик понимает личность коммуникативную – «обобщенный образ носителя культурно-языковых и коммуникативно-деятельностных ценностей, знаний, установок и поведенческих реакций» [Там же: 22].
В словаре «Русский язык. Энциклопедия» этот термин многозначный: 1) любой носитель того или иного языка, охарактеризованный на основе анализа произведённых им текстов с точки зрения использования в этих текстах системных средств данного языка для отражения видения им окружающей действительности (картины мира) и для достижения определённых целей в этом мире; 2) наименование комплексного способа описания языковой способности индивида, соединяющего системное представление языка с функциональным анализом текстов [Русский язык, 1997: 671].
На основе вышеперечисленных определений можно создать следующее определение понятия языковой личности: языковая личность – это воспринимающая и принимающая культуру личность, которая объясняет и усваивает её посредством языка, то есть взаимодействует с окружающим её миром.
Классификация языковых личностей может строиться на различных основаниях.
В межкультурной коммуникации уместным оказывается разделение на своих и чужих по признаку реальности, естественности общения.
С позиций этнокультурной лингвистики можно выделить типы носителей базовой культуры для соответствующего общества. Здесь действует также оппозиция «свой vs. чужой».
С позиций психолингвистики можно противопоставить типы личностей, выделяемые в психологии, и рассмотреть языковые и речевые способы проявления соответствующих личностей.
Лингвопрагматический (дискурсивный) подход к исследованию вторичной языковой личности писателя-билингва
Поскольку в нашей диссертации изучается проявление лингвокреативности вторичной языковой личности писателя-билингва И.М. Базоркина, мы сочли необходимым рассмотреть актуализацию данной категории через концепты и прецедентные имена на уровнях персонального художественного дискурса и прецедентного текста, продуцируемого данным автором.
Несмотря на то, что термин «дискурс» достаточно широко апробирован в различных сферах гуманитарной науки, ряд его аспектов требуют уточнения и дискутируются в научной лингвистической среде. Так, широко обсуждается связь дискурса с семиотикой, его участие в разных типах текстообразования; не вполне ясны коммуникативные задачи дискурса, которые он выполняет для формирования различных культурных практик. Связь дискурса с семиотикой очевидна: во-первых, он создается вербальными знаками как средствами языка; во-вторых, в коммуникацию на дискурсивном уровне вовлекаются элементы паралингвистики (символы, иконы и индексы); в-третьих, семиотическая специфика дискурса заключена в наличии внутри него проксемических, кинесических и иных вариантов пространственного поведения адресантов и адресатов дискурса [Силантьев, 2008: 23].
О.Ф. Русакова полагает, что дискурс, безусловно, являясь знаковой системой, семиотически двупланов: с одной стороны, его видимая часть – план репрезентантов или овнешненных репрезентаций смыслов и значений (так называемое «означающее»); с другой же – невидимая, но подразумеваемая составляющая (ментальная рамка) – план интерпретантов или типов декодификации смыслов и значений («означающее»). Репрезентантами, по мнению ученого, оказываются культурные коды, т.е. языки, на которых коммуницируют культуры [Русакова, 2007: 14]. Тот же исследователь полагает, что дискурсы – это «…группы символов, которые скрепляют семантику языка с прагматикой действия. На более конкретном уровне дискурс можно представить в качестве группы когнитивных схем, концептов, риторических стратегий, картин и образов, символических действий (ритуалов) и структур, модальностей и ритмов рассказа» [Там же: 29].
Н.Д. Арутюнова отмечает более высокий семиотический статус символов по сравнению с метафорой и образом в дискурсе, полагая при этом, что у последнего задача солидаризировать социальные, племенные и этнические коллективы, что возможно посредством символов, чья понятность и конвенциональность для всех носителей языка значительно облегчает декодирование семантики лексем и иных вербалий [Арутюнова, 1998б: 338].
В.В. Миловидов прямо полагает, что современной филологии следует начать разрабатывать тему семиотического устройства дискурса, что позволило не только выявить лингвосемиотические механизмы текстообразования, динамику и структурацию смыслов в сознании продуцента дискурса, но комплексно синтезировать устройство дискурса как процесса дискурсообразования, дискурсоразвертывания и рецепции продуцируемого в результате текста [Миловидов, 2000: 6].
Дискурс исследуется как лингвосемиотическая и информационная сфера, при этом используется мотивационный принцип, дающий возможность вычленить способы трансляции концептов и образов, а также мотивы, ведущие продуцента дискурса к его главной цели – реализации коммуникативного импакта. С позиций семиотики дискурс дефинируется как динамически активная семиотическая система, вовлекающая в свою знаковую сферу паттерны ценностных установлений, новые значения лексем, креативно продуцирующая образы, мифологемы и ритуалы. Дискурс с позиций семиотики изучается лингвистикой как феномен, формирующий семантику коммуникации социумов, и это дает ему возможность реализовать когнитивный потенциал его участников согласно тем стратегическим целям, которые перед ними поставлены.
Дискурс – это также знаково-символическая коммуникативная деятельность, разворачивающаяся в поликультурном пространстве, в ходе которой реализуются такие функции дискурса, как формирование коммуникативных отношений в социуме и оформление ментальных структур общественного сознания в соответствии с коммуникативными стратегиями говорящих.
Семиотическая интерпретация дискурса дана А.-Ж. Греймасом и Ж. Курте. Дискурс в понимании этих ученых представляет собой «…семиотический процесс, реализующийся в различных видах дискурсивных практик, включая собственно языковую практику и практику неязыковую, манифестирующуюся в доступных чувственному восприятию формах, например, жестах» [Греймас, Курте, 1983: 492].
И.В. Саморукова определяет дискурс в духе семиотической концепции Ю.М. Лотмана и считает, что он представляет собой «…культурно детерминированный семиотический процесс…, … пространство, выступающее посредником между литературой и языком, между литературой и внешней реальностью, в котором формируется та “семиотическая среда”, которая, по мнению Ю.М. Лотмана, является необходимым условием реализации коммуникативной функции словесного искусства» [Саморукова, 2001: 27].
Ролан Барт изучал ритуалы приготовления еды, интерьер жилища, планировка города, устройство вокзала, виды упаковок и многое другое с позиций их статуса как репрезентантов культурных знаков, причем такие знаковые системы он исследовал как неотъемлемую часть дискурса. Дискурсы в понимании Р. Барта – это кластеры знаков социума, транслирующие социально значимые смыслы и наполненные мифическим содержанием. Знак, по Р. Барту, становится символом, когда между означаемым и означающим устанавливается синтетическое единство. Особенный интерес он проявлял к дискурсам моды, рекламы, предметов массового потребления.
Так, изучая дискурс моды Р. Барт, главным образом, рассматривает его вербальные структуры, забывая об иконических кодах; его научное сознание «прозревает», когда в сферу его интереса попадают семиотики фотографии, рекламы и кино; тогда он приступает к изучению иконических структур дискурса (кодов-образов). При анализе структуры фотографического дискурса Р. Барт обнаруживает в нем два вида сообщения: 1) бескодовое (прямое линейное), при котором массовое общественное сознание акцептирует иконический образ фотографии в качестве аналога или копии действительности; 2) кодовое, коннотативное сообщение (фотографический образ становится знаковым конструктом, содержащим непрямые культурные смыслы (коннотации), возникающие при технической обработке фотографии (монтаж, композиция, перспектива, визуальная метафора, фотогения и др.) [Барт, 2004].
Ученые все более настойчиво обращают внимание на семиотичность дискурса: так, В.И. Карасик трактует дискурс как знаковую структуру, имеющую субъект, объект, место, время, обстоятельства создания (производства), что, собственно, и придает этой структуре дискурсивный статус [Карасик, 2000: 6]. По мнению Г.К. Косикова, дискурс представляет собой пространство для смысловой актуализации семиотических категорий [Косиков, 2000: 15].
Семиотическая актуализация бинарного концепта «Свой / чужой» в индивидуально-авторской картине мира И.М. Базоркина
Вопрос соотношения смыслов «свой-чужой» вызывает лингвистический интерес и находит отражение в работах многих исследователей: О.В. Балясниковой [2016], А.В. Квакина [2001] и других; он связан с актуализацией личностной сферы человеческого бытия. В этот процесс включен комплекс разнообразных языковых и семиотических средств, таких как лексические единицы со значением «свой-чужой», притяжательные конструкции, притяжательные местоимения.
Мы остановимся на анализе лексических единиц, вербализующих концепт «свой-чужой» в тексте романа И. Базоркина «Из тьмы веков» и его публицистических произведениях, оставив за рамками исследования грамматические средства вербализации концепта (притяжательные конструкции).
Оппозиция «свой / чужой» относится к архетипам человеческого сознания, лежит в основе практически любой национальной языковой картины мира и вбирает в себя такие семантические / семиотические оппозиции, как, например, разделение мира на «наше» / «свое» / «безопасное» / «гармонически организованное» и «их» / «чужое» / «враждебное» / «опасное» / «хаотичное» пространство [Лотман, 1996: 175].
В ингушском языковом сознании данная оппозиция соотносится, в первую очередь, с представлениями человека о положительной или отрицательной ценностной интерпретации кровного и духовного родства, принадлежности к определенной социокультурной группе. Для выявления понятийного содержания данного бинарного концепта нужно определить общие (инвариантные) когнитивные признаки, составляющие ядро концепта «свой/чужой» на основе дефиниционного и компонентного анализов значений лексем, входящих в словообразовательное гнездо с корнем «свой/чужой» и лексем, входящих в синонимический ряд слов «свой/чужой».
По данным «Толкового словаря» под ред. C.И. Ожегова и Н.Ю. Шведовой, лексема «свой» определяется следующим образом: «СВОЙ, своего, м.; ж. своя, своей; ср. свое, своего; мн. свой, своих, мест. притяж. 1. Принадлежащий себе, имеющий отношение к себе. Любить свою Родину. Сделать что-н. своими руками. Делать свое дело. Жить своим трудом. Не в своем уме (сошел с ума; разг.). Не своим голосом кричать (громко и отчаянно; разг.). Называть вещи своими именами (говорить прямо, не скрывая истины). 2. Собственный, составляющий чье-н. личное достояние. У них свой дом. Надел не свое пальто. 3. Своеобразный, свойственный только чему-н. одному, данному. В этой музыке есть своя прелесть. 4. Подходящий, свойственный чему-н., предназначенный именно для данного обстоятельства, предмета. Всему свое время (все должно делаться вовремя, своевременно). На все есть свои правила. 5. Родной или связанный близкими отношениями, совместной деятельностью. Свои люди - сочтемся (посл.). С. человек. Он парень с. В кругу своих (сущ.). Своих (сущ.) не узнаешь (угроза; разг.). 6. свое, своего, ср. То, что принадлежит, свойственно или присуще кому-чему-н. Свое и чужое. Добиться своего (добиться выполнения своих требований; разг.). Приняться за свое (опять начать то же самое; разг. неодобр.). Стоять на своем (твердо держаться своего мнения, убеждения, настаивать на чем-н.;разг.). Остаться при своем (не изменить своего мнения, решения; разг.). Он свое возьмет (добьется желаемого; разг.). По-своему (нареч.) - 1) по своему желанию, усмотрению. Поступить по-своаиу;2) сообразно со своими особыми свойствами. Эта картина по-своему хороша; 3) на своем языке (прост.). Лопочет что-то по-своему. Остаться при своих (разг.) - 1) в азартных играх: не проиграть; 2) не получить ничего, остаться с тем, что имел» [Ожегов, 1996].
Лексема «чужой» определяется следующим образом: «ЧУЖОЙ, -ая, -ое. 1. Не свой, не собственный, принадлежащий другим. Чужие вещи. Писать под чужим именем. Взять чужое (сущ.). Чужая сторона. Чужие края (чужбина). С чужих слов говорить, повторять (не зная самому, со слов других). С чужого голоса говорить, повторять (перен.: повторяя чужие мысли, суждения; неодобр.). 2. Не родной, не из своей семьи, посторонний. Чужие люди. Стесняться чужих (сущ.). 3. Далекий по духу, по взглядам. Братья стали чужими. Ч. для общества человек» [Ожегов, 1996].
На основании приведенных толкований мы выделяем следующие общие (инвариантные) когнитивные признаки, составляющие ядро концепта «свой/чужой»: свой, собственный, близкий, родной / чужой, далекий, посторонний, чуждый. Данные признаки составляют понятийное содержание парного концепта, общее для всех, кто использует русский язык в целях коммуникации.
Для выявления ценностного компонента концепта «свой/чужой» в индивидуальной языковой картине мира И. Базоркина мы снова обращаемся к тексту романа «Из тьмы веков». Ценностный компонент бинарного концепта «свой/чужой» в романе обычно вербализуется в высказываниях Калоя – главного героя произведения. В начале романа разделение на сферы «свое – чужое» проводится по следующим семиотическим параметрам, представленным знаками-локативами «своя земля», «родные горы», «аул», «башня», «гнездо предков» как индикаторами зоны «своего», все остальное представляет собой референцию «чужого», семиотизированного как знаки-алиенативы:
Перед рассветом залаяли собаки. Калой проснулся, прислушался. Надрывный лай псов говорил о том, что в ауле кто-то чужой. Калой накинул бешмет, вышел, окликнул собак. Услышав голос хозяина, они осмелели и ринулись за ворота [Базоркин, 2001, т. 1: 269].
– Мы могли уехать в Россию, в чужие края… Уйти отсюда со своим сыном. И пусть говорили бы о нас что угодно. Мы не знали б ничего!.. У нас было бы счастье… [Базоркин, 2001, т. 1: 269].
– Ты заговорил о главном. О земле. Многие умерли, не имея клочка ее для могилы. Мне жаль, что ты ушел. Но то, что ты хочешь при жизни отказаться от земли, я не могу слышать! Человек без земли – тля, которая ест чужое! Сегодня у тебя в городе жизнь, а завтра? А что если завтра скажут тебе, как сказали когда-то нашим отцам: уходи! К кому пойдешь, если у тебя не будет здесь ничего? А башня примет. Ее стены слышали первый плач твоего предка, и не известно, чей плач они услышат последним… Но пока ты жив, у тебя должна быть башня и горсть земли. Иначе – ты раб [Базоркин, 2001, т. 1: 269]. – Ну как знаешь, – сказал Калой. – А я здесь как рыба в воде! Скучать работа не дает. На горы гляну – глаз отдыхает. И отец завещал: живи и добивайся счастья на своей земле! А уж он, наверно, хлебнул от чужих мест! Даже умирая, завещал, чтобы я не уходил отсюда! Я – Эги. И род свой буду держать здесь. Чтоб гнездо моих предков не поросло бурьяном! [Базоркин, 2001, т. 1: 211].
Важной сферой актуализации бинарного концепта «свой / чужой» в индивидуально-авторской картине мира И.М. Базоркина представляется семиотическая репрезентация родственных отношений, релевантность которых для горных этносов имеет высший уровень близости. Г. Алиев, аспирант университета Глазго (Великобритания), отмечает абсолютную значимость поддержания родственных связей для кавказских народов: «The ubiquitous nature of kinship networks and their significance for the Caucasus s societies, such structures play an important part in daily lives for a far greater number of individuals in many developing or developed regions» [Aliyev, 2014: 265].
Важность родственных отношений на Кавказе подчеркивают и авторы «Энциклопедии человеческих взаимоотношений»: «Kin relationships are traditionally defined as ties based on blood and marriage. They include lineal generational bonds. An emphasis on lineal bonds is more typical of Caucasian families» [Encyclopedia of human relationships 2009: 956].
Отношения с близкими и дальними родственниками осмысливаются как постоянные, устанавливаемые единожды – при рождении или браке. При этом представляется, что характер взаимодействия с ними со временем не меняется. Подобное отношение восходит к архаическим представлениям о семейном и родовом единстве, к мировосприятию, которое делит людей на определенные группы, а не на отдельных индивидов. Бинарный концепт «свой / чужой» обычно вербализуется лексемами близкий / далекий, однако, в следующем контексте герой, с одной стороны, осознает себя частью группы людей, связанных родственными узами, и разлука с ними оценивается как наихудший вариант развития событий, а с другой – явно протестует против тех, кто составляет «пул» чужих, принесших несчастье его близким:
В памяти Калоя вставали близкие люди: отец с матерью, которых он представлял себе только по рассказам, Гарак и Докки, Фоди, Виты, наконец Матас… А сколько было других, которых уже нет!.. Вспомнил он Зору, Хасана-хаджи, Гойтемира, Наси… наконец, друга детства — Быстрого… И мир показался Калою пустым осенним полем. Щемящее чувство тоски охватило его. Стало плохо. Так плохо, что захотелось не жить…Многое передумал Калой за время дороги. Вспомнил все беды, удачи и неудачи родителей и свои. И пришел к мысли, что жили и они, и он правильно, по-человечески. Но люди с богатством, с хитростью и властью обходили их везде и на их несчастье строили свое счастье [Базоркин, 2001, т. 1: 267].
Лингвопрагматический уровень структуры вторичной языковой личности И.М. Базоркина как билингва: дискурсивная актуализация прецедентных имен
Как мы предположили ранее, прецедентные имена в лингвокреативной деятельности И.М. Базоркина могут быть рассмотрены в статусе билингвальных лингвокультурем. Их актуализация в персональном художественном дискурсе писателя-билингва предполагает, что вторичная языковая личность писателя-билингва способна активизировать семиотические механизмы репрезентации этно-национального отношения к бытию через коммуникативные феномены, типичные для того или иного этноса. Как отмечал в своих дневниках И.М. Базоркин, «Всюду, где ингуши, народ делали те или иные хорошие поступки, – я покажу это через Калоя, Орци и их детей. Эгиевы – это народ» [Базоркин, 2002: 113].
Художественный дискурс И.М. Базоркина может быть охарактеризован с позиций дискурсологии как персональный дискурс, отличающийся наличием таких конститутивных признаков, как цель, хронотоп, участники, стратегии и ценности [Карасик, 2000: 5-20].
Для персонального дискурса И.М. Базоркина характерны следующие позиции:
1) цель – зафиксировать некоторое историческое пространство этносоциума, претерпевшего в своем развитии социальные изменения и катаклизмы в связи с переходом от одной религиозно-исторической формации (язычество) к другой (ислам);
2) хронотоп данного типа дискурса – семиотическая совокупность территории (Кавказ) и времени ее поэтапного освоения различными этносами, в данном случае – ингушами;
3) участники данного типа дискурса – автор романа, герои его романа-эпопеи (этноспецифические личности);
4) стратегии данного типа дискурса складываются из этноспецифической задачи передачи национально-маркированного ощущения причастности к этносу как единообразному социальному образованию; формирования представления об ингушском этносе как уникальном социуме, внутри которого наиболее ярки образы исторического наследования, дающего широкую картину социального взаимодействия и социального устройства ингушского народа;
5) ценности данного типа дискурса – идеология благородной личности горца-ингуша, способного постоять за благополучие своего народа, уважающего традиции и установления ингушей, зафиксированные в кодексе чести.
Для писателя-билингва характерно сугубо этническое семиотическое фиксирование блока этноспецифических номинаций в статусе билингвальных культурем, представленных как антропонимы различного происхождения, но, прежде всего, как исконно ингушские имена, берущие свое начало из языческих верований, народных легенд, сказаний.
Это имена-онимы главных героев романа, такие как Калой, Дали, Пхарказ, Турс, Гарак, Доули, Докки, Батази, Виты, Иналук, Орци, Чаборз и другие. Семантика собственных имен персонажей романа денотирует семиотику представлений ингушского народа об его обычаях, верованиях, раскрывают представление народа о глобальных философских и социальных сущностях, такие как добро и зло, хитрость, ложь и т.п. Часто автор сам объясняет значение онимов: Пхарказ – буквально: щенок-кобель (ингуш.); Цогал – буквально лисица (ингуш.) [Базоркин, 2002: 18].
Значимо актуализирован в художественном дискурсе романа-эпопеи знак-оним «Калой» как имя главного героя романа И. Базоркина «Из тьмы веков». Его этнокультурный потенциал семиотически и лингвокультурно отсылает читателя к ингушским сказаниям и легендам.
В имени Калой (Калой-Кант) семиотизирован образ горца, наделенного мужеством, гордостью, богатырской силой, справедливостью, большой любовью к людям, к жизни, воспетого в героических сказаниях ингушей. Как и у многих народов, у ингушей большое распространение имели языческие имена, они могли подчеркивать силу или слабость человека. Так, имя Калой (в переводе с ингушского «молодец») свидетельствует о сильном, мужественном, добром, бескорыстном, способном на большую, чистую любовь человеке. Через отношение к нему и его отношение к другим проверяется значимость большинства персонажей романа, раскрывается их характер. Калой помогает в трудную минуту своим родным, односельчанам, спасая их от голодной смерти. Он не сделает бесчестного поступка, автор подчеркивает это неоднократно. Знаменательна в этой связи сцена встречи Дали и Калоя. Чтобы чувства не взяли верх над разумом, ради того, чтобы не обидеть девушку, Калой ранит себе руку:
Но в этот миг, когда в голове почти угас разум, кто-то внутри строго сказал Калою: «Позор!...» И он, выхватив подкинжальный нож, рассек им ладонь. Боль вернула угасавшую ясность ума [Базоркин, 2001, т. 1: 368].
Уважительное, бережное отношение мы видим и в отношении Калоя к Зору. Герою романа горько и тяжело от того, что девушка не осталась с ним, но он уважает ее выбор и дает слово Зору не мстить ни ее родителям, ни родственникам Чаборза, как бы тяжело ему ни было.
Вместе с автором читатель сопереживает двум женским образам, соприкоснувшимся с судьбой главного героя романа. Зору – образ жертвенности, покорности родительской воле, она изменила своей любви и должна нести в себе свое горе. В отличие от Зору, Дали осталась верной своей любви. Девушка говорит Калою:
Зору… заклинала меня не изменять любви… И я обещала [Базоркин, 2001, т 1: 371].
Дали поступила по законам гор, в случае препятствий девушка могла бежать со своим женихом. Показательна в этой связи этика ингушского народа – почитание женщины, которое идет от древних, языческих времен. По законам гор с женщиной нельзя вступать в борьбу, это недостойно настоящего мужчины. С другой стороны, женщина – помощник мужчины, она не останется равнодушной к его беде. Все эти моменты находят отражение в романе и до настоящего времени характеризуют культуру взаимоотношений ингушей, хранящих и уважающих традиции своего народа.
При всей кажущейся простоте и ясности художественный образ Калоя во многом сложен и многоаспектен. Он задумывается о судьбе своего народа, его будущем. Его волнует судьба родной земли, герой стремится к ней и находит радость только в своем родном ауле. Он многое осмысливает методом проб и ошибок, но всегда в трудных ситуациях принимает правильные решения. Поражают сила и мощь Калоя в сцене столкновения с табуном лошадей. Он спасает Зору, рискуя собой; не хочет мириться с предательством Чаборза и требует отмщения;
У народа, который забудет этот день, пусть не живет потомство!» - как безумный закричал Калой [Базоркин, 2002: 329].
Таких случаев, когда Калой приходит на помощь другим, много в романе. Данный персонаж не просто дань фольклору, а стремление воплотить в индивидуальном образе извечные идеалы и ценности народной этики.
У ингушей, как и у многих народов, считалось, что новорожденный должен стать таким же прославленным и храбрым, уважаемым в народе за добродетели, как и имя, которое он носит. До настоящего времени ингушский народ при наречении имени ребенку старается придерживаться данного правила, стараясь найти интересное имя, соответствующее тем или иным пожеланиям родителей. В романе мы находим случаи, когда ребенку давалось два имени, что исторически отражало верования ингушского народа, его стремление защитить ребенка от плохих людей, от злого глаза. Так, Гарак дал своему сыну два имени:
В эту ночь несколько раз Гарак стрелял в воздух, отпугивая Цолаш, всех ее детей…, чтобы они не подслушали, какое имя дадут младенцу. И назвали его Саадулой. А на всякий случай, чтобы еще больше запугать всю эту нечисть, дали ему второе, ненастоящее имя – Орци. И вышло так, что с ним он и остался на всю жизнь [Базоркин, 2001, т. 2: 93].