Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Когнитивно-прагматическое описание семантического пространства художественного дискурса 13
1. 1. Когнитивный подход кизучению структуры дискурса 13
1. 2. Прагматическое описание содержания текста 23
1.3. Интерпретационная деятельность субъекта художественного текста 32
1. 4. Импликатура в ряду смежных семантических явлений 39
1.5. Моделирование процесса декодирования имплицитных структур текста 50
Выводы 64
Глава 2. Дискурсивная импликатура в синтетической прозе В.В. Набокова 67
2. 1. Лингвистическая экспликация стратегии инклюзивности в художественном дискурсе В.В. Набокова 66
2. 2. Блендовые образы в импликатурах В.В. Набокова 86
2. 3. Привативная оппозиция ментальных репрезентаций геополитонимов «Россия» и «Берлин» в дискурсивных импликатурах В.В. Набокова 103
Выводы 156
Заключение 159
Библиографический список
- Прагматическое описание содержания текста
- Импликатура в ряду смежных семантических явлений
- Блендовые образы в импликатурах В.В. Набокова
- Привативная оппозиция ментальных репрезентаций геополитонимов «Россия» и «Берлин» в дискурсивных импликатурах В.В. Набокова
Прагматическое описание содержания текста
Произошедший в общенаучном контексте «дискурсивный переворот» [Макаров 2003: 16] приводит к кардинально новой онтологии человеческого гуманитарного мира и избирает доминирующими единицами «дискурс» и «речевой акт». Методологической доминантой существующей онтологии стал перенос акцента в словосочетании «коммуникативная лингвистика» с лингвистики на коммуникативность.
Невзирая на то, что исследования в области дискурса ведутся на протяжении длительного времени, интерес к данному феномену не угасает, что связано, на наш взгляд, с поливариантной трактовкой дистинктивных признаков дискурса и многосторонностью его изучения, или «мультидисциплинарностью» подхода к объекту (Е.В. Темнова). В свете тенденции последних лет - междисциплинарное рассмотрение языка - необходимо констатировать неоднозначность дефинирования категории «дискурс». Феномен дискурса, помимо лингвистики, является предметом исследования многих наук: философия, социология, политология и т.д. Именно полиаспектность исследования приводит к отсутствию целесообразности выделения одного - концептуального - определения [Кубрякова 2000: 9].
Смысловое прочтение термина «дискурс» маркировано узким и широким подходом к исследуемому объекту. При узком подходе к рассматриваемому объекту, дискурс, по мысли В.З. Демьянкова, трактуется как «произвольный фрагмент текста, состоящий более чем из одного предложения или независимой части предложения ... Исходная структура для дискурса имеет вид последовательности элементарных пропозиций, связанных между собой логическими отношениями конъюнкции, дизъюнкции и т.п.» [Степанов 2000: 37-38].
При широком подходе, по мнению Т.А. ван Дейка, дискурс, будучи «сложным коммуникативным явлением, включает в себя и социальный контекст, дающий представление как об участниках коммуникации, так и о процессе производства и восприятия сообщения, и является сложным единством языковой формы, значения и действия» [ван Дейк 1989: 113].
В настоящее время существуют разные подходы к определению дискурса и аспектов его изучения. Наиболее часто цитируемым считается определение Н.Д. Арутюновой: «Дискурс - это связный текст в совокупности с экстралингвистическими, прагматическими, социальными, культурными и психологическими факторами, текст, взятый в событийном аспекте, речь, рассматриваемая как целенаправленное социальное действие, как компонент, участвующий во взаимодействии людей и механизмов их сознания, речь, погруженная в жизнь» [Арутюнова 1990: 136]. Данное определение маркировано полиаспектностью рассмотрения, с учетом дефинирования термина «дискурс» в других гуманитарных науках.
Прагматическая интерпретация дискурса принадлежит Т.А. ван Дейку, для которого дискурс - это, прежде всего, «коммуникативное событие», которое подразумевает взаимодействие субъектов общения, т.е. интеракцию. Т.А. ван Дейк особо подчеркивает, что дискурс следует понимать не только как актуальное языковое употребление, а как зависимость этого употребления от экстралингвистического контекста, кумулирующего знания субъектов о мире и интенции говорящего. Поэтому дискурс манифестируется ван Дейком не только как некая коммуникативная ситуация, но и те ментальные процессы, которые непременно реализуются как в процессе создания дискурса, так и в процессе его декодирования [ван Дейк 1989]. Таким образом, прагматическая интерпретация предполагает анализ параметров ситуативного контекста и его влияние на коммуникативное намерение, знания и пресуппозиции коммуникантов в процессе дискурсивной деятельности.
Наиболее полным в современной теории языкознания, по версии Ю.С. Степанова [Степанов 1995: 38], является определение дискурса В.З. Демьянкова: «...Дискурс часто, но не всегда, концентрируется вокруг некоторого опорного концепта; создает общий контекст, описывающий действующие лица, объекты, обстоятельства, времена, поступки и т.п., определяясь не столько последовательностью предложений, сколько тем общим для создающего дискурс и его интерпретатора миром, который «строится» по ходу развертывания дискурса, - эта точка зрения «этнографии речи»... Элементы дискурса: излагаемые события, их участники, перформативная информация и «несобытия», т.е. а) обстоятельства, сопровождающие события; б) фон, поясняющий события; в) оценка участников события; г) информация, соотносящая дискурс с событиями» [Демьянков 1982: 7]. Данная дефиниция подчеркивает репрезентацию термина «дискурс» не как синонимичного категории текста, а как понятие по объему гораздо шире категории текста, подчеркивается этнолингвоментальная экспликация дискурса.
Логико-философское осмысление термина «дискурс» принадлежит Ю.С. Степанову: «дискурс - это «язык в языке», но представленный в виде особой социальной данности. Дискурс реально существует не в виде своей «грамматики» и своего «лексикона», просто как язык. Дискурс существует, прежде всего, и главным образом в текстах, но таких, за которыми встает особая грамматика, особый лексикон, особые правила словоупотребления и синтаксиса, особая семантика, - в конечном счете, особый мир. В мире всякого дискурса действуют свои правила синонимических замен, свои правила истинности, свой этикет. Это -«возможный (альтернативный) мир» в полном смысле этого логико-философского термина. Каждый дискурс - один из «возможных миров». Само явление дискурса, его возможность, и есть доказательство тезиса «язык - дом духа» и в известной мере тезиса «язык - дом бытия» [Степанов 1995].
Представляется, что дискурс в большей степени когнитивное явление, так как затрагивает процесс передачи знания, переработку, а также различного рода действия над ним [Кубрякова 2001: 10].
Исходя из рассмотренных интерпретаций термина «дискурс», конститутивным признаком дискурса считается, на наш взгляд, его когнитивная природа, так как коммуниканты, обладая некоторым комплексом знаний, стремятся посредством текста сообщения к передаче и интерпретации концептуальной информации, локализованной в индивидуальных структурах памяти. Другим не менее важным признаком дискурса является его прагматическая направленность, позволяющая определить роли коммуникантов их межличностные отношения, выявить прагматические намерения адресанта, изучить место и время протекания ситуации.
Материалом для лингвистического исследования традиционно являлись тексты, чаще - художественные, в то время как анализ естественной коммуникации долгое время оставался в тени. Только с развитием функционального подхода к языку исследователи приходят к рассмотрению процессуальных аспектов языковой деятельности и избирают в качестве объекта устную речь. Такого рода процесс позволяет выделить два основных типа дискурса: устный и письменный [ван Дейк 1989].
Импликатура в ряду смежных семантических явлений
Интерпретация художественных текстов детерминирована конечной целью, маркированной пониманием произведения. Так как процесс понимания текста эксплицирован установлением его смысла, необходимо отметить, что знание содержания художественного текста еще не приводит к его пониманию. Поэтому, если нижней ступенью понимания считается содержание как «предусловие смысла» [Лотман 1970: 61], то концептуальным его основанием является смыслы, «не содержащиеся в собственно высказывании, и требуют дополнительных интерпретативных усилий со стороны адресата» [Дементьев 2006: 3].
Феномен подтекста давно привлекает внимание исследователей различных направлений, однако общего теоретического осмысления на сегодняшний момент не имеет. Магистральным основанием рассмотрения подтекстовой информации служит внимание к семантическим, синтаксическим и, особенно, к прагматическим аспектам семиотики и актуализирует возможность интерпретации константных признаков текста в целях исследования имплицитного смысла [Моррис 1983: 42, 43]. В этой связи, анализ текста объективирует изучение его не как замкнутой, статичной структуры, а как подвижной, изменчивой, формирующей новые смыслы.
Возросший в настоящее время интерес к вопросам вторичных, множественных смыслов художественного текста, позволяет выявить его скрытые глубины, вторичные смыслы, сформировать конструктивное направление интерпретации художественного текста с учетом подтекста как основополагающей доминанты в его семантической структуре, сконцентрировать внимание на возможностях нового, семантического, по Э. Бенвенисту [Богин 1986: 87-89], означивания фактов на уровне вторичной номинации. Понимание семантического пространства текста основано на субстанциальной и процессуальной его сторонах, лежащих в основе герменевтической деятельности [Богин 2001].
Информация, закодированная в высказывании с помощью языковых средств, может быть выражена как эксплицитно (с помощью языковых средств) и осознается реципиентом как та информация, ради которой, собственно, и было употреблено данное высказывание, так и имплицитно (закодирована с помощью языковых средств лишь косвенно).
Использование имплицитной информации с целью воздействия на адресата маркировано следующими постулатами: 1. Имплицитная информация, как правило, не осознается адресатом, она действует без учета аналитических процедур обработки информации; 2. Адресат самостоятельно выводит эту информацию в процессе интерпретации текста, а не получает ее в готовом виде.
В теории А.В. Бондарко имплицитность дифференцируется на системно-языковую и речевую [Бондарко 2006]. Под системно-языковой имплицитностью понимается такой вид имплицитной информации, который предполагает особенности системы значений данного языка, актуализирующих мыслительную и эмоциональную составляющую жизни субъекта (взаимосвязь эксплицитной и имплицитной составляющих знания). Данный вид имплицитности объективирован категориями грамматической семантики: аспекту альность, темпоральность, модальность, персональность, локативность и т.д. Значением А.В. Бондарко называет «содержание единиц, классов и категорий данного языка. Это содержание включено в языковую систему и отражает ее особенности» [Там же: 23].
Ситуативная имплицитность (речевая) «предполагает, что передается смысл, вытекающий из речевой ситуации и соответствующий ситуативной информации в ее связях со значениями, выраженными в данном высказывании языковыми средствами» [Там же: 24]. Речевая имплицитность соотносится с понятием имплицитного смысла. «Компонентами речевого смысла, передаваемого говорящим (пишущим) и воспринимаемого адресатом, являются: 1) языковое содержание высказывания (целостного текста), 2) контекстуальная информация, 3) ситуативная информация, 4) энциклопедическая информация («фоновые знания»), 5) прагматические элементы дискурса. Эти компоненты передаваемого / воспринимаемого смысла существенны для анализа соотношения ЭКС / ИМП» [Там же: 24].
Имплицитное значение усваивается на уровне автоматизма, в то время как имплицитный смысл проецирован на контекстные знания коммуниканта, а значит - поддается сознательному контролю. При этом намеки в речи, двойной смысл выводят на первый план имплицитные речевые явления, такие как импликатуры в теории Г.П. Грайса, которые комплементарны теории А.В. Бондарко об имплицитном значении и имплицитном смысле (конвенциональные импликатуры и коммуникативные импликатуры по Г.П. Грайсу, о которых будет сказано ниже).
В лингвистической семантике различается несколько видов имплицитной информации в высказывании, среди которых наиболее значимы импликации, пресуппозиции, подтекст, импликатуры и др.
Термин «импликация» взят из логики и манифестируется в качестве логической операции, представляющей собой высказывания, объединенные логической связкой, которой соответствует союз «если.., то...» и репрезентированной в виде формулы А— Б. Текстовая интерпретация данного явления представляет собой содержание обоих членов, или же одного. Второй случай предполагает наличие в тексте импликатуры (данное явление будет рассмотрено позже).
Блендовые образы в импликатурах В.В. Набокова
За длинной чередой качких, узких голубых коридоров, уклоняющихся от ног, нарядные столбики в широкооконном вагоне-ресторане, с белыми конусами сложенных салфеток и аквамариновыми бутылками минеральной воды, сначала представлялись прохладным и стойким убежищем, где все прельщало - и пропеллер вентилятора на потолке, и деревянные болванки швейцарского шоколада в лиловых обертках у приборов, и даже запах и зыбь глазчатого бульона в толстогубых чашках; но по мере того как дело подходило к роковому последнему блюду, все назойливее становилось ощущение, что прозрачный вагон со всем содержимым, включая потных, кренящихся эквилибристов-лакеев ... , неряшливо и неосторожно вправлен в ландшафт, причем этот ландшафт находится сам в сложном многообразном движении, - дневная луна бойко едет рядом, вровень с тарелкой, плавным веером раскрываются луга вдалеке, ближние же деревья несутся навстречу на невидимых качелях и вдруг совершенно другим аллюром ускакивают, превращаясь в зеленых кенгуру, между тем как параллельная колея сливается с другой, а затем с нашей, и за ней насыпь с мигающей травой томительно поднимается, - пока вся эта мешанина скоростей не заставляла молодого наблюдателя вернуть только что поглощенный им омлет с горячим вареньем. [Набоков, 1990. Т. 4: 216].
Описание окружающей действительности, предметов, обстановки помогает отразить внутренний мир бленда, особенности его характера.
Уже в дождях было что-то веселое и осмысленное. Дожди уже не моросили попусту, а дышали и начинали говорить. Дождевой раствор стал, пожалуй, крепче. Лужи состояли уже не просто из пресной воды, а из какой-то синей, искрящейся жидкости. Два пузатых шофера, чистильщик задних дворов в своем песочного ивета фартуке, горничная с горящими на солние волосами, белый пекарь в башмаках на босу ногу, бородатый старик-иностранец с судком в
руке, две дамы с двумя собаками и господин в сером борсалино, в сером костюме столпились на панели, глядя вверх на угловой бельведер супротивного дома, где, пронзительно переговариваясь, роилось штук деадиать взволнованных ласточек. ... Господин в сером пошел медленно и щурился от неожиданных белых молний, которые отскакивали от передних стекол проезжавших автомобилей. Было что-то такое в воздухе, от чего забавно кружилась голова, то теплые, то прохладные волны пробегали по телу, под шелковой рубашкой, - смешная легкость, млеющий блеск, утрата собственной личности, имени, профессии. [Набоков, 1990. Т. 1: 219-220]
Одной из главных черт Драйера, одного из главных героев романа В.В. Набокова «Король, дама, валет», является перманентная веселость, которая сопровождает его на протяжении всего романа. Улыбка, смех, шутливый тон - все эти характеристики принадлежат Драйеру. Герой - наблюдатель усиливает описание за счет наделения окружающего Драйера мира аналогичными чертами.
Некоторые предметы, находящиеся в поле зрения бленда, играют концептуальную роль для осмысления не только идеи произведения, но и в целом творческих приемов В.В. Набокова.
Примером такого рода «неслучайного» включения предмета в описание может служить зеркало в романе «Приглашение на казнь», так мастерски описанное Цецилией Ц. Вот, я помню: когда была ребенком, в моде были, - ах, не только у ребят, но и у взрослых, - такие штуки, назывались «нетки», - и к ним полагалось, значит, особое зеркало, мало что кривое - абсолютно искаженное, ничего нельзя понять, провалы, путаница, все скользит в глазах, но его кривизна была непроста, а как раз так пригнана... Или, скорее, к его кривизне были так подобраны ... Нет, постойте, я плохо объясняю. Одним словом, у вас было такое вот дикое зеркало и целая коллекция разных неток, то есть абсолютно нелепых предметов: всякие такие бесформенные, пестрые, в дырках, в пятнах, рябые, шишковатые штуки, вроде каких-то ископаемых, - но зеркало, которое обыкновенные предметы абсолютно искажало, теперь, значит, получало настоящую пищу, то есть, когда вы такой непонятный и уродливый предмет ставили так, что он отражался в непонятном и уродливом зеркале, получалось замечательно; нет на нет давало да, все восстанавливалось, все было хорошо, - и вот из бесформенной пестряди получался в зеркале чудный стройный образ: цветы, корабль, фигура, какой-нибудь пейзаж:. Можно было - на заказ - даже собственный портрет, то есть вам давали какую-то кошмарную кашу, а это и были вы, но ключ от вас был у зеркала. Ах, я помню, как было весело и немного жутко - вдруг ничего не получится] - брать в руку вот такую новую непонятную нетку и приближать к зеркалу, и видеть в нем, как твоя рука совершенно разлагается, но зато как бессмысленная нетка складывается в прелестную картину, ясную, ясную ... [Набоков, 1990. Т. 4: 77-78]
Мотив зеркала, характерный для поэтики В.В. Набокова, репрезентирует трансцендетную связь реального мира с потусторонним.
Блендовый образ «герой - Мнэме - узник» базируется на включении в повествование персонифицированного образа Памяти (Мнемозины). Мнэме -вариант произнесения Мнемозины (богини, олицетворяющей память), характеризующийся сохранением в так называемом законсервированном виде важных с точки зрения героя событий. Данный бленд реализуется за счет нескольких композиционных линий:
Концепция двоемирия характерна для фантастического реализма и символизма. В произведениях В.В. Набокова герои погружаются в воспоминания, которые навевают настолько приятные воспоминания, что герой как бы перестает воспринимать окружающую действительность и видит мир глазами прошлого.
Зачастую проводниками в другой мир - мир воспоминания - являются предметы, лица или запахи, окружающие бленд:
На улице асфальт отливал лиловым блеском; солнце путалось в колесах автомобилей. Рядом с кабачком был гараж; пройма его ворот зияла темнотой, и оттуда нежно пахнуло карбидом. И этот случайный запах помог Ганину вспомнить еще живее тот русский, дождливый август, тот поток счастья, который тени его берлинской жизни все утро так назойливо прерывали. [Набоков, 1990. Т. 1: 81]
Желание выйти на свободу провоцирует воспоминания, заставляет бленд возвращаться в прошлую жизнь на воле. Пунктуация также передает смену событий, демонстрирует ход времени, переключение внимания с одного объекта на другой:
Стоя в тюремном коридоре и слушая полновесный звон часов, которые как раз начали свой неторопливый счет, он представил себе жизнь города такой, какой она обычно бывала в этот свежий утренний час: Марфинъка, опустив глаза, идет с корзинкою из дому по голубой панели, за ней в трех шагах черноусый хват; плывут, плывут по бульвару сделанные в виде лебедей или лодок электрические вагонетки, в которых сидишь, как в карусельной люльке; из мебельных складов выносят для проветривания диваны, кресла, и мимоходом на них присаживаются отдохнуть школьники, и маленький дежурный с тачкой, полный общих тетрадок и книг, утирает лоб, как взрослый артельщик; по освеженной, влажной мостовой стрекочут заводные, двухместные «часики», как зовут их тут в провинции (а ведь это выродившиеся потомки машин прошлого, тех великолепных лаковых раковин... почему я вспомнил? да - снимки в журнале) ... Марфинъка, опустив глаза, идет домой с полной корзиной, за ней в трех шагах белокурый франт ... [Набоков, 1990. Т. 4: 41-42]
Привативная оппозиция ментальных репрезентаций геополитонимов «Россия» и «Берлин» в дискурсивных импликатурах В.В. Набокова
Он всегда вспоминал Россию, когда сидел быстрые облака, но теперь он вспомнил бы ее и без облаков: с минувшей ночи он только и думал о ней ... Он сел на скамейку в просторном сквере и сразу трепетный и нежный спутник, который его сопровождал, разлегся у его ног сероватой весенней тенью, заговорил.
И теперь, после исчезновения Людмилы, он свободен был слушать его...
Девять лет тому назад... Лето, усадьба, тиф... Удивительно приятно выздоравливать после тифа. Лежишь, словно на волне воздуха; еще, правда, побаливает селезенка, и выписанная из Петербурга сиделка трет тебе язык по утрам - вязкий после сна - ватой, пропитанной портвейном. [Там же, Т. 1: 56] или вспомним посещение Лужиным квартиры будущего тестя, когда он (Лужин) обознался: Больше десяти лет он не был в русском доме, и, попав теперь в дом, где, как на выставке, бойко подавалась цветистая Россия, он ощутил детскую радость, желание захлопать в ладоши, - никогда в жизни ему не было так легко и уютно. Или в русском варианте мемуаров Набокова «Другие берега» есть неожиданная вставка: Мое давнишнее расхождение с советской диктатурой никак не связано с имущественными вопросами. Презираю россиянина-зубра, ненавидящего коммунистов, потому что они, мол, украли у него деньжата и десятины. Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству. И дальше: Выговариваю себе право тосковать по экологической нише -в горах Америки вздыхать по северной России.
Последняя фраза помогает воскресить потерянную Россию детства, телесно осязаемую, пахнущую сосновыми шишками из печной трубы, стройными березками, похожими на девушек, рассыпанными по проселку дымящимися коричневыми яблоками конского навоза... Все это позволяет вывести следующие дискурсивные импликатуры из произведений В.В. Набокова: любовно сохраненные теплые призраки детства, наверное, самое светлое, что есть в В.В. Набокове. Несомненно, лучшим соавтором его было детство, проходившее в деревенских усадьбах Рождествено, Выра и в петербургском доме на Большой Морской. Все творчество Набокова объединено символикой русских воспоминаний, отсюда и наличие другого текста наряду с основным развитием повествования. Его произведения маркированы модификацией одной темы (метатемы) - писатель, художник, творец, создающий свой мир и держащий дверь открытой в свою «лавку чудес». Его мир открывается перед глазами читателя, где одна фраза тянет за собой другую, звук - ассоциацию, слово - видение из прошлого:
На него находила поволока странной задумчивости, когда, бывало, доносились из пропасти берлинского двора звуки переимчивой шарманки, не ведающей, что ее песня жалобила томных пьяниц в русских кабаках. Музыка... Мартыну было жалъ, что какой-то страж: не пускает ему на язык звуков, живущих в слухе. Все же, когда, повисая на ветвях провансальских черешен, горланили молодые итальянцы-рабочие, Мартын - хрипло и бодро, и феноменально фальшиво - затягивал что-нибудь свое, и это был звук той поры, когда на крымских ночных пикниках баритон Зарянского, потопляемый хором, пел о чарочке, о семиструнной подруге, об иностранном-странном-странном офицере.
В отношении Автор - Читатель подчеркивается некоторая подготовленность читателя произведений Набокова, которая реализуется посредством медленного, пытливого и вдумчивого изучения деталей какого бы то ни было произведения. Читатель должен быть также литературоведом, обладающим цепкой памятью и лингвистом, способным увидеть связь текстов В.В. Набокова с поэтическим мировидением автора. Только подлинное восприятие текста, по утверждению Набокова, это не чтение, а перечитывание [Набоков В.В. 1998: 25], поэтому именно перечитыванию адресует Набоков В.В. свои загадки, к постижению которых Читатель приближается, снова и снова перечитывая текст.
Отношения Рассказчик - Текст 1 предполагают сохранение авторской маски за фигурой Рассказчика, выдавая таким образом, «подставное лицо» за создателя текста. Для романов В.В. Набокова характерен тип ненадежного рассказчика, который не стремится сообщить читателю всю правду и пытается что-то скрыть. Роль читателя в данном случае такова: по присутствующим в тексте импликатурам догадаться, разгадать, что утаивает Рассказчик. Поэтому импликатура становится формой разоблачения Рассказчика.
Фигура Рассказчика в отношении Рассказчик - Текст 2 предоставляет дополнительные возможности для введения в повествовательную структуру текста импликатур. Неспособность Рассказчика использовать импликатуры может привести к его «фиктивности». В случае уместного употребления импликатур в тексте, можно говорить о совпадении / несовпадении позиций Читателя и Рассказчика. В случае слияния голосов Автора и Рассказчика может наблюдаться не только совпадение их ценностных позиций, но и противоположность. Характерной чертой большинства романов является переплетение вымысла с реальными фактами биографии писателя, что делает Рассказчика своего рода «двойником» Автора.
Рассказчик и Читатель и их взаимоотношения определены в соответствии с задачей автора - игровой момент, который предполагает намеренное введение читателя в заблуждение. Языковая игра предполагает предельную чувствительность читателя к языковым трюкам, его способность их улавливать и интерпретировать. Читателю в таком случае необходимо суметь выявить и декодировать в тексте те смыслы, которые направлены на манипуляцию сознанием читателя. Таким образом, отношения Рассказчик - Читатель детерминированы не только специфическим отношением читателя к тексту, но и спецификой самого текста.
Отношения Текст 1 - Текст 2 аналогичны противопоставлению «Россия -Германия», что по В.В. Набокову приравнивается противопоставлению «духовное - бездуховное», «естественное - искусственное». Практически во всех романах действие постоянно переносится из России в Германию, из прошлого в настоящее, и наблюдается контраст между «там и тогда» (в России) - и «здесь и сейчас» (в Германии).
Для Читателя в отношении Текст 1 - Читатель главное назначение Текста 1 заключается в возможности декодирования и разгадывания импликатур, так как именно Текст 1 является основным текстом, который, в свою очередь, содержит Текст 2. Так наличие в тексте импликатур предполагает установку на более углубленное понимание текста за счет установления многомерных связей между фразами.
Наличие Текста 2 (Читатель - Текст 2) в произведениях В.В. Набокова условно и, в то же время, именно в рамках Текста 2 наблюдается динамика повествования, и происходят основные события, где автор может открыто выразить свою точку зрения. Степень фокусировки читательского внимания на Тексте 2 зависит не только от авторских интенций, но и от способности Читателя его (Текста 2) вычленения. При этом отношения Автора и Читателя к текстам 1 и 2 могут совпадать и не совпадать, и случается, что наличие Текста 2 позволяет по-новому взглянуть на произведение в целом.
В результате исследования художественных текстов В.В. Набокова установлено, что декодирование его произведений может быть репрезентировано единой моделью, объединенной инвариантным личностным смыслом - принятие России и непринятие чужой страны, что отражает специфику миропонимания писателя. Такого рода инварианты личностных смыслов можно считать семантическими универсалиями сознания, ее доминантными смыслами.