Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Политическая медиалингвистика как научная дисциплина .11
1.1. Формирование дисциплинарной парадигмы политической лингвистики 11
1.2. Основные характеристики и функции политической лингвистики 22
1.3. Место медиалингвистики в исследовании политического дискурса .29
1.4. Механизм создания виртуальной политической реальности 37
Выводы по первой главе 44
Глава 2. Феномен стереотипа в контексте политической медиалингвистики .
2.1. Стереотип как термин политической медиалингвистики 46
2.2. Структура стереотипа и реализация функций политической коммуникации 56
2.3. Реализация стереотипа «славяне – братья» в русскоязычном информационном пространстве 64
2.4. Особенности языковой реализации стереотипов в современных СМИ 72
Выводы по второй главе 82
Глава 3. Формирование системы стереотипов о России в англоязычных электронных СМИ
3.1. Анализ публикационной активности сайтов The New York Times и The Washington Post с упоминанием слов Украина и Россия 87
3.2. Контент-анализ публикаций The New York Times и The Washington Post с упоминанием слов Украина и Россия 98
3.3 Синтагматическое окружение ключевых слов семантического поля Russia (Russia, Moscow, Kremlin, Putin и их производных) в контексте украинского кризиса 107
3.4. Парадигматические связи терминов annexation, intervention, aggression, invasion при описании событий «крымской весны» 117
3.5. Синтагматика и парадигматика ключевого слова Soviet и его производных 122
Выводы по третьей главе 132
Заключение 134
Список сокращений и условных обозначений 138
Список литературы
- Место медиалингвистики в исследовании политического дискурса
- Структура стереотипа и реализация функций политической коммуникации
- Контент-анализ публикаций The New York Times и The Washington Post с упоминанием слов Украина и Россия
- Парадигматические связи терминов annexation, intervention, aggression, invasion при описании событий «крымской весны»
Введение к работе
Актуальность диссертационной работы обусловлена
своевременностью рассмотрения лингвистической стороны политического
стереотипа в условиях изменения глобальной политической парадигмы - как
в теоретическом, так практическом измерениях. Материал,
предложенный для анализа, демонстрирует политико-лингвистические приёмы, используемые глобальными электронными СМИ с целью формирования определенной системы политических стереотипов на примере конфликта на Украине. Понимание сути и механизма приёмов, задействованных в ходе данной идеологической атаки, позволит предвидеть и предотвратить подобные ходы в дальнейшем.
Научная новизна диссертационного исследования состоит, прежде
всего, том, то впервые предложена концепция стереотипа как
трёхкомпонентной ментальной сущности, представляющей собой единство когнитивного, аксиологического и мотивационного (деятельностного) компонентов; выявлено, что в современных СМИ происходит увеличение роли аксиологической составляющей политического стереотипа за счет уменьшения роли когнитивного компонента; предложена методика проведения контент-анализа комплекса текстов СМИ с целью выявления стереотипов, формируемых в масс-медийном политическом дискурсе за счет лексических средств. В соответствии с предложенной методикой впервые проведён контент-анализ сплошной тематической выборки текстов The New York Times и The Washington Post за период с ноября 2013 по май 2014 года с упоминанием слов Украина и Россия. В результате сформулирован ряд стереотипов, формируемых англоязычными СМИ в рассматриваемой выборке.
Степень разработанности темы определяется тем, что современные исследователи все чаще обращаются к изучению текстов средств массовой информации с целью определения механизмов формирования и реализации стереотипных образов. Труды ведущих учёных в области политической
лингвистики медиалингвистики [Добросклонская, 2008; Лазарсфельд,
Электронный ресурс; Лассвелл, 2006; Липпман, 2004; Солганик, 2011;
Чудинов, 2008; Шейгал, 2000; Шмелёва, 1993; Chomsky, 1977; Lakoff, 1991;
Wodak, 2006] задают всю парадигму исследований обоих направлений,
предлагая методологический инструментарий подходы к выбору
материала. В частности, теория стереотипизации, основы которой были заложены У. Липпманом [Липпман, 2004], в последние годы развивается особенно интенсивно, предлагая новое философское и лингвистическое понимание политического стереотипа и его структуры [Киклевич, 2014; Орлова, 2013; Ромашко, 2009; Фролова, 2009].
Теоретическая значимость работы заключается том, то
исследование дополняет имеющееся представление политическом
стереотипе, привнося в теорию стереотипизации концепцию его
трёхкомпонентной динамической структуры. Данное исследование можно
рассматривать как определенный вклад теорию языка таких
направлениях, как политическая лингвистика, медиалингвистика, теория межкультурной коммуникации.
Практическая ценность состоит в подробном анализе стереотипа «славяне - братья» в русском информационном пространстве (на материале публикаций сайта «Российской газеты»); а также в разработке и применении методики контент-анализа комплекса публикаций СМИ, основанной на изучении лингвистических параметров конкретных ключевых слов, с целью выявления политических стереотипов (на материале публикаций The New York Times и The Washington Post). Результаты исследования применимы в переводческой практике, в преподавании практического курса английского языка, курсов лексикологии и стилистики, а также в практике перевода современных текстов, содержащих соответствующий языковой материал.
Цель исследования заключается в выявлении средств лексической реализации политического стереотипа в массовой коммуникации.
Для достижения цели были поставлены следующие задачи:
-
Дать описание процессу становления дисциплинарной парадигмы политической лингвистики, охарактеризовать основные функции политической коммуникации.
-
Определить место медиалингвистики в исследовании политической коммуникации.
-
Провести этимологический, семантический и терминологический анализ термина стереотип в рамках политической коммуникации.
-
Описать структуру политического стереотипа и его значение для реализации функций политической коммуникации, определить место стереотипа «славяне - братья» в русской языковой картине мира, а также описать способы его лексической репрезентации на материале выборки с сайта издания «Российская газета» за ноябрь 2013 - май 2014 года.
-
Определить соотношение компонентов структуры политического стереотипа, формируемого современными СМИ.
-
Предложить методику проведения контент-анализа тематического комплекса публикаций с целью выявления политических стереотипов, формируемых СМИ на уровне лексики.
-
Провести контент-анализ тематической выборки публикаций англоязычных электронных СМИ за рассматриваемый период с упоминанием слов Украина и Россия и сформулировать создаваемые за счет лексических средств политические стереотипы.
Для решения поставленных задач в работе применяются следующие методы: системно-описательный метод, метод критического анализа, метод контент-анализа, элементы квантитативного метода (частотность словоупотреблений определена посредством программы TextStat 2.9, статистические данные в отношении публикационной активности изданий и тематического наполнения получены с использованием возможностей программы Exel), метод интроспекции, элементы метода лексико-семантического описания, словообразовательный анализ с элементами метода непосредственно составляющих, этимологический анализ. Также в работе присутствует цикличное применение дедуктивного и индуктивного метода.
Теоретическую базу исследования составляют труды отечественных и зарубежных учёных, освещающие основополагающие и актуальные аспекты политической коммуникации [Кара-Мурза, 2009; Лазарсфельд, Электронный ресурс; Лассвелл, 2006; Липпман, 2004; Сорокин, 2006; Chomsky, 1977; Lakoff, 1991], представляющие собой фундаментальные исследования в области политической лингвистики [Ажеж, 2008; Баранов, 1997; Будаев, 2008; Демьянков, 2002; Костомаров, 2014; Синельникова, 2009; Тер-Минасова, 2000; Чудинов, 2008; Шейгал, 2000; Wodak, 2006] и медиалингвистики [Гридина, 2013; Добросклонская, 2008; Кобозева, 2003; Леонтьев, 2008; Максименко, 2011; Матисон, 2013; Солганик, 2011]. Большое значение имеют труды исследователей, описывающих сущность стереотипа как ключевого понятия данного исследования [Киклевич, 2014; Маслова, 2001, Некрасова, 2000; Орлова, 2013; Ромашко, 2009; Фролова, 2009] и др.
Объектом послужили тексты публикаций англоязычных и российских электронных СМИ, которые формируют у аудитории определенные стереотипные образы.
Предметом исследования выступают лексические средства формирования и реализации политических стереотипов.
Материалом послужила сплошная тематическая выборка публикаций электронных СМИ (сайты изданий “The New York Times” – 655 текстов, “The Washington Post” – 840 текстов, «Российская газета» – 1115 текстов) с 01.11.2013 по 31.05.2014 с упоминанием слов Украина и Россия. Комплекс публикаций освещает первый этап так называемого украинского кризиса. С целью иллюстрирования некоторых положений работы были использованы примеры соответствующей тематики из других Интернет-ресурсов.
В основу настоящей работы была положена гипотеза о том, что в современных СМИ происходит изменение баланса компонентов в рамках структуры вновь формируемых политических стереотипов в пользу эмоционально-оценочной составляющей.
На защиту выносятся следующие положения:
-
В структуре политического дискурса масс-медийный дискурс является вторичным, производным по отношению к институциональному. Масс-медийный политический дискурс воздействует на массовую аудиторию в интересах политических сил, создающих первичный дискурс.
-
Политический стереотип представляет собой единство когнитивного, аксиологического и мотивационного (деятельностного) компонентов.
-
В современных СМИ в результате манипулирования языковыми средствами происходит изменение соотношения компонентов в рамках структуры стереотипа, причём в соответствии с новой моделью стереотипы формируются значительно быстрее.
-
Возрастание роли оценочной составляющей стереотипа происходит за счёт применения СМИ особого комплекса языковых средств, в первую очередь – на уровне лексики.
-
В глобальном политическом медиадискурсе с помощью применения лексических средств продолжается активный процесс закрепления прежних антисоветских стереотипов и формирование новых, связанных с представлениями о России как правопреемницы имперских амбиций СССР.
Достоверность полученных данных обеспечивается опорой на классические и современные труды сходной проблематики, в том числе относящиеся к смежным дисциплинам, а также применением признанных и широко используемых методов и приёмов. Кроме того, была определена статистическая оценка расхождения между выборочными частотами. Из комплексов публикаций The New York Times и The Washington Post были сделаны 10 случайных выборок по 500 слов и вычислен критерий согласия 2=6,2 NYT и 2=6,6 WP. Таким образом, достоверность полученных данных оценивается в 70% и 75% соответственно. Можно сказать, что все выборки взяты из совокупности с одной и той же вероятностью, а все отклонения носят случайный, несущественный характер.
Материал и результаты исследования прошли апробацию и были представлены в докладах и выступлениях на международных и региональных научных конференциях в 2014–2015 годах в 9 публикациях автора, 4 из которых опубликованы в изданиях, рекомендованных ВАК.
Структура работы определяется целью и задачами исследования. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения, списка использованной литературы, списка лингвистического материала и двух приложений. Каждая глава завершается выводами, в заключении приводятся основные положения и выводы исследования.
Место медиалингвистики в исследовании политического дискурса
Среди современных авторов подобного рода трудов можно назвать Д. Карнеги [Карнеги, Электронный ресурс], разработавшего свою уникальную систему обучения навыкам общения и убеждения, а также специалиста по ораторскому искусству П. Сопера [Сопер, 1992].
По мнению одного из основоположников политической лингвистики, Г. Лассвелла, благодаря многочисленным трактатам об ораторском искусстве была установлена прямая связь между теорией языка и властью [Лассвелл, 2006, с. 264]. В дальнейшем эта связь постулировалась неоднократно. Так, Э. Косериу утверждал, что речь в принципе «политически нагружена» [Цит. по: Демьянков, 2002, с. 33]; по мнению К. Ажежа, язык является «достоянием политики», поскольку «если государственному деятелю… удается контролировать направление развития языка в решающий момент, тогда к его политической власти добавляется еще одна власть, безымянная, но эффективная» [Ажеж, 2008, с. 192]. Мнение французского учёного кажется нам особенно важным для данного исследования.
О связи политического действия с речевым актом говорят и современные авторы [Баландина, 2014]. Поскольку любое речевое действие является реализацией цели говорящего [Почепцов, 1986], то речь политика или речь, инициированная политиком (программа партии, предвыборный слоган, публикация в СМИ), естественным образом становится политическим инструментом, средством осуществления политического воздействия. Таким образом, понимая и эффективно используя манипулятивный потенциал языковых средств, политики добиваются поддержки у населения, даже если эта поддержка идет населению во вред [Reyes-Rodriguez, 2006, с. 365]. Иными словами, язык представляет собой «существенный фактор политического ритуала и политических манипуляций» [Синельникова, 2009, с. 45]. При этом, по выражению Дж. Оруэлла, цель политического языка состоит в придании правдоподобия лжи, приличного вида – убийству, солидности – воздушным замкам [Orwell, 1946]. А.Н. Баранов рассматривает данную проблему под несколько другим углом. Он утверждает, что способность к политической коммуникации для нашего общества является вопросом жизни и смерти и считает, что в идеале «политический язык – это особая знаковая система, предназначенная именно для политической коммуникации: для выработки общественного консенсуса, принятия и обоснования политических и социально-политических решений в условиях множественных общественных интересов истинно плюралистического общества, в котором каждый человек является не объектом идеологического воздействия и манипулирования, а субъектом политического действия» [Баранов, 1997].
У.М. Бахтикиреева полагает, что «языковые факторы наравне с географическими … являют собой подсистему по отношению к системе государственной» [Бахтикиреева, 2014]. Важно отметить, что Ю.В. Богоявленская считает определяющей инструментальную функцию политической коммуникации, определяя её как «сферу использования языка, в которой говорящий, осуществляя коммуникативные акты, тем самым осуществляет некоторые действия, способные изменить реальность» [Богоявленская, 2013, с. 46]. Политики, журналисты и другие участники политического процесса производят реконструкцию политической реальности для своих аудиторий. Автор подчёркивает непосредственное воздействие политических высказываний на мировой порядок, в частности на формирование его социальных и экономических устоев.
По мнению британского ученого-контекстуалиста Дж. Покока, язык – один из атомов в молекуле политики [Цит. по: Hampsher-Monk, 1984, с. 109]. Однако в своих трудах учёный рассматривал политические традиции как языки [Там же. С. 99], он стремился связать «высокую» политическую теорию с повседневной речью, из которой она и возникает в условиях общественных потрясений. Он полагал, что изменение политической теории можно представить как развитие (в ходе социальных потрясений) логических возможностей, предоставляемых структурой исходного языка. Также ответом на неспособность исходного языка адекватно отреагировать на актуальную проблему может послужить заимствование из другого языка. В периоды покоя результаты преобразований в языке и политике находят свое место в системе и становятся частью нормы.
Зарождение политической лингвистики в двадцатые – шестидесятые годы ХХ века как собственно научного направления связывают с деятельностью выдающихся учёных П. Лазарсфельда, Р. Мертона [Лазарсфельд, Мертон, Электронный ресурс], Г. Лассвелла [Лассвелл, 2007, с. 165–77], а также У. Липпмана [Липпман, 2004], чья концепция стереотипа является ключевой для нашего исследования. Связь общественно-политических процессов с политической коммуникацией (в частности, СМИ), и, соответственно, необходимость её изучения стала очевидной именно в период между двумя мировыми войнами. Первые десятилетия существования новой науки принесли такие понятия, как agenda-setting process (выделение в политической коммуникации одних проблем и игнорирование других), opinion leaders (лидеры общественного мнения), применение в лингвистике методов контент-анализа и опроса фокус-группы. Благодаря этому направлению удалось выявить исследовательский потенциал методов квантитативной семантики. Никто из названных авторов не был лингвистом, их научные интересы лежали в сфере социологии и политологии. Однако именно в это время «учёные, исследующие системы политической мысли, пережили в своей дисциплине такие радикальные изменения, которые грозят ей полным перерождением» [Цит. по: Бивир, 2010, с. 112].
Структура стереотипа и реализация функций политической коммуникации
В основе этого образования лежит система метафор, опирающаяся, в свою очередь, на систему стереотипов [Баранов, Добровольский, 2009, с. 315]. Метафора может быть живой и стёртой, встречаются развёрнутые метафоры: целый текст бывает построен на одном-единственном переносе по сходству. Умение произвести яркое, образное высказывание говорит о творческом богатстве языковой личности. Политические деятели, пытаясь произвести впечатление на народ, стараются сделать свои выступления запоминающимися и яркими. Стереотип же можно рассматривать как «симулякр банальности» [Брагина, 2009, с. 349], который стремится стать одной из аксиом здравого смысла, приобрести черты незыблемости и очевидности. В отличие от метафоры, стереотип может быть только стёртым. Ни один общественный деятель не возьмётся опровергать стереотипы перед своей целевой аудиторией. Это бы означало, по сути, политическое самоубийство. Тем не менее, стереотипы тоже подвержены изменениям. Во-первых, это объективные изменения (например, мать-одиночка уже не вызывает у окружающих желания обвинить её в безнравственном поведении), во-вторых, – инициированные целенаправленные изменения (например, после окончания холодной войны в странах Восточной Европы произошло быстрое превращение образа солдата Красной армии из воина-освободителя в безжалостного оккупанта; последнее, очевидно, является результатом политической пропаганды СМИ).
Говоря о стереотипах как об упрощённых «картинках в голове», У. Липпман обращается к известному платоновскому мифу о пещере [Липпман, 2004, c.23]. Известно, что причиной, побудившей американского мыслителя задуматься об автоматизме в мышлении, стал ошеломляющий успех пропаганды того времени и беззащитность перед ней человека, вооружённого разумом и опытом рационального суждения.
Если продолжить предложенную У. Липпманом аналогию в отношении пропаганды как целенаправленного манипулирования массовым сознанием посредством системы стереотипов, то по убеждениям сторонников концепции объективного идеализма, независимо от воли и разума субъекта, вокруг человека существует мир созданных образов, некое псевдоокружение, сформированное из стереотипов. В объективном идеализме в качестве первоосновы мира обычно рассматривается всеобщее сверхиндивидуальное духовное начало – идея, мировой разум и т.п. Его можно интерпретировать как массовое языковое сознание.
Концепция У. Липпмана применительно к политической медиалингвистике предлагает в качестве источника проецируемых на человеческое сознание политических стереотипов пропаганду СМИ. Пропаганда СМИ по сути своей не способна к реальному отражению действительности, она способна лишь искажать. Таким образом, система созданных СМИ стереотипов становится средством манипулирования массовым сознанием [Стереотип в структуре … , 2015].
Манипулирование системой стереотипов со стороны СМИ играет далеко не последнюю роль в реализации функций политической коммуникации.
Когнитивная функция, ответственная за создание как индивидуальной, так и национальной политической картины мира, обеспечивает подсознательную оценку политической реальности. Она реализуется при встраивании новой информации в узнаваемый идеологический каркас, в систему привычных стереотипов. Новая информация (в том числе, новые потенциальные стереотипы) вводится постепенно по отношению к базовой системе, чтобы не быть отвергнутой. Только после неоднократного повторения в разных контекстах эта информация может закрепиться в языковой картине мира потребителя информации в качестве нового стереотипа. Именно на этой модели основан принцип «окон Оветрона». Примером может служить сравнение в мировых СМИ президента России с Гитлером, озвученное в марте 2014 года Х. Клинтон в связи с присоединением Крыма. Данное событие американский политик уподобила аншлюсу Судетской области в 1938 году. Вскоре сравнение повторили другие западные политические деятели, известные своими радикальными взглядами (З. Бжезинский, сенатор Маккейн и другие). Коммуникативная функция призвана передавать информацию, закрепляющую или трансформирующую политическую картину мира адресата коммуникации, как правило, с использованием уже упомянутого принципа «спирали молчания». На осуществление коммуникативной функции также направлен приём солидаризации. Например, акции типа «Я – Шарли» маргинализируют всех, кто хотя бы в малом не согласен с постулируемой данным изданием идеологией. Имплицитно, если человек не готов отнести себя к доминирующей группе, он автоматически ставит себя вне цивилизованного мира, практически признаваясь в сочувствии терроризму.
Побудительная функция осуществляется через одновременную реализацию когнитивной функции, то есть посредством формирования оценки политической действительности адресата. Например, можно сообщить сенсационные данные о каком-то событии – в виде предположения, затем напечатать опровержение. Позже эти же данные повторяются несколько раз в других источниках, и, в конце концов, изначальная сенсация переходит в категорию общеизвестной информации. По этой модели построен миф о сбитом над Украиной «Боинге». В ходе транслирования мифа успешно формируется образ Империи Зла, желающей поработить весь мир. В результате жители Европы готовы согласиться с размещением на их территории военных баз и систем защиты НАТО от непредсказуемой страны-милитариста.
Эмотивная функция участвует в формировании оценки реальности и способствует выполнению коммуникативной и побудительной функций. Поскольку нужный эмоциональный фон может подготовить почву для изменения политической установки в соответствующем направлении. Так, исчезновение Президента РФ с экранов телевизоров на неделю вызвало в мировых и отечественных СМИ либерального направления огромное количество версий, объясняющих данный факт. Независимо от содержания все эти версии работали на две цели: с одной стороны, вселить неуверенность в сторонников президента внутри страны, с другой – указать западной аудитории на непредсказуемость руководителя ядерной державы.
Контент-анализ публикаций The New York Times и The Washington Post с упоминанием слов Украина и Россия
В целом по выборке NYT можно сделать следующие выводы. Все публикации, связанные с ситуацией вокруг подписания Украиной договора об ассоциации с ЕС, и статья о возможных путях преодоления энергетической зависимости Европы и Украины, написаны до 21.11.2013. Остальные статьи изданы в течение последней декады месяца и освещают ситуацию с приостановкой процесса евроассоциации для Украины, в том числе события Евромайдана, ход саммита «Восточное партнёрство» и анализ перспектив Таможенного союза. Что касается выборки WP, то первая публикация с упоминанием России и Украины появляется 12 ноября, а вторая - 21 ноября. Обе описывают проблемы, связанные с ситуацией вокруг подписания Украиной договора об ассоциации с ЕС и с экономической и энергетической зависимостью Украины от России. По своему содержанию эти два текста практически дублируют друг друга. Публикации, появившиеся на сайте после 21 ноября, освещают ситуацию с приостановкой процесса евроассоциации для Украины, а также события Евромайдана. Одна из статей полностью посвящена проблемам, с которыми сталкивается Россия, распространяя свое влияние на постсоветском пространстве. Феномен «Таможенного союза» подробно не рассматривается ни в одной публикации. Несмотря на малое количество публикаций в ноябре, простое перечисление заголовков статей WP в хронологическом порядке, в принципе позволяет воспроизвести весь ход первого этапа кризиса и ознакомиться с мнением редакции о его участниках: 1) Ukraine faces a key decision on alignment with Europe. 2) Ukraine, under pressure from Russia, puts brakes on E.U. deal. 3) Under pressure from Russia, Ukraine turns East. 4) As Ukraine turns to Russia, Yulia Tymoshenko stays in prison. 5) Despite Ukraine triumph, Russia s relations with its neighbors are under strain. 6) Anne Applebaum: For Ukraine, the E.U. is facing tough competition. 7) E.U. blames Russia for failure of deal with Ukraine. 8) Ukrainian demonstrators converge outside monastery. Важно отметить, что события на Украине рассматриваются авторами NYT и WP не изолированно, а в контексте двух разнонаправленных глобальных процессов, происходящих на так называемом постсоветском пространстве: европейской экспансии на восток и интеграционных процессов вокруг России. При этом речь идёт о европейской переориентации и ожидаемом подписании 27 ноября Соглашения об ассоциации с ЕС Молдовы, Грузии, Армении, Украины – государств, не просто исторически тяготеющих к России, а входивших в её состав в разные периоды истории нашего государства, связанных с ней культурно, этнически, экономически. Так, в ноябре на двадцать публикаций NYT приходится 28 упоминаний Молдовы (в десяти статьях), 21 упоминание Грузии (в девяти статьях) и 14 упоминаний Армении (в девяти статьях). Такая значительная разница в количестве словоупотреблений объясняется, возможно, тем, что Армения отказалась от подписания Соглашения о евроассоциации задолго до Украины и, по мнению авторов публикаций, не должна служить примером для последней. Дополнительной иллюстрацией данного предположения может служить распределение публикаций WP за тот же месяц: Молдова и Грузия упоминаются по восемь раз в четырёх статьях. Названия этих стран не просто встречаются в одном контексте, они идут в одном ряду при перечислении. Об Армении авторы вспоминают пять раз в трёх статьях, причём только один раз отдельно, а не в одном ряду с другими государствами постcоветского пространства. Упоминания Армении, Грузии и Молдовы приходятся, в основном, на публикации, относящиеся к темам «ситуация вокруг подписания Украиной договора об ассоциации с ЕС» и «саммит «Восточное партнёрство».
В полных выборках названия этих государств представлены схожим образом: Молдова – 144 NYT и 132 WP, Грузия – 216 NYT и 304 WP, Армения – 26 NYT и 32 WP, например: Of the six former Soviet republics that Brussels had hoped to pull into its orbit, only two, Moldova and Georgia, are still on track to sign association agreements with the European Union on schedule this summer. But that could easily change if Moscow ratchets up economic and other pressure to make them reconsider, as it did with Ukraine. – Из шести бывших советских республик, которые Брюссель надеялся затянуть на свою орбиту, только две – Молдова и Грузия – всё еще на пути к подписанию соглашений с Европейским Союзом этим летом. Но ситуация может легко измениться, если Москва усилит экономическое давление и другие виды воздействия с целью заставить их пересмотреть свое решение, как это было сделано на Украине [The New York Times, 20.03.2014, Электронный ресурс]. Как видно из примера, Молдова, Грузия и Украина рассматриваются как объекты международного права. Действия в их отношении инициируются ЕС и Россией (to pull into orbit – затягивать на орбиту, to ratchet up … pressure to make them reconsider – усилить … давление, чтобы заставить их передумать), которые выступают в качестве субъектов-соперников. При этом, начиная с февраля 2014 года контекст, в котором употребляются названия бывших советских республик (former Soviet republics) начинает меняться. С марта - то есть с начала так называемой «Крымской весны» - о них вспоминают, как правило, в контексте замороженных конфликтов (frozen conflicts) на территории бывшего Советского Союза. Инициатором этих конфликтов, основной движущей силой и бенефициаром которых является, по мнению авторов, именно Российская Федерация. Ожидаемо в текстах появляются упоминания об Абхазии, Южной Осетии и Приднестровье: “Frozen conflicts” created by Moscow in the territory of the former Soviet Union already include the Transnistria region of Moldova and the Georgian provinces of South Ossetia and Abkhazia. - «Замороженные конфликты», созданные Москвой на территории бывшего Советского Союза уже включают в себя Приднестровский регион Молдовы и Грузинские провинции Южная Осетия и Абхазия [The Washington Post, 28.02.2014, Электронный ресурс]; And while Russia has shown itself willing to get involved in the affairs of post-Soviet states, most recently with Georgia over the breakaway state of South Ossetia, few are predicting it will openly get involved in a dispute with Ukraine anytime soon. - И хотя Россия все это время демонстрирует своё стремление вмешиваться во внутренние дела постсоветских государств, как, например, недавно это произошло с Грузией в отношении отколовшегося от нее государства Южная Осетия, мало кто предсказывал, что она так скоро решится на открытое вмешательство в споре с Украиной [The Washington Post, 27.02.2014, Электронный ресурс]; The Kremlin had a strategy designed to weaken Ukraine and its government by prying some regions away from Kiev s control and establishing enclaves in the south and east similar to Transnistria in Moldova and Abkhazia and South Ossetia in Georgia. Russia needs these frozen conflicts in order to prevent the normal development of the post-Soviet republics and to impede their integration into European and NATO structures. - Кремль разработал стратегию, целью которой было ослабить Украину и её правительство, вырвав некоторые регионы из-под влияния Киева и создав анклавы, подобные Приднестровью и Южной Осетии с Абхазией, на юге и востоке страны. России нужны эти замороженные конфликты, чтобы предотвратить нормальное развитие постсоветских республик и затруднить их интеграцию в структуры ЕС и НАТО [The New York Times, 11.03.2014, Электронный ресурс]; That is the same menu of actions that was offered to President George W. Bush in 2008, when Russia went to war with Georgia, another balky former Soviet republic. - Это все то же политическое «меню», которое было предложено Президенту Джорджу Бушу, когда Россия вступила в войну с Грузией, еще одной несговорчивой бывшей советской республикой [The New York Times, 01.03.2014, Электронный ресурс];
Парадигматические связи терминов annexation, intervention, aggression, invasion при описании событий «крымской весны»
До известных событий девяностых годов, во время ожесточённого противостояния двух идеологических систем слово Soviet было синонимом слова Communist, обозначая комплекс чуждых Западу идей, отсутствие свободного рынка при господстве плановой экономики, воинствующий атеизм и т.п. За последние два десятилетия ситуация как на территории СССР, так и в Восточной Европе полностью изменилась: коммунизм перестал быть господствующей идеологией, население живет в условиях рынка, религиозность приветствуется. По причине перемещения коммунистической идеологии на периферию политической жизни, туда же переместился и соответствующий лексический пласт.
Тем не менее, Россия «воспринимается в Америке как империалистическая, злая и побеждённая страна, которая во всех отношениях уступает США» [Айвазова, 2010, с. 13]. По всей видимости, можно говорить о семантическом сдвиге, поскольку на данном этапе лексеме Soviet больше соответствует значение Russian empire, что подтверждает следующий текстовый фрагмент:
The breakup of the Soviet Union was not a single explosion. It remains a slow-motion, centrifugal process, with pieces of the Russian empire drifting farther and farther away from Moscow as others remain caught in the Kremlin s orbit. The Baltic states were the first to jump on the E.U. and NATO bandwagons. Other Soviet republics stayed in the Commonwealth of Independent States, a loose association formed in place of the U.S.S.R., but are pulled westward or eastward, Europe and China being the magnets. The republic of Georgia is no longer part of any Russian-led bloc. Ukraine is expected to follow suit, and Moldova has also been invited to sign an E.U. accord. (Распад Советского Союза не был отдельным взрывом. Он остаётся замедленным центробежным процессом, в ходе которого одни фрагменты Российской империи дрейфуют всё дальше и дальше от Москвы, пока другие остаются вовлечёнными в Кремлёвскую орбиту. Балтийские государства первыми примкнули к победителям – ЕС и НАТО. Другие советские республики остались в Содружестве независимых государств, непрочном союзе, созданном вместо СССР, но их влечёт к западу или востоку, где в качестве магнитов выступают Европа и Китай. Республика Грузия более не является частью какого бы то ни было блока, управляемого Россией. По-видимому, Украина последует её примеру. Молдову также пригласили к подписанию соглашения с ЕС) [The New York Times, 04.11.2013, Электронный ресурс].
В данном тексте реализуется метафора распад Советского Союза – неотвратимый физический (космический) процесс. В первых двух предложениях между понятиями Soviet Union и Russian empire авторы совершенно недвусмысленно ставят знак равенства, внушая читателю, что любые попытки интеграционных процессов на постсоветском пространстве изначально обречены на провал, подобно попыткам склеить фрагменты, оставшиеся после взрыва. Фраза … was not a single explosion (не был отдельным взрывом) отрицает именно одномоментность этого взрыва и скорость сопутствующих деструктивных процессов, но не его необратимую природу: это все тот же взрыв (explosion), только замедленный (slow-motion). Далее автор развивает метафору, описывая целое космическое действо: pieces of the Russian empire drifting farther and farther away from Moscow as others remain caught in the Kremlin s orbit (фрагменты Российской империи дрейфуют всё дальше и дальше от Москвы, пока другие остаются вовлечёнными в Кремлёвскую орбиту). Очевидно, что под фрагментами (pieces) имеются в виду независимые государства, образовавшиеся после распада Советского Союза, к которым логично было бы причислить и Российскую Федерацию, однако именно ей принято приписывать роль возрождающейся Империи зла. Чтобы читатель не утратил нить рассуждений и не вспомнил о том, что это уже совсем другое государство, в котором отсутствует коммунистическая идеология и прочие сопутствующие элементы, авторы прибегают к смещению фокуса внимания, употребляя вместо названия страны названия её столицы и самого узнаваемого символа (Kremlin). Подобный метонимический перенос часто применяется, когда речь идёт о правительствах разных стран: «Белый дом» или «Вашингтон» употребляются вместо «США», «Лондон» или «Даунинг-стрит» – вместо «Великобритания» и т.д. Тем не менее, в данном контексте именно он связывает для читателя в единый образ Russian empire, Soviet Union и Russian Federation. Москва, судя по всему, как раз и есть то самое ядро, уцелевшее при «взрыве», которое всё ещё пытается притягивать к себе «дрейфующие обломки» империи, удерживая их на «кремлёвской орбите». Эта группа осколков, следуя логике космической метафоры, непременно со временем прекратит своё совместное существование. Но пока она представляет собой некий непрочный союз (loose association), Содружество независимых государств, всё отличие которого от СССР состоит именно в его непрочности, ведь Европа и Китай, представляя собой мощнейшие полюса притяжения (magnets), притягивают советские республики к себе. Предопределённость описываемых событий подчёркивается употреблением причастий drifting (дрейфующий, плывущий по течению, подчиняющийся воле судьбы), caught in orbit (притянутый на орбиту), а также сказуемого в пассивном залоге are pulled (to pull – тянуть). Авторы как бы отказывают новым государствам в способности самостоятельно определять направление своего движения. Исключением оказываются государства Прибалтики (the Baltic states): по отношению к ним используется выражение to jump on the bandwagon (примкнуть, примазаться к победителям, дословно – запрыгнуть на парадную платформу победителя), которое предполагает активную позицию. Фоновая информация о независимых действиях Грузии отсутствует, мы знаем только результат: The republic of Georgia is no longer part of any Russian-led bloc (Республика Грузия более не является частью какого бы то ни было блока, управляемого Россией). А вот от Украины авторы ждут самостоятельного выбора единственно возможного направления, то есть что она последует примеру Грузии (Ukraine is expected to follow suit). Это косвенно указывает на предположительно самостоятельные действия самой Грузии. То же касается Молдовы: поскольку её пригласили к подписанию соглашения (has been invited to sign an E.U. accord), то с её стороны предполагается ответное действие. На этом фоне России, одному из самых влиятельных политических и экономических игроков в мире, присваивается в данном фрагменте публикации роль слепой косной силы, затягивающей на свою орбиту попавшие в зону притяжения страны.