Содержание к диссертации
Введение
Первая глава. Дискурс как научная категория: новое пространство описания языка 24
1.1. Основные направления разработки категории дискурса в современной филологии и лингвистике 24
1.2. Философская онтология дискурса. Феноменологический подход 34
1.3. Категория дискурса в системе лингвистических оппозиций 44
1.3.1. Первая онтологическая оппозиция: дискурс – язык 44
1.3.2. Вторая онтологическая оппозиция: дискурс – текст 49
1.3.3. Третья онтологическая оппозиция: дискурс – коммуникация 55
1.4. Интерпретация как контекстуальный и как дискурсивный феномен 59
1.5. Речевые единицы в проблематике интерпретационной природы дискурса 73
Выводы по первой главе 80
Вторая глава. Концептуальные основания юридического дискурса 83
2.1. Когнитивный априоризм в масштабе философского и лингвистического рассмотрения. Внутренняя форма языка и концепт 83
2.2. Концепт как когнитивная категория дискурса. Функциональный статус и отношение к формам мысли 99
2.3. Концепт как когнитивная категория дискурса. Уровни функционального рассмотрения в дискурсивном пространстве языка 114
2.4. Система концептов в юридическом дискурсе 123
2.5. Концептуальная топикализация в юридическом дискурсе. Динамический подход 141
Выводы по второй главе 159
Третья глава. Коммуникативная динамика юридического дискурса 163
3.1. Смысловая энантиосемия в юридическом дискурсе: социокультурные и коммуникативные основания 163
3.2. Коммуникативная динамика концептуальной энантиосемии юридического дискурса 169
3.3. Функциональная и деятельностная разделенность в коммуникативной динамике юридического дискурса 174
3.4. Формы апелляции в юридическом диалоге 176
3.5. Формы и смысловые критерии коммуникативной регуляции в юридическом диалоге 192
Выводы по третьей главе 200
Четвертая глава. Интерпретационные факторы юридического дискурса в комплексном рассмотрении 203
4.1. Семиотика фигуры в риторике юридического дискурса. Оценка и отношение интерпретации, событие и факт 203
4.2. Фигура юридического дискурса. Парадигматика фигуры и ее синтагматические модусы 208
4.3. Концептуальная парадигматика и синтагматика юридического дискурса в текстовом анализе 223
4.4. Интерпретационная динамика оценки. Логика аксиологического обоснования 239
4.5. Дедуктивно- и индуктивно-логическая борьба оценок в юридическом дискурсе 254
Выводы по четвертой главе 268
Заключение 271
Библиография 280
- Философская онтология дискурса. Феноменологический подход
- Когнитивный априоризм в масштабе философского и лингвистического рассмотрения. Внутренняя форма языка и концепт
- Формы апелляции в юридическом диалоге
- Дедуктивно- и индуктивно-логическая борьба оценок в юридическом дискурсе
Философская онтология дискурса. Феноменологический подход
Довольно противоречивая и длительная история теоретического развития характеризует термин дискурс. Возникновение новых парадигм научного знания во второй половине XX века привело к появлению целого ряда новых областей анализа и, безусловно, новых понятий и терминов. Некоторые новые термины в науке не получают должного распространения, другие, наоборот, приобретают со временем особую актуальность и получают интенсивное теоретическое развитие. Рождение нового понятия и его дальнейшее развитие в науке сопровождается появлением дополнительных характеристик, уточнений, различных интерпретаций, и, в результате, оно не всегда приобретает четкое обоснованное определение, становится многозначным.
Если обратиться к анализу наиболее актуальных сфер исследования в гуманитарных науках – философии, культурологи, социологии, политологии, семиотике и теории коммуникации, а также, конечно, и в лингвистике и психолингвистике, то наиболее актуальными являются дискурсивные исследования, а термин «дискурс» следует признать одним из наиболее частотных по цитируемости. Он используется не только в научных и прикладных исследованиях, предмет которых прямо и опосредованно предполагает изучение функционирования языка, но и в широком речевом узусе, в языке медиа также постоянно говорят о дискурсе. Дискурс становится предметом изображения в современной художественной прозе, (например, в ироничных романах Виктора Пелевина).
Определить дискурс как реальность сложно. Здесь вряд ли возможны сущностные определения, хотя попыток дать такое определение имеется предостаточно. В дискурсе мы видим всеобщую природу языковой реальности. Чтобы найти ближайшее онтологическое определение требуется исследовать связь дискурса а) с текстом и б) с языком. Анализ работ в области дискурсивной лингвистики показывает язык и текст как наиболее проблемные пункты онтологии дискурса. И язык, и текст в полной мере могут быть названы основанием дискурса. Связь дискурса с каждым из своих оснований является абсолютной. В каждом из них открывается сущностное начало дискурса. Дискурс абсолютно принадлежит каждому из своих начал, являясь высшей инстанцией их экзистенциальной реализации.
Современной лингвистике требуются философские критерии рассмотрения дискурса как языковой и как текстовой реальности. Важно провести определенные терминологические параллели, провести функциональные аналогии от философских категорий к категориям дискурсивной лингвистики. В наиболее общем понимании дискурс можно соотнести с категорией инобытия, активно разрабатываемой в современной философии. Инобытие противостоит сущности бытия изучаемого объекта. В этом своем статусе инобытие является известным антиподом сущности в том, что касается его влияния на бытие. Сущность – рациональное начало бытия. Инобытие – его иррациональное начало. В онтологическом понимании сущность – начало природы объекта. Инобытие – все то, что противостоит его природе, по-своему отменяет действие ее законов, как «чистое не-сущее» [Лосев, 1990, с. 53]. Инобытие характеризует выход за рамки бытия, в котором утрачивается необходимость бытия и открывается бесконечная перспектива случая, свободы. Отношение сущности и бытия характеризует природу объекта: природа – есть вся полнота необходимого определения сущности в аспекте бытия [Гегель, 1974, с. 424].
В инобытии нет определений, нет границ, точнее, его внутренней границей становится бытие, в котором инобытие себя обнаруживает. Это понятно: другого способа обнаружить себя у инобытия просто нет. Оно обнаруживает себя отрицательно в опоре на границу бытия и, значит, как такового инобытия тоже нет. В связи с этим некоторые философы послегегелевского периода, пытаясь постичь феномен инобытия, трактовали его как ничто (небытие), как смерть [Хайдеггер, 2007], [Сартр, 2000], [Бодрийяр, 2000]. В прикосновении к смерти, к небытию открывается экзистенция человека, сущности как “пограничная ситуация” бытия [Хайдеггер, 2007].
Впрочем, философии известны не только пессимистические, но и оптимистические трактовки инобытия. Некоторые философы предпочитали видеть в нем скорее не смерть, а метод бытия, по-своему подчиняющий себе его природу, раскрывающий дальнейшую перспективу смысловой реализации сущности бытия [Лосев, 1990] [Камю, 1998].
Проводя терминологические параллели мы вполне можем назвать дискурс чистым инобытием – инобытием текста и инобытием языка. Данные выше характеристики инобытия показывают, что вряд ли возможно рассмотреть его как таковое в отрыве от бытия. Бытие устанавливает границу сущности и в совокупном понимании является фактором ее природы. Инобытие с позиции сущностного рассмотрения лишено каких-либо границ, стоит за гранью природы объекта. Важнейшим критерием рассмотрения в таком понимании становится переход к инобытию.
И язык, и текст, открывая свои дискурсивные качества, как бы переходят в иное состояние, начинают жить другой жизнью, которую не следует рассматривать как непосредственное продолжение их сущностных характеристик. Дальнейшее качество бытия противостоит ближайшему (сущностному) качеству бытия. В дискурсе открывается символическое инобытие языка, реальность которого активно разрабатывалась в 19-20 веках в фольклорно-филологической традиции изучения языка. При этом, что важно, культурно-символическая реальность языка в подавляющем большинстве работ рассматривалась как первичный фактор относительно формальной структурной стороны языка [Потебня, 1993]. Генезис языка постулировался от мифосимволического и фольклорного пространства к структуре, см.: [Топорков, 1997, с. 15-20], [Иванов, 2002, с. 111-115].
Структура – своеобразная концентрация выразительных свойств языка, сопровождающаяся определенной стагнацией и деградацией его символических характеристик [Пирс Ч., 2009]. Дискурс также имеет все права именоваться символическим выразительным пространством языка. В генетическом понимании первично дискурсивное состояние языка, вторичным производным является его структурная сторона. В онтологическом понимании сущностный приоритет принадлежит структуре (структурному фактору в языке), вторично дискурсивное поле языка [Иванов, 2002, 146-147].
В теоретическом рассмотрении вряд ли мы можем оторвать дискурс от структуры, то есть рассматривать дискурс как таковой вне его связи со структурными формами его реализации. В то же время, в теории, вполне возможно оторвать структуру от дискурса, рассматривать язык (langue) как таковой, «единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя»» [Соссюр, 1977, 269]. Н.В. Иванов понимает дискурс (в его терминологии “фольклорное пространство языка”) как “всеобщее внесущностное начало языка” [Иванов, 2002, 7]. Язык в своем социально-историческом статусе существует как дискурс, питается “соками” дискурса. Генетическое и сущностное начала языка не совпадают и в то же время принципиально не могут быть друг без друга. Ни одного из них нет как такового, но каждый из них есть как другое и через другое. В этом фатальная двойственность объекта лингвистики. В этом же колоссальный по масштабу ресурс внутреннего предметного развития науки о языке.
В дискурсе открывается всеобщее интерпретационное поле языка – не только форм и элементов языка, но и всех возможных речевых структур, создаваемых на базе этих форм.
В каком-то смысле Ф. де Соссюра, создателя высшей абстрактной теории языка, можно считать “врагом” дискурса. Однако именно он выстроил систему оппозиций, раскрывающих необходимую связь структуры с реальной жизнью языка, связь сущностного и феноменологического аспектов языка. Это такие оппозиции как “langue” (языковая структура) и “langage” (совокупный культурно-выразительный опыт языка), лингвистика внутренняя и лингвистика внешняя, социальное (общее) и индивидуальное (феноменологическое) в речевом выражении, синхрония и диахрония как принципы рассмотрения языка и т. д. В современном понимании важен переход от первого ко второму, от сущностного к феноменологическому.
Когнитивный априоризм в масштабе философского и лингвистического рассмотрения. Внутренняя форма языка и концепт
В основе интерпретации лежит априорное знание. Априорное знание вскрывает или отражает смысловой ракурс – мотивационную сторону понимания реальности. На первый план выходит не объективное, а субъективное отношение каузации, то есть не первые («что» и «как»), а вторые («от чего» и «к чему») «причины сущего» [Аристотель, 1976, с. 70]. Материальная пространственная система отношений уступает место темпоральной системе отношений. Всякое априорное знание характеризуется предзаданностью.
В философской традиции априорное знание получило двоякую трактовку: абсолютную [Декарт, 1936], [Лейбниц, 1936] и относительную [Кант, 2018]. Абсолютная трактовка склоняется к безусловному статусу априорного, видит основания априоризма в исходных принципах бытия человека. Относительная трактовка допускает условный характер априорного знания, видит в нем исторически достигнутый результат или метод понимания мира. Так, например, И. Кант видел в априоризме скорее техническую функцию сознания – метод и закон восприятия мира, см.: [Кант, 1993, с. 178-179]. Априоризм сознания выделяется относительно апостериорной, опытной стороны познания. Предшествующее знание сталкивается с новым превходящим, которое осмысливается с точки зрения ранее утвердившихся принципов понимания и становится предметом интерпретации. Всякая интерпретация основана на темпоральном столкновении моментов, между которыми возникают отношение тождества и отношение различия. Возникает связь инвариантного и вариативного, необходимое раскрывает себя как случайное, возможное получает действительную силу, феномен доминирует и берет верх над сущностью. Все меняется и ничего не меняется (т.е. остается самим собой) в опыте интерпретации. Интерпретация всегда одна и та же и всегда разная, неповторимая, неожиданная. Важно видеть интерпретацию не как схему, а как развитие, как постоянный переход от момента к моменту, в котором открывается ее смысловая перспектива и глубина. Интерпретация – часть или сторона понимания мира, которой противостоит другая сторона – идентификация т.е. простое семантическое узнавание объекта, см.: [Гадамер, 1988, с. 452], [Иванов, 2014, с. 113].
Априорное как таковое лишено смысла, лишено бытия, но раскрывает себя фактически на пути к противоположному моменту, видя в нем цель и результат своего пребывания, обнаруживая в нем и через него свою значимостную силу. Интерпретация в матетриальном выражении всегда раскрывает себя фигуративно: как движение от момента к моменту. Она синергетична в своем развитии, в ней присутствует момент выбора, точка бифуркации, прохождение которой, впрочем, не лишает ее функции обратной связи, возможности дальнейшего индуктивного расширения.
Можно по-разному выделять масштаб интерпретации: от относительных по своей структуре и содержательному объему простых логических формул до крупных, мотивационно развернутых, сложных содержательных структур. Сложность знаковой репрезентации интерпретационной стороны понимания в данном случае имеет вторичное значение. Степень имплицитности или эксплицитности интерпретации противоположна, соответственно, простоте или сложности репрезентирующего ее знака. Простота знака обратно пропорциональна его интерпретационному потенциалу. В качестве одного из примеров этого можно назвать лексическую полисемию, получающую широкое развитие во многих языках. Полисемия предполагает широкую контекстную вариативность слова. Другими словами, такое слово в речевом узусе всегда мыслится вместе с имплицируемом в нем интерпретационном потенциалом. Многозначное слово и контекст – взаимозависимые величины.
Семантическая и смысловая экспрессивная многозначность слова инода становится просто беспредельной. Бразильские лингвисты называют такого рода слова образно «словами-автобусами» (palavras-nibus) [Teixeira, 2006, 23]. Слова с практически безграничной экспрессивной и семантической значимостью широко представлены в сленге, участвуют в сленговом словообразовании: «так, например, одно из главных значений полусуффикса «monkey» является «работяга», например, wheel-monkey (водитель), powder monkey (взрывник), grease-monkey (механик)). Идиоматическая экспрессивная установка, действующая в механизмах сленгового словообразования, во многом создат нормативную специфику сленга» [Зенина, 2005, с. 5-6]. К этому же разряду можно отнести многие элементы русской обсценной лексики. Подобные слова деградируют семантически, расширяя при этом свои возможности как средство экспрессивного обозначения.
Структурная деградация знака в процессе культурного семиогенеза, которую с различных сторон отмечали многие исследователи, сопровождается увеличением его интерпретационных возможностей, повышает в нем функцию «интерпретанты» [Пирс, 2000], [Иванов, 2010, с. 195-197]. Подлинная интерпретация всегда имплицитна, всегда стоит за рамками всякой эксплицитации, что, впрочем, не отменяет широких возможностей ее выразительного развертывания в речи, в тексте [Иванов, 2018, с. 4-5]. Идея познавательного априоризма на различных этапах ее философской и научной эволюции, так или иначе, всегда связывалась с языком. Языковой априоризм получал самые различные научные трактовки в лингвофилософском изложении. Так, например, здесь можно упомянуть следующие трактовки: конкретно-семантическую в теории лингвистической относительности [Сепир, 1993], [Уорф, 2003], логико-гносеологическую в теории генеративной грамматики [Хомский, 1972], эволюционно антропологическую [Леви-Стросс, 1994], лингвокультурологическую [Гумбольдт, 1984], [Вайсгербер, 2004]. Все перечисленные подходы к проблеме, так или иначе, говорят о качестве понимания мира, которое отражается в концептуальных и структурных особенностях языка.
Собственно идея языкового априоризма в указанных концепциях специально на первый план не выдвигается. Подчеркивая связь языка и мышления, языка и культуры, указанные концепции обходят стороной идею априоризма в языке. На наш взгляд идея априоризма органично связывает все эти концепции, является их общим методологическим основанием. Помимо названных подходов идея априоризма в частном плане, так или иначе, эксплуатируется в различных лингвистических, филологических, литературоведческих исследованиях, в которых эта идея раскрывается на базе таких понятий как «фоновые знания», «интертекстуальность» [Кристева, 2004 и др.], «языковая картина мира» [Верещагин, Костомаров, 1983], [Тер-Минасова, 2000], «культурные смысловые константы» [Степанов, 2001], [Вежбицкая, 1996]. В указанных концепциях и подходах языковой априоризм характеризуется частным образом, а не как общее начало языка.
Языковой априоризм чрезвычайно многолик, пронизывает все уровни языковой системы, охватывает все аспекты жизни языка. Языковой априоризм важен для нас как критерий миропонимания и как основание интерпретации в языке.
Мы выделяем два аспекта языкового априоризма: структурный и дискурсивный, рациональный и иррациональный. Оба аспекта определяют специфику восприятия и понимания мира в языке. Общим термином, объединяющим два аспекта языкового априоризма, может быть предложенный в свое время В. фон Гумбольдтом термин внутренняя форма языка, см.: [Нелюбин, Хухуни, 2008, с. 105-106].
Внутренняя форма языка – понятие, которое в первоначальных своих трактовках во многом мистифицировалось. Под этим понимается некий «исторически» или даже «генетически» заложенный в языковой структуре и в языковых формах некий глубинный «внутренний дух» языка, который определяет не только механическую работу языка, но и общую смысловую направленность языкового понимания мира. Как бы ни менялась внешняя форма языка, присутствующая в нем внутренняя форма служит критерием его сохраняющейся идентичности.
Для В. фон Гумбольдта понятие «внутренней формы» служило звеном, связывающим язык с культурой, с национальным/этническим самосознанием народа, раскрывающим в полной мере язык как национально-культурный феномен [Нелюбин, Хухуни, 2008, с.105-106]. В гумбольдтовском понимании «внутренняя форма языка» лишена каких-либо конкретных очертаний. Видимо, в силу этого оно не получило достаточного терминологического закрепления в предмете лингвистики и упоминается преимущественно в историческом контексте как первая наиболее общая попытка лингвокультурологической трактовки языка. Мы видим в этой категории первый опыт постулирования принципов языкового априоризма (в кантианском духе).
Формы апелляции в юридическом диалоге
В обычном общении функции (в других видах дискурса) регуляции и апелляции в плане их выразительного маркирования, как правило, не разделены, мыслятся синкретично. Так, например, такого рода неразделенность двух функций мы видим в речевых формах побуждения или вопроса: «Ира, лови мяч!», «Кто знает ответ на этот вопрос?» (в этих фразах побуждение к действию и обращение к собеседнику представлено неразличенно, одной формой). В институциональном дискурсе выдвижению и обособлению подлежит апеллятивная функция.
Мы придерживаемся узкого специального понимания апеллятивной функции. Эта функция в чистом ее понимании представлена формой обращения к адресату. Иногда эту функцию трактуют расширительно, смешивая ее с регулятивной функцией, видимо, считая, что уже само речевое обращение к адресату есть первый шаг регулятивного воздействия на него [Франк, 1999, с. 263], [Сидоров, 2011, с. 25].
На наш взгляд эти две функции тесно связаны, но не тождественны. Обе они представляют собой аспекты интерпретационного воздействия на адресата. Апеллятивная функция больше характеризует стилистику сообщения. По ней мы судим, какой человек и как к нам обращается: вежливый, грубый, образованный, скромный, высокомерный, умеющий или не умеющий общаться и т.д. Форма обращения побуждает адресата к аналогичной ответной форме поведения (если, конечно, он сам способен и желает быть адекватным ситуации общения). В этом смысле речевая апелляция «регулятивна», но все же мы не можем назвать ее в полной мере регулятивной, поскольку в чистой апелляции отсутствует намерение, от которой зависит контекстуальное развитие содержательной стороны сообщения. Именно с последней мы и связываем собственно регулятивную функцию речи. Говорящий в этом аспекте подталкивает адресата к требуемой смысловой интерпретации содержания сообщения, имея в виду его дальнейшее контекстное развитие в диалоге. Апелляция как таковая имеет чисто «оформительскую» функцию.
Дифференциацию двух функций в диалоге мы проводим по критерию коммуникативного предназначения. В каждом из аспектов по-разному решается вопрос взаимодействия автора сообщения и адресата. Речь идет об интерпретационном подчинении. В аспекте апеллятивной функции мы видим подчинение говорящего адресату. Здесь интерпретационно доминирует адресат, говорящий подстраивается под возможный порядок восприятия его речи адресатом, исходит из «гипотезы восприятия» [Сидоров], [Франк]. В аспекте регулятивной функции, напротив, говорящий стремится управлять содержательным развитием текста в диалоге, управлять по смыслу интерпретацией собеседника. Апеллятивная функция стоит выше регулятивной функции в диалоге и предшествует ей. Синкретика двух функций, которую мы видим в обычном общении, пропадает в институциональном дискурсе за счет выдвижения и обособления апеллятивной функции.
Функция обращения к собеседнику получает максимальную выразительную эксплицитация 5 : говорящий подчеркивает статус и смысловую позицию судьи, к которому по форме обращена его реплика. Социально-ролевая разделенность юридического диалога устанавливается порядком ведения судебного заседания. Этот порядок в социально-юридическом контексте призван обеспечить социальные права участников дискуссии в границах принимаемого предмета общения. Основным здесь является возможность для каждой из сторон исчерпывающим образом раскрыть и обосновать свою позицию и, таким образом, повлиять на принимаемое юридическое решение.
Речевые действия участников правового дискурса носят строго регламентированный характер, который подчиняется в первую очередь установленным формам апелляции. Это проявляется как в фиксированной системе обращений участников дискурса друг к другу, так и в четком перечне номинаций участников дискурса, которые заранее устанавливаются в преамбуле к любого вида письменному документу; в наличии стандартных формализованных фраз. Так, например, в статье 158 Гражданского процессуального кодекса РФ утверждается, что участники процесса обращаются к судьям со словами «Уважаемый суд» [Гражданский процессуальный кодекс, 2002, ст. 158], а в статье 257 Уголовно-процессуального кодекса требуется от участников уголовного процесса обращаться к суду «Уважаемый суд», а к судье – «Ваша Честь» [Уголовно-процессуальный кодекс, 2001, ст. 257].
В риторике российского судопроизводства обращает на себя внимание тенденция к персонификации адресата (судьи) и деперсонификации субъекта. Как было указано выше, формы обращения к судье прописаны процессуальных нормах: в гражданско-правовом процессе – «Уважаемый суд!», в уголовно-правовом процессе – «Ваша честь!» – непосредственно к судье, и «Уважаемый суд!» – к суду. Хотя в реальной судебной практике эти формы часто смешиваются.
Что касается личностно-субъектной маркированности реплик (выступлений) сторон, то здесь скорее наблюдается тенденция к деперсонификации, т.е. упоминание себя в третьем лице: например, «сторона обвинения считает …», «сторона защиты рассматривает этот вопрос …». Учитывая делегированный характер выступления сторон, в репликах обвинения и защиты могут звучать реплики: «мой доверитель представит оригиналы документов позднее…», «истец отказался подписывать мировое соглашение…». Личностно-субъектная маркированность в репликах сторон (чаще всего это наблюдается со стороны защиты) возникает в тех случаях, когда заявитель отказывается от услуг адвоката (представителя) и отстаивает свою позицию лично: «я не чиню препятствий в пользовании и владении жилым помещением…; «я не согласна с доводами истца…». Личностно-субъектная маркированность также отмечается в выступлениях свидетелей и экспертов (например, «ответчик пригласил меня в родительский дом и стал показывать в каком состоянии он находится: дом разрушается, стены разваливаются, двери не закрываются и т.д.»; «суд поставил передо мной вопрос возможен ли выдел доли в жилом помещении, в связи с чем я, как эксперт, провела ряд мероприятий, позволяющих мне ответить на поставленный судом вопрос …»).
Система обращений в английских судах более строгая и разнообразная, так как обращение к судье определяется множеством факторов: занимаемая судьей должность, пол и ситуация, в которой употребляется обращение. «Как правило, к судье принято обращаться My Lord или My Lady (Моя Светлость) или, если вы просто упоминаете судью, Your Lordship или Your Ladyship (Ваша Светлость)», – читаем в руководстве для начинающих адвокатов, – «Если на судейской скамье заседают и мужчины, и женщины, тогда правильным обращением будет Your Lordships (Ваши Светлости), нет необходимости говорить Your Lordship and Your Ladyship. Your Honour (Ваша Честь) – это правильное обращение к окружному судье, a Your Worship (Ваша Милость) – к магистрату... Если вы ссылаетесь на судью более низкого ранга..., будет вежливо назвать его The learned Judge (Ученый Судья). Если вы ссылаетесь на судью, которого повысили с тех пор, как он представлял данное решение, вы должны сказать «Lord Justice Goff as he then was (Лорд Судья Гофф, каковым он являлся на тот момент)» [LawSociety, 2003]. Определенная архаичность системы обращений связана и с долгой исторической традицией, и с особым уважением к этой традиции, и с поддержанием высокого социального статуса суда [Titles and Forms of Address, 2009].
Сложная система обращений к судьям и другим участникам суда в английском языке является ярким свидетельством того, что английский правовой дискурс более ритуализован [McKenna, 1982], [Uelmen, 1996], [Lakoff, 1992], [Law society, 2003], [Blanck, 1985] в нем присутствуют элементы театрализации, например, парики, костюмы участников судебного процесса, наличие собственной формы для многих государственных и негосударственных служащих различных правовых сфер. «Присяжные связаны „неговорящей ролью, в то время как судья ограничен решением процедурных вопросов. Свидетель может только отвечать на вопросы, а не задавать их, и отвечать по сути, тогда как адвокаты могут только задавать вопросы и интерпретировать их позднее» [Lakoff, 1992, с. 95]. Об устоявшихся традициях свидетельствует и тот факт, что в устном и письменном правовом общении также твердо придерживаются правил обращения к другим участникам, используя формы Mr. и Miss/Mrs.
В российском правовом дискурсе также существуют правила этикета, согласно которым необходимо обращаться к участникам коммуникации, важным показателем речевого взаимодействия является определение «уважаемый», которое в контексте указывает не столько на подчеркнутую вежливость, сколько на строгость.
Дедуктивно- и индуктивно-логическая борьба оценок в юридическом дискурсе
Отметим, что интерпретационные механизмы в аспекте Е – О и в аспекте О – В (т.е. в непосредственном коммуникативном и социокультурном измерениях юридического дискурса) работают по-разному.
Многие из рассмотренных примеров судебных дел (как в англосаксонском, так и в российском юридическом дискурсе) были внутренне противоречивыми. Особенно это касалось тех случаев, где к непосредственной прагматической оценке события привлекался широкий социокультурный контекст и, соответственно, предметно-событийный нарратив дела существенно расширялся: оценивалась не просто непосредственная причинная мотивация поступка (человек вспылил, человек задумал и готовил преступление, непосредственные обстоятельства побудили человека к совершению поступка, человек ошибся и т.д.), но также весь социально-значимый образ жизни и образ мыслей человека, логическим результатом которых и стал совершенный им поступок (имеется в виду: социально-корректный или асоциальный образ жизни человека, его высокоморальные или аморальные качества, социально благоприятные или неблагоприятные условия жизни, обстоятельства и условия его воспитания и т.д.).
В некоторых случаях при узком рассмотрении дела достаточно было непосредственно предметно-семантического нарратива для интерпретации и вынесения вердикта, высшей оценки. Вся риторика доказательства ограничивалась связкой Е – О, то есть низшим крылом юридической дискурсивной фигуры умозаключения. В этом звене мы имеем аксиологическую интерпретацию Е со стороны О (предикатов 1-го порядка Р1 через предикаты 2-го порядка Р2) и фактологическую верификацию О со стороны Е (предикатов 2-го порядка Р2 через предикаты 1-го порядка Р1). Событийный нарратив со стороны обвинения (как правило, более узкий) доказывает негативную оценку и вину подозреваемого. Событийный нарратив со стороны защиты (как правило, более широкий) доказывает неприменимость негативной оценки и невиновность или возможность смягчения вины подозреваемого. Сторона защиты (впрочем, это может делать и сторона обвинения, доказывая собственную позицию) приводит те или иные дополнительные обстоятельства дела, которые опровергают выдвигаемые обвинения и, значит, отменяют связанную с этим оценку.
В связке Е - О, как правило, работает жесткая дедуктивная логика доказательств и опровержений. Причинно-следственная связь событий, более или менее широкая, становится логически строгим основанием для аксиологической и высшей юридической интерпретации действий обвиняемого. Между приводимыми со стороны обвинения и со стороны защиты событиями возникает контрадикторное отношение, требующее абсолютной отмены или подтверждения того или иного факта. Под фактом здесь понимается юридически признаваемое значимое событие, его подотчетность юридической оценке. Соответственно, как сказано выше, сторона обвинения идет по пути юридической фактуализации события, сторона защиты - по пути его юридической де-фактуализации. Так, расширяя предметно-семантический нарратив, сторона защиты может приводить обстоятельства, отрицающие вину подозреваемого, его причастность к событию, то есть доказывать его алиби. Или, также расширяя предметно-семантический нарратив, сторона защиты может приводить обстоятельства, отрицающие наличие у подозреваемого намерения в совершении поступка. В том и в другом случае сторона защиты, обращаясь к предметно-событийным основаниям, доказывает неприменимость негативной оценки и далее высшей юридической оценки к подозреваемому (соответственно, сторона обвинения в той же связке Е - О, обращаясь к предметно-событийной аргументации, доказывает обратное).
В связке Е - О, по вектору аксиологической интерпретации (EDO) или по вектору предметно-семантической верификации (ОПЕ), не может быть полутонов, истинностной двойственности, равной применимости разных оценок к одному и тому же событию (в рамках установленного и принимаемого нарративно событийного контекста). Здесь действует жесткая дизъюнктивная логика «или-или» по закону исключительного третьего.
Так, в рассмотренном выше примере о хищении ( 3.5. с. 196) (Материалы Балашихинского гарнизонного военного суда – http://bgvs.mp. sudrf.ru/) сторона защиты следующим образом опровергает оценки обвинения, апеллируя к событиям, не отвечающим выносимым обвинением оценкам: сторона обвинения основывает свою позицию о виновности гражданки Х на 7 эпизодах хищения … . Однако в ходе следствия выявились ошибки и противоречия по двум эпизодам (+INP1), (далее приводятся факты в подтверждение позиции защиты), отсутствуют какие-либо иные доказательства о наличии у гражданки Х умысла (+INP2 ), не доказано наличие корыстной цели (+INP3); в ряде случаев обвиняемая получала от своего начальника заведомо противоправные указания (+INP4). Далее приводятся предикаты общей наррации, характеризующие условия и обстановку, в которой работала обвиняемая: защита просит учесть в качестве смягчающего обстоятельства отсутствие у гражданки Х специальной подготовки (GNP1), отсутствие инструктажа (+GNP2), отсутствие официального доступа (GNP3) и общую атмосферу безответственности (+GNP4)… .
Апелляция к конкретным событиям показывает жесткую позицию защиты, которая на фактах опровергает соответствующие оценки обвинения (наличие умысла (- PP1)), наличие корысти (- PP2), сознательное участие в сговоре (- PP3)). Учитывая жесткую однозначную позицию сторон здесь может быть принято лишь какое-либо одно решение: либо обвиняемая заслуживает данных оценок, либо она их не заслуживает. При этом участие обвиняемой в хищении (пусть пассивное и неосознанное) признается защитой.
Приведенный пример демонстрирует жесткую дедуктивную логическую связь между предикатами 2-го порядка и предикатами 1-го порядка (т.е. влияющей на решение суда относительной оценки и подтверждающих ее реальных событий). Согласно этой логике юридического факта в принципе нет, если выносимая оценка не подтверждается со стороны реальных событий.
Как бы то ни было, предметный компонент, реальные события – сущностная сторона юридического факта. Юридический факт, как окончательно или потенциально принимаемая (историческая) реальность юридического дискурса, возникает лишь как результат установления строгой логической взаимосвязи, оценки и реальных событий. События, не получающие юридической оценки, не становятся фактом юридического дискурса, не становятся частью дискурсивной юридической фигуры. В свою очередь, оценка – интерпретационная сторона юридического факта – доминирует по смыслу. Имея априорную силу, оценка приближает факт к топику, к заданной концептуальной установке понимания.
Жесткая логическая связь оценки и предметной стороны содержания юридического факта особенно ярко обнаруживает себя в ситуации борьбы сторон. Каждая сторона борется за установление истинной адекватной оценки события, противопоставляя ее ложной и неадекватной или в чем-то неадекватной (в ее понимании) оценке другой стороны. Принимая в качестве основы данную общую коммуникативную установку, каждая сторона выстраивает собственную тактику аксиологического опровержения аргументации противоположной стороны. Противоположная оценка в глазах выступающего не находит достаточной верификации со стороны реальных событий, выглядит необоснованной. Такого типа асимметрию, когда обилие смысла в речевом знаке не подкреплено со стороны предметного компонента также можно рассматривать как содержательную недостаточность, которая требует компенсации (то есть развития, расширения) со стороны предметной семантики. Борьба оценок ищет для себя предметной опоры, которая потенциально может усилить или ослабить (дезавуировать) одну из них. Борьба оценок в риторике юридического дискурса проходит через предметный компонент. Непосредственная борьба оценок на уровне не подкрепленных предметным компонентом прямых инвектив (по принципу: «ты дурак – сам дурак») бесплодна, не приводит к значимому аксиологическому результату.
Достаточно полную логику риторического опровержения мы видим в речи защитника Г. Падвы (Электронный ресурс: http://advokat-rossosh.ru/rech-advokata-g-p-padva-v-zaschitu-kaulina.php). Адвокат выстраивает тактику глубокого опровержения обвинительной оценки действий подзащитного, учитывая то, что в предыдущем рассмотрении дела решение суда о наказании подсудимого уже было принято. Суть дела: подсудимый сожительствовал с молодой женщиной, которую он дважды убедил сделать аборт, обещая, что после этого он обязательно женится на ней. После второго аборта между молодыми людьми возникла ссора. Женщина, усмотрев в действиях молодого сожителя очередной обман, выпивает уксусную эссенцию, попадает в больницу и умирает. Молодой человек осужден по статье «Доведение до самоубийства» (JP).
Адвокат считает данную высшую юридическую оценку (–JP) (необоснованной и несправедливой и, берется опровергнуть ее. Он с известной иронией отзывается об оценках, которые дает сторона обвинения: он – суровый, жестокий, своевольный человек (– PP1); она – слабая, глубоко несчастная, метущаяся жертва (– PP2).