Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Теория языкового материала в художественном тексте 16
1.1. Обусловленность языкового художественного материала 16
1.2. Понятийный аппарат 23
1.3. Продуктивность языкового сознания 36
Глава II. Языковой (лексический) материал в отечественном произведении 90
2.1. Возможности языка в отечественной литературе 90
2.2. Проявления лексики в отечественном художественном тексте 148
Глава III. Языковой материал в адыгском произведении и его обусловленность (на примере текстов Х.А.Ашинова) 178
3.1. Национальная преемственность 178
3.2. Социальная обусловленность 188
Глава IV. Текстовая оформленность произведения в ее разноуровневых проявлениях на примере прозы Х.А.Ашинова) 209
4.1. Языковая и структурная оформленность текста 209
4.2. Лексические особенности как следствие языковой оформленности произведения (на примере текстов Х.А.Ашинова) 225
4.3. Морфологические средства в их возможных модельных вариациях (на примере текстов Х.А.Ашинова) 262
4.4. Текстовые проявления адыгского языка (на примере произведений Х.А.Ашинова) 308
Заключение 382
Список использованной литературы 387
- Продуктивность языкового сознания
- Проявления лексики в отечественном художественном тексте
- Лексические особенности как следствие языковой оформленности произведения (на примере текстов Х.А.Ашинова)
- Текстовые проявления адыгского языка (на примере произведений Х.А.Ашинова)
Введение к работе
Актуальность представленной диссертации обозначается двумя
факторами. Это, в первую очередь, общеязыковая ценность цельного и
многогранного рассмотрения имеющихся приемов языковых проявлений
индивида в адыгском литературном пространстве. Язык выражается здесь с
помощью средств художественной выразительности, лексики, синтаксиса,
называний персонажа (как вольных, так и фразеологических), а также
возможных выражений, исходящих от него и в его адрес. Ведется (во-
вторых) попытка исследования, вызванного неимением специфических
многосторонних трудов о языковом поле адыгских литератур периода,
близкого к современному, на текстах художественной речи. Такая попытка
позволяет уточнить имеющееся понимание того, что являет собой адыгская
языковая продукция в литературе конца прошлого века в ее отношении ко
всей отечественной литературно-языковой истории и отечественному
читателю. А это, в свою очередь, предопределяет актуальность проводимого диссертационного рассмотрения. Таким выступает сегодняшний подтекст наличия в отечественных литературах прозаических текстов, и особенно – принадлежащих Х.Ашинову. Выявление особенностей лингвопоэтики отдельного автора оказывается здесь требуемым компонентом. Внимание научного общества к писательской активности данного автора может быть исчислено уже несколькими десятилетиями. Его произведениям посвящены уже многие труды и статьи, содержащие разнообразные методики и концепции. Тем не менее в числе имеющихся сегодняшних лингвистических и литературоведческих трудов еще нет тех, кто бы преподнес язык Х.А.Ашинова в качестве самостоятельного объекта изучения. Названными обстоятельствами и назначается актуальность предпочтенной темы.
Целью представляемого диссертацией изучения выступает
рассмотрение исторических и социально-культурных обстоятельств
формирования и действия языковых процессов в литературах (отечественных вообще и адыгских, в частности). Исполнению сформулированной выше цели исследования содействует стадиальное разрешение ряда частных задач:
-
конкретизация понятийного блока, сосредоточенного на языке художественного текста (в т.ч. языковое сознание, словотворчество, лингвопоэтика, стилистическая и эпико-лирическая терминология, текст, а также – языковая отдача (в том числе восприятие либо интерпретация));
-
утверждение языкового сознания как ключевого явления в текстовом восприятии, выявление его возможностей в зависимости от носителя языка;
-
рассмотрение имеющегося языкового материала (состав, источники и функции как лексики, так и морфологии) отечественной литературы (на примерах классиков и современных прозаиков с последующим выявлением в текстах адыгского автора);
-
определение особенностей речи героев, рассказчика, а также
авторской речи, причем с учетом особенностей несобственно- (как прямой
так и авторской) речи, их соотношения и взаимодействия в текстовой конструкции.
В целом, мы не стремились к предложению конкретных решений по перечисленным задачам. Рассмотрение указанного целевого блока лишь потенциально способствует определенному лингвопоэтическому изучению отечественного (как классического, так и адыгского) литературного текста как начало его языкового толкования.
Степень изученности темы. Языковую специфику литературных
текстов нельзя считать новообразованной темой. Ее затрагивают и
теоретически обосновывают труды в языково-речевой сфере
В.В.Виноградова, Ю.М.Лотмана, А.А.Потебни, В.Г.Белинского и др. Монография В.В.Виноградова «О художественной прозе», оконченная в 1929 г., вышла в свет в 1930 г. Она предполагалась при разработке в качестве единого исследования, однако оказалась разделенным на две части сборником. Тем не менее, обе части в полном объеме вели своеобычную линию прозаического высказывания, затрагивающего полный ряд текстового материала. Имевшуюся в отечественной науке о литературном языке ситуацию первой половины прошлого века В.В.Виноградов определял как «безотрадную». Литературоведческая поэтика произвела ко второму десятилетию прошлого века в изучении стихотворной ритмики и семантики достаточно объемный слой. Однако в рассмотрении прозаического материала изученность была гораздо меньшей (чаще, – сюжетика). Причем прозаический слог интереса языковых исследователей практически не вызывал. По мнению и более поздних профессионалов, в сфере рассмотрения литературной лингвистики существуют грани, не просто не изученные, но и мало выделяемые (Роль человеческого фактора в языке, 1988а, Арутюнова, 1999, Маслова, 2000).
Имело некоторое место не детальное изучение, но некоторое
освещение или упоминание данной проблематики и в адыгской науке. В
частности, в трудах базовых адыгских языковедов (У.С.Зекох,
Ю.А.Тхаркахо, Н.Т.Гишев, М.А.Кумахов, Г.В.Рогава, З.И.Керашева,
М.А.Хачемизова, Н.М.Чуякова и др.) при подробном, системном и цельном
изучении морфологии и синтаксиса адыгского языка литературная
специфика языковых проявлений прослеживается лишь косвенно. Она чаще
затрагивается в языковых примерах (словах, фразах и фрагментах) из
художественных текстов. Причем произведения при этом выступают в роли
лишь отвлеченного языкового материала, без учета его поэтики, присущей
единому механизму. К примеру, У.С.Зекох при рассмотрении в «Адыгейской
грамматике» (Майкоп, 2002) падежных вариантов и их склонений порой
применяет тексты адыгских авторов. Одновременно и в монографии
З.Ю.Кумаховой «Развитие адыгских литературных языков» (М., 1972)
рассматриваются вышеперечисленные системные явления адыгских
литературных языков. В числе фольклористов, в частности, Н.М.Чуякова в диссертации «Сатира и юмор в устном народном творчестве адыгов» (М., 2009). В ней намеченная тематика упоминается в контексте художественно-эстетической и жанровой особенностей сатиры и юмора, их сферы и значимости в устном адыгском словотворчестве. Языковые аспекты в данном случае не могут быть полностью игнорированы, поскольку этническое художественное творчество буквально зиждется на языковом материале, что анализирует довольно успешно докторант. Но имеются уже в новом веке работы, посвященные языку адыгских художественных произведений (М.Д.Блипашаова). Так, в частности, ее кандидатская диссертация «Язык исторических произведений Т.Керашева» (1998). Автор впервые на своем поле стремится обнаружить лексические и синтаксические ресурсы литературы указанного писателя, одновременно освещая понятийные стороны темы. Таким образом, существующий в науке теоретико-лингвистический и литературоведческий ресурс по теме являет собой ощутимый специализированный источник, хотя он не воспроизводит в нужной степени рассматриваемый объект – язык адыгской художественной
литературы. Следовательно, выявление особенностей, присущих языку в
произведении адыгского писателя, на сегодняшний день выступает проблематикой, принципиальной и востребованной на лингвистическом фоне.
Научная новизна диссертационного исследования состоит в том, что в нем в первый раз предпринимается комплексная попытка системного рассмотрения языкового продукта, производимого как отечественным вообще, так и адыгским автором в прозе. На базе детального рассмотрения лексики, морфологии, синтаксиса, средств выразительности и их соотношений выводятся и систематизируются языковые ключи, влияющие на поэтику. Подобное филологическое рассмотрение данного авторского круга производится впервые.
Теоретическая значимость работы. Значение представленного исследования в теоретическом отношении состоит в монолитном изучении языка литературных произведений на отечественном (как общероссийском, так и адыгском) уровне с соответствующей систематизацией и расширением определенного понятийного ряда.
Практическая значимость работы. Причем рассмотрение данного
комплекса на текстовом материале произведений конкретного адыгского
автора (Х.А.Ашинова) способно компенсировать имеющийся пробел в
современном языкознании регионов. Практическая ценность исследования
заключается также в том, что применяемые и систематизируемые нами в
ходе работы методы и приемы рассмотрения авторского материала
писателей (в т.ч. Х.А.Ашинова) уверенно допустимы и при обращении к
закономерностям, сопровождающим другие литературы и другие временные
периоды. Данный факт предполагает возможность продолжения решения
поставленных задач на более обширных источниках. Выявленные в ходе
диссертационного исследования сведения могут быть использованы при
проведении лекций по отечественному литературному языку, включающих
лексику, морфологию, синтаксис, а также стилистику художественного слова
на многоязычном уровне России.
Методологической и теоретической основой представляемой
диссертационной работы являются, прежде всего,
выработанные литературоведческой наукой и эстетикой общетеоретические положения и идеи. Теоретической основой исследования выступают труды в языково-речевой сфере В.В.Виноградова, Ю.М.Лотмана, А.А.Потебни, В.Г.Белинского и др. Наряду с этим автор опирается на научно-теоретические работы разных типов, принадлежащие перу Н.Бахтина, А.Бочарова, Б.Храпченко, Ю.Суровцева, Г.Поспелова, И.Золотусского, А.Огнева, Т.Ломидзе, С.Николаева, Ф.Кузнецова, Г.Белой, В.Саватеева, Г.Курляндской, А.Нинова, Э. Шубина, В.Васильева, И.Дедкова, Р.Барта и др. Существенным вкладом в работу послужили монографии и статьи адыгских языковедов А.Н.Абрегова, Б.М.Берсирова, Д.А.Ашхамафа, У.С.Зекоха, З.Ю.Кумаховой, А.М.Гадагатля, Н.Т.Гишева, Р.Г.Рогавы и З.И.Керашевой, Ю.А.Тхаркахо и др. При этом и фольклористы учитывают языковую специфику при рассмотрении художественных материалов (Н.М.Чуякова). Относительно литературоведческого пласта в работе учитываются тезисы, заявляемые в трудах адыгских литературоведов: Л.Бекизова, Р.Мамий, У.Панеш, А.Схаляхо, Х.Тлепцерше, К.Шаззо и др. Благодаря подобной обширной базовой сочетаемости появляется определенное синтезированное понимание проблемы, способствующее научной объективности.
Материал диссертации составляет набор из определенных языковых
единиц, извлекаемых из литературных текстов отечественной (как русской,
так и адыгской) прозы XIX – XXI вв. путем свободного предпочтения. Это
дало возможность иногда употреблять количественные сопоставления.
Помимо этого, в диссертации применялись сведения разговорной речи и
преимущественно адыгского фольклора (пословицы, поговорки,
фразеологизмы, афоризмы). В качестве литературного материала для
языкового изучения преимущественно избраны все имеющиеся издания
авторских сборников писателя Х.А.Ашинова 60-х гг., содержащие его
повести, рассказы и новеллы. В контексте лингвопоэтики в работе помимо
текстов заявленного писателя рассматриваются работы следующих отечественных авторов. Это Л.Толстой, А.Пушкин, М.Лермонтов, А.Чехов, Ф.Достоевский, Н.Гоголь, Д.Фонвизин, И.Гончаров, М.Салтыков-Щедрин, В.Шукшин, Л.Андреев, А.Платонов, А.Белый, М.Цветаева, М.Булгаков, В.Платова, А.Бушков, С.Довлатов, В.Пелевин, А.Псигусов, Ю.Тлюстен, Ч.Айтматов. Затрагиваются также в качестве сопоставительных объектов произведения таких зарубежных авторов, как О.Уйльд, Р.Киплинг, Т.Уилдер. Иллюстративный языковой пласт диссертационной работы достаточно разножанровый, поскольку в нем содержатся реплики и фразы различных стилей и диалектов, выражения разнящихся профессиональных и персональных личностных сфер как русского, так и адыгского языков. На защиту выносятся следующие положения:
1. Язык в роли отображателя этнического сознания и этнической
психологии нередко совмещает в себе функцию своеобразного источника и
хронологии, и мировоззрения. Следовательно, очевидна равноценно и
частная, и социальная обусловленность возникновения в литературе
определенного текстового продукта, выстроенного языковыми средствами и
на языковой субстанции.
2. Языковое поле индивида предполагает комплекс мнений, раздумий и
образов, в смысловом отношении содержащий поток обобщающих либо
конкретных, но обязательно языково-оттененных. Таким образом, на
протяжении веков, в том числе и сегодня остается существенной склонность
к разносторонне конкретизированному разбору в тексте языковых реалий,
строго подразумевающих сочетаемость его как внешней, так и внутренней
сторон.
3. Строение языка литературных произведений инициирует в ракурсе
усиления выразительности большинство существующих в языке слоев. В
ходе повествования приобретают семантическую соотнесенность как
явления, так и лица. Подобным путем выступают включенными в языковой
механизм текста как лексический, как морфологический, так и синтаксический слои общеязыковой системы.
-
Употребление словарного механизма с целью выразительности выступает ощутимой стороной отечественной прозы как прошлого, так и позапрошлого столетий. Оно способно на художественном уровне интерпретироваться и психологически, и образно. Причем такая повествовательная черта ведется советскими писателями на зачинавшейся еще русскими классиками базе. Тем не менее, современные отечественные прозаики гораздо менее последовательны в соблюдении данной традиции.
-
Выделяемую при анализе адыгского художественного текста, произведенного во второй половине прошлого века Х.А.Ашиновым, обусловленность мы условно делим на две категории. Оба из названных факторов окончательно способствуют текстовой продуктивности лишь в своем сочетании.
-
Выявляемое в работе очевидное и последовательное, требуемое сочетание (см. п.5) обусловило художественным произведениям адыгского национального писателя Х.А.Ашинова созидательную плодотворность, а также соответствующее национальное почитание. Писатель, выступая своеобразным, но и народным автором со своим «языковым полем», сумел завоевать и уверенно сберечь в свое время целый социально-культурный пласт для нации.
Апробация работы. По материалам диссертационного исследования опубликовано 40 работ, в том числе в изданиях, рекомендованных ВАК РФ – 16 статей. Диссертационная работа прошла апробацию в выступлениях в качестве докладов на зарубежных (Грузия, Тбилиси, 2015), международных (Череповец, 2017; Магас, 2015, 2016; Махачкала, 2017, 2016; Майкоп, 2015; 2016; Черкесск, 2015; Грозный, 2014), региональных (Майкоп, 2013, 2014) и в ряде статей в научных центральных изданиях («Интернаука» 2015; Вестник науки АРИГИ 2014, 2015, 2016; Литературная Адыгея 2016).
Продуктивность языкового сознания
Процедура речевого продуцирования предусматривает шифрование в письменную форму всей имеющейся у производителя в его внутреннем багаже субстанции. Это означает самобытное переформатирование сведений из мысленной во внешнюю плоскость. Фактически, по мнению В.В.Виноградова, личностное словотворчество являет собой для фигуры следующее. Это «результат выхода ее из всех сужающихся концентрических кругов тех коллективных субъектов, формы которых она в себе носит, творчески их усваивая» [45: 91].
Причем рядом с языковой отдачей (см. выше) понятие «метатекст» применяется нами в следующей трактовке. Это текстовые ингредиенты, в некоторой степени аннотирующие текст либо его компоненты и, тем самым, осуществляющие другую задачу. Таковым является автоматическое сопровождение, востребованное семантикой и нужное получателю.
Поскольку мы касаемся компонента «внешнего человека» в мироздании языка, следовательно, выделяем стержневой признак в сути рассматриваемого. Это есть его отдаленность от науки, часто поверхностность. Малонаучное языковое поле с научным, как обозначают часто ученые, разграничивают такие свойства. Это насыщенность образами, преобладание комментарийной оценочности, шаблон, разнообразие визуальных и семантических соотнесений. В подобном «наивном» строении языка есть такие групповые единицы, как языковое поле человека (Ч.) единого, языковое поле Ч. внутреннего и языковое поле Ч. внешнего.
Планетарность при этом оказывается общеглобальным явлением, привлекающим все пласты жизнедеятельности социума. А индивид в эту пору сам неосознанно выступает элементом стержневых ментальных модификаций. Следовательно, общеглобальное явление «язык» в ракурсе языкового поля представляется определяющим. Оно предполагает комментарийно-рефлективное, наивное, но определенное в данном явлении и в данный период пространство.
Одновременно в науке распространены различные, порой противоположные суждения о взаимозависимости языкового текста и художественного произведения. В частности, по мнению отечественного филолога середины прошлого века М.Н.Бахтина («Эстетика словесного творчества» (1979)), «текст не равняется всему произведению в целом. . В произведение входит и необходимый внетекстовый контекст его» [22: 369]. М.М.Бахтин распознает ряд состояний организма и личности, условно разделяющих тело на внутреннее («мое тело») и внешнее («тело другого человека»): «наружность должна обымать и содержать в себе и завершать целое души», поэтому «человек в искусстве – цельный человек… мы определили его внешнее тело как эстетически значимый момент и предметный мир как окружение его внешнего тела» [22: 33].
Учитывать контекст при восприятии текста требует и другой классик отечественного языковедения В.В.Виноградов. Он утверждает, что в рамках литературного слога присутствует немало лингво- интерпретаций, «не совпадающих с представлением о диалекте (в социально-лингвистическом смысле), множество языковых кругов, то как бы включенных один в другой, то пересекающихся по разным плоскостям»; причем любой из которых обладает своеобразными, его определяющими конкретными предметными качествами, отнюдь не всегда социальными, «а личность, включенная в разные из этих субъектных сфер, и сама включая их в себя, сочетает их в особую структуру». [45: 91].
Аналогично и отечественный лингвист конца прошлого века Ю.Н.Лотман считает, что данная хроникально-культурная действительность, каковую мы обозначаем как «произведение», отнюдь не ограничивается набором фраз, являющимся только компонентом взаимосвязей. Он пишет: «Реальная плоть художественного произведения состоит из текста (системы внутритекстовых отношений) в его отношении к внетекстовой реальности – действительности, литературным нормам, традиции, представлениям» [105: 211]. С учетом соответствующих тематических трудов Ю.М.Лотмана (Лотман Ю.М.,1992), Р.Барта (Барт Р.,1994) текст понимается нами в качестве определенной знаковой структуры, имеющей в качестве фиксации информации кодирование автором, в качестве осуществления – декодирование читателем. Внешняя текстовая графика являет собой некий взаимосвязанный поток языковых единиц (знаков), составляющий определенный лексический запас текста.
Однако в индивидуально-поэтическом словоупотреблении часто происходит семантическая метаморфоза лексемы путем выделения, создания и осознания определенных оттенков ее значений. Они не входят в ее общеречевую характеристику, а также в субъективные характеристики ее функционально преобразованных отражений у других литературных групп или художественных школ. И только на фоне иных контекстов употребления этой лексемы понятна индивидуально-художественная осложненность ее семантической структуры. Представитель современной отечественной лингвистики Ю.Б.Борев идентично присуждает художественному тексту «первую ступень бытия искусства» [32: 174], а художественному произведению – «вторую ступень искусства, его социальное бытие» [32: 176].
Разделяя данное рассмотрение взаимной соотнесенности текста (вообще) и произведения (в частности), находим обязательным подчеркнуть часто выделяемую учеными (М.Я.Дымарский, Д.С.Лихачев) мягкость преобразования текстового фрагмента в цельное творение. Оно происходит в ходе лингвопоэтического рассмотрения художественного источника. Причем подобная плавность вызвана своеобразием лингвопоэтики, когда от констатации и языковых характеристик лингво- инструментария аналитик должен уйти. Он обязан напрямую обратиться к разбору данного языкового инструмента в ходе его интерпретации получателем. Непосредственно уточнением понятийной среды читательского восприятия мы и займемся далее. В числе имеющихся научных позиций по отношению к восприятию текста существенную роль играет подход философский. Это зависит от того, что он базируется на герменевтике, неизменно ассоциирующейся в научном мире с осмыслением и восприятием. А они подразумеваются как мастерство текстовой трактовки. Возможны в научном мире также следующие подходы, несущие приближенные к психолингвистике знания, – психолингвистические, психологические, лингвистические, литературоведческие.
Если опираться на традиционные герменевтические убеждения, восприятие текста заключается в формировании его некоторой схемы. Фактически это творческое преобразование текста получателем в стремлении более ясно распознать суть, помещенную в него отправителем. Образ получателя в мышлении и языке отличается специфическими категориальными признаками. Доминирующими из них являются комментарийность, шаблонность, образность, смысловое вторичное трактование (сравнительное со смыслом первичного восприятия непосредственно внешнего вида отправителя как внелингвистического явления), а также расположенность перемешивать задаваемые отправителем образы в конкретных актах речи. В немного не окрепшем мышлении и слоге внешний индивид, как и единый монолит, неоднократно раздроблен.
Обособляется немало компонентов внешнего вида, которые характеризуются и анализируются, создавая оценку. Поглощение таких компонентов получателем обуславливается этническими представлениями, отображаемыми в речевых качествах, в репликах, в оригинальности комментариев, в придании им шаблона, в средствах выразительности. Трактуются данные процессы тем, что объектом воспроизведения активного субъекта выступает человек и присущие ему ингредиенты облика. Они предстают самыми значимыми в текущем этносе либо обстоятельствах относительно их художественной, эмотивной, информативной, прагматической существенности. Фактически они трактуются с позиций нормативов, позволяющих при взгляде на специфику внешнего вида, персонализировать фигуру либо означить ее в числе прочих по определенным, присущим ей признакам, характерным для различных коммуникационных актов.
Охватывая собой все внутреннее человеческое пространство, то есть индивида в его душевном, моральном и личностном пространствах, действующий организм, внешность отдаляют «Я» индивида, сообщают ему персональные особенности, составляющие его характерологию. Языковая отдача при этом способна происходить не только посредством создания текста, но также и при его трактовке получателем, производящим всевозможные расшифровки. По мнению Ю.Н.Лотмана, «Текст ведет себя как собеседник в диалоге: он перестраивается (в пределах тех возможностей, которые ему оставляет запас внутренней структурной неопределенности) по образцу аудитории. А адресат отвечает ему тем же – использует свою информационную гибкость для перестройки, приближающей его к миру текста. На этом полюсе между текстом и адресатом возникают отношения толерантности» [103: 113].
В пояснении К.А.Долинина (1985) интерпретация является разъяснением всей сути текста, состоящим в нахождении всеобщего смысла, фактической цельности сути и вероятного подсознательного. [67] В.Изер уже в новом веке в книге «Современная литературная теория. Антология» (М., 2004) утверждает, что «произведение появляется, когда происходит совмещение текста и воображения читателя, и невозможно указать точку, где происходит это совмещение, однако оно всегда имеет место в действительности» [75: 202].
Проявления лексики в отечественном художественном тексте
Применение слова (к примеру, морфемы, многочисленно воспроизведенной, экспрессивно сопровождаемой) для выразительности есть значительная грань языковой специфики литературы двух предыдущих веков. В качестве составляющей художественного текста слово здесь имеет возможность оказаться трактуемым (и психологично-, и образно-). Таким путем самостоятельно формируются способы объединения нескольких стилевых шеренг. Подобным образом слово оказывается проявлением перехода в непредвзятое изложение тональности персонажа. Если обратиться за выработкой синтаксических закономерностей в языковой системе, вновь можно упомянуть цитируемый нами древнерусский текст «Житие протопопа Аввакума». Здесь закономерности благоприятнее формулировать так. Лучше не отделять речи от ораторски- провозглашенных компонентов, а группировать типы выстраивания словесных рядов. Причем необходимо учитывать в качестве критерия совокупные, семасиологические роли.
Конструкционное изложение «Жития протопопа Аввакума» возможно расчленить на три группы. Синтаксический инструментарий способен здесь выступать в трех категориях (классификация В.В.Виноградова): 1) преобладание включающих минимальных синтаксических моделей, их стилевой тональности и их варьирования; 2) способы скрепления и соотнесения синтаксических единиц; 3) упорядочение звуками и ритмизация их, т.е. включение верного перемежения фонемных ритмов. [45: 31] Именно в границах данного синтаксического инструментария и складывается вышеупомянутая активность на протяжении XIX – XX вв. Характерный для древнего текста минимализм оказался продолженным и в позапрошлом для нас дореволюционном столетии.
Немногословность, пунктуальность в применении лексики, отсутствие возвышенных метафор, предпочтение нераспространенных сочетаний и другие признаки были свойственны синтаксису А.С.Пушкина. Вследствие этого воздействие такого текстового уровня на состоявшееся после стилистическое гранение русской классики было существенно. Тогда оказалась установлена совокупная линия наполнения образами непосредственно языковых средств. Аналогичные факты свойственны порой и слогу М.Ю.Лермонтова. Такая аналогия возможна при сопоставлении следующих фрагментов двух данных авторов: (П.) и (Л.). П. («Буря»): «Прекрасно море в бурной мгле / И небо в блесках без лазури; / Но верь мне: дева на скале / Прекрасней волн, небес и бури» [165: 117]. Л. («Я жить хочу, хочу печали!»): «Пора, пора насмешкам света / Прогнать спокойствия туман; / Что без страданий жизнь поэта? / И что без бури океан? / Он хочет жить ценою муки, / Ценой томительных забот. / Он покупает неба звуки, / Он даром славы не берет» [92]. Налицо авторское предпочтение буре как действующему участнику бытия. Оба говорящих считают бурю активным членом общества, способным повлиять на человека и его существование. Аналогичная дореволюционной предпочтительность к активному ветру проявляется и в стране прошлого века. Такова проза, к примеру, советского писателя первой половины ХХ в. А.П.Платонова: «Когда Саше надоедало ходить на работу, он успокаивал себя ветром, который дул день и ночь» («Чевенгур») [149: 24].
Также у всех трех названных авторов имеет место сходство в частом перечислении синтаксических сочетаний, нераспространенных и кратких. М.Ю.Лермонтов показывает в своих текстах (в том числе и прозаических) серьезный навык выстраивать предложения. Он применяет бессоюзную сложную конструкцию с целью трансляции наиболее экспрессивных фрагментов. Причем сочетания, составляющие предложения, слабо распространены, а это добавляет им эмоциональность. Вот, к примеру, такой фрагмент из «Бэлы»: «По обеим сторонам дороги торчали голые, черные камни; кой-где из-под снега выглядывали кустарники, но ни один сухой листок не шевелился, и весело было слышать среди этого мертвого сна природы фырканье усталой почтовой тройки и неровное побрякивание русского колокольчика» [91: 458-459].
В прошлом веке своеобразные обороты появлялись в результате усечения более распространенных синтаксических единиц. Так, у писателя 30-х гг. А.П.Платонова: имущественный сундучок («Котлован»); сонное место («Чевенгур») и т.д. Фактически то, что в языково-речевом аппарате русской литературы выступает целенаправленным придаточным предложением, у писателя усекается вплоть до макета «для + отвлеченное существительное»: «Он безмолвно любил бедноту, которая, поев простого хлеба, желательно рвалась вперед в невидимое будущее, ибо все равно земля для них была пуста и тревожна» («Котлован») [147: 58]; «Для тебя и камень живой, и на луне покойная бабушка снова живет» («Никита») [148: 6]; «Отец хотел получить деньги за мясо, а Вася думал купить себе в магазине книг для чтения»; «Поставили другую посуду для песка»; «Лопата была велика и тяжела для Васи»; «было место для ночлега коровы и для ее жизни в долгие зимы» («Корова») [146: 5]. Таким образом, направляющий предлог для выступает убедительным ориентиром рядом с отвлеченными именами. Конструкция сочетаний дублируется и становится шаблоном, характерным для автора. Он приветствовался и позже, уже рациональным соцреализмом. Следовательно, дореволюционный минимализм продолжался в советское время. И это соответствовало идеологическим канонам.
Перейдем далее к рассмотрению арсенала, помогавшего авторам выстраивать логику. Ими являются соединительные средства. Это отчетливо просматриваемые синтаксические устройства, преимущественно производящие учащенную замену. Им доступно моментальное скрещение всевозможных индивидуальных речевых единиц. Они выделяют и усугубляют расширенность и многослойность текстовой конструкции. Так, по мнению отечественного языковеда В.В.Виноградова: «Синтаксическое своеобразие открытых конструкций сочетается с тонкими экспрессивными нюансами фразовой семантики и отчасти мотивируется ими. Неожиданность, ироническая нарочитость сочетания лексических или фразовых элементов предрасполагает к этому типу синтаксических конструкций» [45: 51].
Ученые, изучающие дореволюционную отечественную классику, зачастую формулируют в ней некие «шеренги» однородных слов. Они цементируют в текстах противоположно составленные, но однако слитые, двухчленные цепи. Причем такие ряды образуют намного более усиленные галереи связей, выстраивающих слог. Таков, к примеру, фрагмент из Л.Н.Толстого («Детство»): «Я остановился у двери и стал смотреть; но глаза мои были так заплаканы и нервы так расстроены, что я ничего не мог разобрать; все как-то странно сливалось вместе: свет, парча, бархат, большие подсвечники, розовая, обшитая кружевами подушка, венчик, чепчик с лентами и еще что-то прозрачное, воскового цвета» [199: 95]. То есть имеют место для проявления эмоции различные тканево-бумажные материалы. Они рассматриваются взором рассказчика, серьезно расстроенного и ущемленного. Однако такая нервная патология якобы мешает ему смотреть по сторонам. Тем не менее, детально перечислены также интерьер компоненты. И это можно счесть условным логическим противоречием. Эмоциональные нюансы речевого поведения, четкие перемещения исполняют здесь стержневую миссию. Они дифференцируют стандартную синтаксическую структуру, образуют ниши и расхождения между шаблонными наполнениями членов предложения и их стилистики.
Аналогично и М.Ю.Лермонтов интенсивность производимой человеком экспрессии, ее мобильность демонстрирует сосредоточением однородных членов предложений. В приводимом примере («Бэла») он концентрирует сказуемые: «…в ущелье не приникал еще радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем» [91: 566-567].
Наиболее активно обращается к подобному, внешне синтаксическому обрыву, другой русский писатель (Л.Н.Толстой) в ходе изображения полупрямого (перенесенного однажды) говорения. Следовательно, становится достаточно яркой и всевозможной колея смысловых оттенков, тонов, обусловленных другим словом. Такова, к примеру, череда скованных наиболее частым и многочисленным союзом «и». Последний создает открытый ряд сочинительной последовательности: «…опять невозможно не остановиться и не слушать этой тишины, и не смотреть на этот мрак отворенной двери в темную комнату, и долго-долго не пробыть в неподвижном положении или не пойти вниз и не пройти по всем пустым комнатам» [199: 209].
Лексические особенности как следствие языковой оформленности произведения (на примере текстов Х.А.Ашинова)
Лексика адыгского произведения, как и любая другая языковая система, воспроизводится: 1) общераспространенными словесными категориями и единицами; 2) логикой и сложением предложений. Специфические особенности лексико-синтаксического языкового материала неоднократно упоминались нами в предыдущем параграфе данной главы, при рассмотрении национальной и социальной обусловленности. И потому мы без предварительных объяснений обращаемся сначала к определенным (более частым) лексическим группам: фразеологизм, синоним, сравнение, обобщение, эпитет. Они присущи фольклорному тексту, характерны для адыгского писательства ХХ в. и, соответственно, часты в текстах рассматриваемого автора Х.А.Ашинова.
Фразеологизмы
Фразеологизмами считаются устойчивые языковые единицы, семантический элемент которых весьма своеобразен. Они по сути максимально относимы и к думе, и к внеязыковой среде. Как утверждает часто цитируемый в диссертациях сегодня акад. Ю.Д.Апресян, «… каждое семантическое поле… присущим только данному языку способом членит тот кусок действительности, который оно отражает» [10: 52]. В зависимости от этого лексико-фразеологический пласт, как закономерно подтверждают ученые, по собственной сути более всего приближен и к мышлению, и к внеязыковому пространству.
Способы образования данной лексической категориальной группы всевозможны. Они способны появиться на событийном либо культурном материале, рождающем образное восприятие реалий. Многие подробности такого рода нередко сохраняются в памяти носителей, другие утрачиваются с годами. Как выражается по этому поводу В.Н.Телия, «Единицы фразеологического состава могут представлять собой сколки фольклорных, мифологических, религиозных или литературных текстов; часто являя собой сжатие некоторого сюжета, они вбирают в свое значение его мораль» [191: 13]. Одной из типовых составляющих функционирующей в адыгской литературе фразеологии допустимо определить следующее. Некоторые фразеологические единицы соответственно тому, каким является центральный элемент в их структуре, способны варьироваться в роли именного, наречно-обстоятельственного либо глагольного.
На данном основании допустимо утверждать то, что фразеологизмы отнюдь не неизменно безусловны. Входящие в структуру каждого из них как минимум два элемента в смысловом отношении перестроены. Присущая им семантика утеряна или сложно прослеживается. К примеру, распространенный среди интернет-пользователей сайт «Лукоморье» (несущий фольклорные и субкультурные материалы) присваивает англоязычному фразеологизму «Captain Obvious» значение «Капитан Очевидность», нарушая тем самым истинное соотношение, поскольку obvious – это имя прилагательное, придающее в данном случае категориальное качество существительному «капитан». Причем происходящая на интернет- форумах коммуникация нередко оказывается отражением современного отечественного мышления. Подобное изложение концентрирует в письменном виде имеющиеся в злободневной языковой среде специфические качества, которые ученому порой трудно зафиксировать в реальности, в ее мобильности и текучести. Причем интернет- форумы соответствуют тенденции, отличающей российскую языковую культуру и формирующую светское поле общения (в т.ч. и дореволюционное, и советское, и текущее). Данное поле подтверждает приверженность отечественного индивида к вольному обмену информацией, который способен выступить даже между посторонними персонами, разобщенными протяженными препятствиями. Одновременно полисемантичность обнаруживается и в результате дублирования метафоры, относимой к одному и тому же словесному обороту. Например, фраза заткнуть за пояс способна обладать различным смыслом во всевозможных обстоятельствах. В частности, при описании одежды – заткнуть за пояс ключ, при описании чьих-либо личных качеств – заткнуть его гонор за пояс.
Кроме того в интернет- словаре «Кругосвет» в ряду классических выделяются также неологизмы авторские, то есть созданные конкретным индивидуумом и остающиеся воплощением авторского слога. К примеру, подобными на названном сайте считаются неологизмы В.Маяковского (декабрый, громадьё, фырк и т.д.), упоминаются авторские неологизмы В.Хлебникова (восторгокрылый, изнемождённый, смехачи и т.д.); цитируется словотворчество В.Высоцкого, сцементировавшего математический логин квант с военным термином кавалерист и обозначавшего тем самым физика как кванталерист. И, проводя условно аналитическое рассмотрение, интернет- словарь делает заключение о предсказуемой востребованности ряда авторских неологизмов. Выделяя при этом группу наиболее активных, он обозначает их как несущие в себе социально-значимую семантику, и оставляет им возможность попасть в общественный оборот. В качестве примера при такой модели приводится фразеологический лексикон русского баснописца М.Е.Салтыкова-Щедрина с его знаменитыми личностными характеристиками: головотяп и головотяпство, благоглупость. [124]
В то же время в общую долю семантических признаков, помогающих распределять оттенок во фразеологических рядах, преимущественно включаются определяемые на личностном уровне категории: чувство, ощущение, способность запомнить, осмысление, черты характера, облик, коммуникационные качества, способности организма в бытии, границы возможностей. К примеру, как говорится об этом в «Словаре фразеологических синонимов» В.П.Жукова (1987), «Наиболее употребительны обороты давай бог ноги, поминай как звали, и был таков, (и) след простыл; оборот нарезал гайку выходит из активного употребления, и совершенно устарел фразеологизм помин простыл. Такие обороты возникают вследствие метафорического переосмысления свободных словосочетаний (ср. гнуть спину – «выполнять изнурительную работу)» [181: 4].
В частности, у анализируемого адыгского автора Х.Ашинова (с использованием текстового материала анализируемой повести «Сочинители песен», имеющей объем девяносто страниц): искупить вину (С. 39), по собственной вине (С. 39), вину за собой не чувствовать (С. 59), волосинка, выдернутая из шерсти кабана (С. 47), браться за дело сообща (С. 61); кто прав, кто виноват (С. 8); парень… не промах (С. 8) и толковый (С. 48); победителю – почет и уважение (С. 62). [14]
Аналогично у Х.А.Ашинова фразеологические единицы используются и для требуемой в художественном слоге наглядности, и, следовательно, убедительности. К примеру, на СС. 12-13, в одной из мини-басен автора «ЛъытакIэ» («Мнение») пара беседующих приятелей вспоминает ушедшего в иной мир товарища. И для его характеристики они признают «Хэтрэ цIыфи щыIэныгъэм егъасэ» [13: 12] («Любого человека жизнь воспитывает»). И далее, уже на следующей странице в басне «ЛIыхъудыдж» («Лихудыдж») рассказчик описывает свою встречу с земляком. В первый ее эпизод констатирует: «Зэрэтихабзэу, сэлам зэтхыгъэ» [13: 13] («Как положено, поздоровались»). Либо посредством фразеологизмов удачно передается настрой персонажа. К примеру, в басне «Оса и пчелы» рассерженная бездельем пчел Оса повторяет модель поведения, изображаемую ими: «ымакъэ зырегъэIэт» («поднимает голос»), «лъэрыхь горэм фэдэу» («словно какая-то начальница»), «хьакIэми щтагъэу къыкIиIэжьыгъ» («гостья, испуганная, убежала») [13: 6]. И потому, по аналогии с классикой, в тексте пафосные, возвышенные произнесения полностью снимают авторитет отправителя.
В ходе коммуникационного прогресса точкой внимания носителя языка начинают выступать многообразные речевые и синтаксические объекты. В большинстве работ прослеживается интерес ученых к независимым лексемам и оборотам. Однако носитель языка может сосредоточиться на грамматических, фонетических, стилистических и морфологических объектах. Тем не менее, самой фиксируемой во фразеологии признается семантическая нацеленность на личность. Ведь, как считают советские лингвисты, «… фразеологические поля охватывают в первую очередь сферы переживаний и чувств, психофизических состояний индивидуумов, самое воплощение которых в языке способствует формированию образа и сферы явлений и процессов объективной действительности, которые по самому существу своему в большей мере способствуют появлению модально-оценочных характеристик» [173: 75].
Фразеологические элементы, которые воспроизводят тот или иной шаг, присутствуют в произведениях Х.А.Ашинова не только в правильном, исконном виде. Фразеологическими синонимами считаем фразеологизмы со сходной семантикой. Как правило, они при этом соотносятся с общей речевой линией, владеют идентичной (отчасти или целиком) лексико-фразеологической совмещаемостью. При этом взаимозаменяемость между не всегда строгой, порой разговорной, лексикой и самим фразеологическим выражением отнюдь не оказывается близкой.
Текстовые проявления адыгского языка (на примере произведений Х.А.Ашинова)
Неполнота как способ построения предложений
Неполнота как способ построения предложений. При обращении к синтаксической полноценности производимых писателем текстов необходимо упомянуть ряд атрибутов. Зачастую лингвистические формулировки основываются на таких стержневых определениях, как «смысловая неполнота» (термин А.И.Поповой). В этом случае суть формулировки подразумевает наличие некоторой мысленной части, которая не смогла присоединиться к логически-единому языково-образному механизму. При этом в аналогичной обстановке технология предпочтения при выборе показателя семантической неполноты получается вольной. Она достаточно вариативна, иногда никак не фиксируется. Мотивируется она больше ситуативным подходом – текущие обстоятельства. Например, речевой акт, монолог и диалог, обстановка. Неполными в традиционном языкознании называются предложения, которые потеряли ряд компонентов. А компоненты были нужны для цельности конструкции и сути предложений. Неполное предложение является механизмом с пустыми синтаксическими нишами. Эти ниши вредят общему смыслу, поскольку в их роли выступают и главные (подлежащее, сказуемое), и второстепенные (дополнения, определения, обстоятельства) члены.
Кроме того, вероятны и слова-предложения с «усиленной неполнотой». Они представляют собой одиночное слово, исполняющее все необходимые роли и модальное в своей активности. Подобные структуры не включают и не могут включать в свой состав каких-либо лексических распространений (членов предложения). Соответственно такому своеобразию модально независимые слова-предложения еще более утверждаются как специфичный классификационный тип. В этом состоит точка зрения В.В.Виноградова. Кроме того, он уверен: «в субъективно-идеалистических психологических теориях» слова-предложения считаются определенными «эквивалентами предложения» [45: 21]. Его позиция разделяется советскими и современными языковедами.
Продлевая отечественную позицию, представленную В.В.Виноградовым, адыгские ученые тоже сочли полноту предложений решающим фактором. В унисон с признанным лингвистом они также обозначили синтаксическую полноту как зависимую от наличия конкретных членов предложения. Как отмечает по поводу неполноты в синтаксисе адыгский проф. Ю.А.Тхаркахо, «Основные лингвистические признаки обиходно-бытового стиля схожи с таковыми разговорного. Это – большая активность некнижных средств языка, в том числе употребление внелитературных (просторечных) элементов на всех языковых уровнях, неполноструктурная оформленность языковых единиц конкретного значения на всех уровнях и вместе с тем нехарактерность средств с отвлеченно-обобщенным значением, ослабленость синтаксических связей между частями предложения или их невыраженность, неоформленность, активность языковых средств субъективной оценки, активность речевых стандартов и фразеологизмов, активизация личных форм» [209: 43-44].
Но имеет место здесь и некоторое понятийное ограничение. Например, в традиционной адыгской «Грамматике» Г.В.Рогавы и З.И.Керашевой превалирует мнение о том, что полнота предложения непременно назначается сказуемым. [171: 353] Тем не менее, текущее обращение к текстам художественной прозы Х.А.Ашинова (фрагмент повести «Вооруженные люди» (СС. 150-180)) разрешает несколько углубить это определение на базе круга неполных синтаксических моделей, допускающихся в текстовых блоках адыгского автора. Х.А.Ашинова в числе современных национальных писателей можно считать достаточно частым пользователем данного текстового приема. Это потому, что в интенсивно производившемся им прозаическом материале, обладавшем преимущественно лирической тональностью, нередко использовались не эпические, а именно поэтические инструменты. Характерные для поэзии синтаксические урезания, недосказанность, обращения к подсознанию, пунктуационные умолчания и т.д. часты в лирико-прозаическом тексте у Х.Ашинова как явного представителя данной формы прозы.
Можно говорить не о единичном, а о множественном числе членов предложения в неполном ряду. Среди них возможны все основные представители и главного, и второстепенного рядов.
I. Основным признаком текущего синтаксического фактора считается его возможность сохранять недосказанность в условиях независимого использования. Подобное использование языка допустимо: 1) за пределами определенного ситуативного пространства (комментария, зрелища, реплики и др.); 2) за рамками контекста; 3) при утере каких-либо частей речи. Такая особенность включает следующие признаки: ситуативность, контекстуальность, эллиптичность. Расшифруем текущие признаки на примерах анализируемого 30-тистраничного текста Х.А.Ашинова. [14]
1. Ситуативность. Не имеющиеся в неполном предложении члены могут восприниматься в условиях ситуации. Она являет собой проходящий кадр либо речевой шаг. В реальности они способны оказаться понятыми и воспринятыми только в процессе определенного языкового контакта. Такие речевые эпизоды понятны только самим коммуникантам (прямым и косвенным), однако неясны другим фигурам. Как отмечается в формулировке, опубликованной в учебнике «Современный русский язык», «ситуативными называются неполные предложения с неназванными членами, которые ясны из ситуации, подсказаны обстановкой» [40: 299]. Итак, с ориентировкой на текущую типологическую отнесенность неполные предложения могут быть ситуативно- ограниченными. «Видишь ли, э-э-э… мне не доводилось видеть этого сочинителя» [14: 17]. Тут смысл фразы отражается во втором словосочетании, а первое только предваряет суть многоточием.
Аналогично и здесь: «Зато есть верховая лошадь, видная, красивая, способная посоревноваться с любым скакуном. Верховая лошадь!» [14: 11]. Либо другие примеры ситуативной неполноты: «Э, нет, друг!» [14: 109]; «А Анзаур?» [14: 114]; «Не меньше двадцати километров» [14: 132]; «Не близко» [14: 130]; «Расстрел» [14: 130]; «Натрыф…» («Кукуруза…») [14: 12]; «Сыдэу щыт, ы?!» (= Как он, а?!») [14: 56]; «Скажет тоже!» [14: 10], «Валлахи, не велит!» [14: 12], «Пусть знают…» [14: 17]; «Говорят, …» [14: 126]; «А не выдаст ли?» [14: 130]; «Ведь обидно, ….» [14: 130]; «Самэт» [280а: 47]; «Мухьдин!» [5, 49]; «Сыда Мухьдиннэ?» («Почему Мухдин?») [280а: 50]; «Сыд мотоцикла?» («Что мотоцикл?») [280а: 59]; «А храбрый был…» [14: 24]; «Потому и погиб, а не то…» [14: 28]; «А этот…» [14: 53]; «Шъыпкъэ, джыри орден къысатыгъэгоп» («Действительно, еще орден мне не дали») [280а: 6]; «Услышит такое… ох, и обрадуется!» [14: 102]; «К войне, как ко всему, привыкают…» [14: 139] и т.д.
Или иные примеры ситуативности в неполноте, когда смысл выражения понятен лишь коммуникантам (с указанием на возможные вопросы): «Не отставай, а то еще заблудишься и снова потеряешь меня…» [14: 150] (А когда уже было?); «Ладно, тогда я возвращаюсь…» [14: 151] (Куда?); «Вот так мы всегда, – ворчит Анзаур, – задним умом крепки…» (Когда всегда? Как так?) [14: 152]; «И разве сейчас всем нам до красоты?» (А почему нет?) [14: 158]; «Я очень хочу, чтобы у нас с тобой никогда больше не было размолвок…» (А что за предыдущие размолвки?) [14: 161]; «С тех пор в каждом письме всех нас называет «Сынки мои…»» (С каких пор?) [14:162]; «Вот, значит, родился еще один партизанский отряд» (А что за другие?) [14: 168]; «Еще раз до свидания…» (А что за прощание прежде?) [14: 173]; «Придется мне снова идти искать его…» (А что за попытка раньше?) [14: 175]; «А она-то, подлюка, как их встречает…» (Кого ругают?) [14: 178]. Таким образом, из 101 налицо десять примеров ситуативной ограниченности имеющейся неполноты предложений.
2. Контекстуальность. Необходимые для полноты восприятия, но отсутствующие при неполноте синтаксические единицы могут быть восстанавливаемыми из приближенного к фразе контекста. Требуемая для такого воспроизведения семантическая ткань имеет место в соседних сочетаниях, часто и в пределах текущего абзаца. Больше всего встречается контекстуальный признак в ситуациях общения. Поскольку именно в них ответы и призывы чаще бывают минимальными, порой трафаретными, торопливыми. По определению с сайта «Языкознание. Русский язык», «Контекстуальными называются неполные предложения с неназванными членами предложения, которые были упомянуты в контексте — в ближайших предложениях или в том же предложении (если оно сложное)» [253]. Наиболее распространена данная синтаксическая единица в диалогической речи, когда ответы в разговорной форме оказываются стандартными, шаблонными, иногда поспешными и не всегда логически последовательными, причем предполагают лишь общие знания носителя: «С довоенного времени» [14: 131]; «Эй, парень!» [14: 120]; «Да, уж, беда так беда!» [14: 117]; «Да, хороший парень!» [14: 113]; «Эх, пилотка, пилотка!» [14: 112]; «Есть!» [14: 118, 132]; «Вот это настоящий герой!» [14: 100]; «Вот именно» [14: 102]. Таким образом контекст, сопровождающий фразу, настраивает получателя на ожидаемую заданность.
При этом они базируются только на общих знаниях (как отправителя, так и получателя): «В горы…» [14: 150]; «Вот и иду к нему…» [14: 150]; «Это недалеко…» [14: 151]; «Кажется, все отдал бы за это…» [14: 154]; «И еще говорят…» [14: 159]; «Радоваться надо…» [14: 160]; «сидеть сиднем на одном месте…» [14: 162]; «Спас свою шкуру!» [14: 164]; «Кто бы это мог быть?...» [14: 164]; «Вот какие герои!...» [14: 165]; «Если бы то…» [14: 168]; «Такое время…» [14: 171]; «Уж хуже не придумаешь…» [14: 176]. Итого – тринадцать образцов контекстуальной подсказки в неполных предложениях.