Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Лингвистический поворот Х. Уайта: предпосылки и причины возникновения 25
1.1. Представления о роли эстетического аспекта в историческом познании и их связь с лингвистическим поворотом 25
1.2. Становление и развитие исторических взглядов Х. Уайта .51
Глава 2. Историческое познание в аспекте литературной критики 81
2.1. Риторико-тропологический подход: основные теоретические положения 81
2.2. Риторический анализ форм историописания XIX века 108
2.3. Определение Х. Уайтом целей и задач лингвистического поворота в историографии, практические результаты 140
Заключение .173
Список терминов .183
Список источников и литературы 192
- Представления о роли эстетического аспекта в историческом познании и их связь с лингвистическим поворотом
- Становление и развитие исторических взглядов Х. Уайта
- Риторико-тропологический подход: основные теоретические положения
- Определение Х. Уайтом целей и задач лингвистического поворота в историографии, практические результаты
Представления о роли эстетического аспекта в историческом познании и их связь с лингвистическим поворотом
Развитие исторического знания всегда было тесно связано с развитием лингвистики. Исторические источники – это языковые артефакты своего времени, символический аспект которых не только отображает, но и искажает действительность. Зачастую правильное прочтение и интерпретация источника зависит от навыков владения специальными методами языкознания. Это хорошо известно со времен Ренессанса, когда методами филологии Л. Валла (1407-1457) подверг сомнению буквальное значение слов в церковных документах. Появление критического анализа в источниковедении можно условно принять за отправную точку в зарождении научной формы исторического знания. Однако, как это ни парадоксально, развитие лингвистики в XX веке повлекло эпистемологический кризис в исторической науке, то есть сомнения в ее познавательных возможностях35.
Лингвистический поворот в сфере общественно-гуманитарного знания начинается с исследований Ф. Соссюра (1857-1913) и Л. Витгенштейна (1889-1951), в которых отрицалась устойчивая связь в знаке между образом (означающее) и предметом (означаемое), а смысл понятий был представлен изменяющимся в зависимости от контекста употребления. Проекция результатов этих исследований в гносеологию привела к убеждению, что границы познания определены границами нашего языка и его противоречивыми свойствами. Анализ рефлексивной роли языкового фактора, как одной из причин относительности познания, стал актуален для большинства дисциплин. Условия формирования и особенности специализированных знаковых систем, возможности понятий и терминов содержательно и логически непротиворечиво передавать информацию об объекте, влияние лингвистических форм на репрезентацию данных и их интерпретацию, - эти и другие смежные проблемы способствовали появлению новых методик критического анализа и обогащению отдельных областей знания (социолингвистика, психолингвистика, этнолингвистика и др.). Но, если для одних дисциплин лингвистический поворот раскрыл новые познавательные возможности, то для других, в числе которых и историография, стал настоящим «вызовом» их научной состоятельности.
Сложность многоаспектного объекта исторической науки, то есть социально-исторического прогресса, затрудняет его описание узкоспециализированным языком и унифицированными способами, что сказывается на связанности и целостности представлений36. В связи с этим даже во второй половине XX века можно услышать следующие заявления: «История не наука и никогда не станет наукой... Она ничего не объясняет и у неё нет метода. Более того, Истории с большой буквы, о которой столько говорят последние два века, вообще не существует»37 . Подобные высказывания можно встретить на каждом этапе, когда менялась научная картина мира и история по тем или иным причинам в нее не вписывалась. Очевидно, что невозможен какой-либо эталонный вариант описания истории на основе определенного понятийно-терминологического аппарата, ведь со структурными социальными изменениями прежние концепции социально-исторического развития, в рамках которых формулировались теоретические понятия, привнеся свой вклад в историографию, теряют универсальное значение.
На фоне активного развития языкознания, теоретические проблемы исторического знания, связанные с поиском способов и форм достоверного отображения реальности прошлого, стало актуальным рассматривать в лингвистическом аспекте. Для таких исследователей, как Х. Уайт, многообразие форм описания прошлого является признаком метафизической сущности объекта исторической науки – то есть объекта, являющегося результатом умозаключений, возникших на почве конструктивного воображения, информация о таком объекте в разных текстуальных формах изменяет свой смысл. Это называется отсутствием внеязыкового референта, то есть значение информации имеет языковое происхождение, которое невозможно проверить через соответствие с объективной действительностью38 . Подобный способ производства информации характерен для художественной литературы, даже если повествование идет о реальных героях и событиях. Опираясь на положения структурной лингвистики и литературной критики, Уайт представил процесс конструирования смысловых интерпретаций в исторических произведениях идентичным литературному творчеству. Согласно его мнению, в истории также, как и в литературе, активно используются риторические языковые элементы, а содержание выражается в форме повествовательного дискурса, структура которого детерминирует смысл. Следовательно, общим будет подход эстетического (образно-интуитивного) познания мира 39 . Данный гносеологический аргумент, преувеличивающий значение художественных средств в историческом познании, дал Уайту основания для разработки специфической концепции «эстетического историзма» -развитие исторических представлений за счет диалектического взаимодействия разнородных риторических форм. Лингвистический поворот в историографии второй половины XX века в том виде, в котором реализовал его Уайт, оказался очередным проявлением давней полемики: что преобладает в знании о прошлом -поэтическое или реальное, является оно формой искусства или науки?
Дискуссии о мере научно-рационального и эстетико-интуитивного в историческом познании в том или ином виде можно проследить со времен античности. В господствовавшей долгие века философии Аристотеля изначально было заложено противоречие. С одной стороны, когда он рассуждал о государстве, то с позиции биологического натурализма выводил естественные законы, которые руководили странами и народами независимо от их воли, и которые нужно познавать для понимания сложившегося положения вещей40. С другой стороны, историческому знанию отводилась важная нравоучительная роль, поэтому исторические произведения являлись разновидностью риторического искусства убеждения.
С началом второй научной революции XVII века и по мере укоренения капиталистического типа производства, нарастает необходимость в объективном и реалистичном понимании истории как процесса развития общества, а не только как копилки морализаторских примеров. Изменения во всех сферах общественной жизни уже невозможно было объяснять влиянием чей-то воли - божественной или человеческой, начался поиск тех факторов и сил, под воздействием которых сложилась современность, и которые, возможно, смогут указать на то, каким будет будущее. Сциентистские проекты в просветительской историографии пытались соответствовать картезианским критериям объективности и рациональности познания, в которых субъективная позиция исследователя представлялась фактором, искажающим знание. Подобная сциентизация подразумевала отождествление природных и социальных явлений и изучение их идентичными методами. В качестве альтернативы на основе философских идеалистических учений зарождаются антисциентисткие проекты,41 в которых отрицалась допустимость описывать прошлое таким же образом, каким описывают свои объекты физики или геологи, так как возникали опасения, что лишенное своих художественных свойств историописание уже не будет способствовать созиданию на опыте прошлого гуманистических ценностей.
Данные проекты апеллировали к значению эстетического восприятия в историческом познании, как к источнику интуитивной проницательности и понимания. Эта эстетическая традиция представлена именами Вико, многих романтиков, Кроче, которых Уайт считает своими наставниками, заимствуя многие их идеи42 . Их объединяет внимание к роли языкового фактора и к возможностям интуитивного познания, к родственным чертам истории и литературы, а также скептическое отношение к прогрессистским теориям, зачастую вызванное тревогой и беспокойством перед проблемами своего времени. Эстетические концепции исторического познания претерпевали изменения в соответствии с развитием лингвистических учений, ключевые из которых необходимо рассмотреть в качестве предпосылок нарративно-лингвистической философии истории Уайта.
Идеи Дж. Вико (1668-1744) были высоко ценимы Уайтом и являлись для него незаменимым источником вдохновения, так как в них он видел свойство синтезировать научный и художественный взгляд на прошлое43.
Вико предпринял попытку разработать специфическую для гуманитарного знания методологию, не тождественную картезианской программе и механистическому мировоззрению. Он выступил с критикой положений «социальной физики»: приоритета дедуктивных методов над другими познавательными средствами и тенденции отождествлять социально-культурные и природные процессы44. В его методологической программе «здравого смысла» обращение к свойствам языка, как проявлению духа, играло важную роль для обоснования того, что историю ошибочно изучать теми же способами, что и природу. Каждой выделенной эпохе (божественной, героической, человеческой) был свойственен характерный образный язык – способ организации мира в сознании.
Становление и развитие исторических взглядов Х. Уайта
Творческий путь Х. Уайта во многом неоднороден и протекал в переоценках предшествующих теоретических взглядов. Условно можно выделить четыре этапа в соответствии с приоритетными исследовательскими целями: «веберианский», когда им проводились исследования по медиевистике в русле социальной истории; «структуралистский» – исследование структуры исторического повествования и особенностей дискурса; «постструктуралистский» – создание литературной теории истории; «модернистский» – разработка форм модернистского исторического письма, которые, по его мнению, соответствовали бы современным культурным и социальным тенденциям. Несмотря на мировую известность в качестве пионера постмодернизма в историографии, сам Уайт не считает себя последователем данной философии, характеризуя себя «модернистом», «структуралистом» и «экзистенциалистом»79 . Он видел свою роль в развитии «поэтической» традиции Вико и Кроче, в которой усматривал основательный гуманистический вклад в теорию исторического знания. Однако следует отметить, что интерес к работам Уайта обусловлен не тем, что они заключают в себе какие-либо гуманистические аспекты, а наличием критики научно-теоретических оснований исторического знания. В этом отношении лингвистический поворот Уайта не должен вызывать сомнений в своей постмодернистской направленности, так как восходит к идеям французских-постструктуралистов - Р. Барту, М. Фуко, Ж. Лакану. Поэтому при рассмотрении становления и развития взглядов Уайта важно учитывать не только его личные ценности и мотивы, на чем сделал ключевой акцент Х. Пол в биографическом сочинении, но также теоретические источники и социальный контекст исследовательской деятельности, в русле которых эти взгляды приобрели выраженный анти-академический характер и таким образом актуализировались в западной историографии.
Хейден Уайт родился в 1928 году в небольшом городке Мартин штата Теннеси на юго-востоке США. Он склонен подчеркивать свое происхождение из рабочей семьи, пострадавшей в годы Великой депрессии, что позднее отразилось в его симпатиях к марксизму80. Зародились эти симпатии в годы юности, но определяющими для научной позиции не стали, хотя проявят себя причудливым образом. Его семья переехала в Детройт, где, окончив школу, он поступает в колледж, позднее названный университет Уэйна (1947). Он недолюбливал стандартизированное образование, как в школе, так и в технически ориентированном колледже. Интерес к истории сложился под влиянием преподавателя У. Боссенбрука, сочетавшего такие разнородные идеи, как философия Гегеля и Ницше, и умевшего ставить проблемы необычным образом81.
Сам Уайт красноречиво назвал его великим «деконструктором» как «истории», так и «идентичности» (исторического самоопределения)82.
Его выбор посвятить жизнь изучению и преподаванию истории удачно совпадает с приносящим результаты «Новым курсом» Рузвельта, вместе с экономическим подъемом и социальными реформами, оживившим историческую науку в США. Прежде всего, повышается роль интеллигенции и узких специалистов по мере роста востребованности в профессиональном труде, попутно повышается уровень их благосостояния. В историографии «теория консенсуса» об универсальном значении американских демократических ценностей была принята и консерваторами, и либералами, несколько сглаживая их противоречия и повышая престиж исторической науки в глазах общества. Растет количество кафедр, журналов, специализированных обществ. Ориентация на социальную проблематику способствует несколько запоздалой критике позитивизма, обращению к неокантианским идеям, дискуссиям о различии методологии гуманитарных и естественных наук, положительным оценкам презентизма. Новую жизнь получает философия американского прагматизма, широко распространяется экзистенциализм83 . В целом, для нового поколения историков сложились благоприятная среда и перспективы.
Насколько определяющим для Уайта было влияние его учителя У. Боссенбрука - судить сложно, так как в интервью разных лет роль учителя он характеризует в различных вариантах, но он навсегда оставался для него идеалом педагога и рассказчика. Другой его ученик - автор «Аналитической философии истории» А. Данто, дает следующую характеристику: «Мое увлечение историей было инспирировано талантливым и мудрым преподавателем Уильямом Боссенбруком, чьи курсы по медиевистике и Ренессансу были невероятно захватывающими…Первые послевоенные годы принесли с собой в Америку экзистенциализм, и я обнаружил, что философия весьма увлекательна, особенно в том отношении, в каком ее использовал Боссенбрук, рассуждая о прошлом.»84. Учитывая то, что Данто и Уайт – два крупнейших исследователя по теме исторического нарратива, видимо Боссенбрук косвенно сыграл роль в зарождении интереса к философско-эпистемологическому аспекту данной темы.
Вероятно, красноречие Боссенбрука повлияло на увлечение Уайта средневековьем и дало осознание того, насколько сильным может быть власть риторического пафоса. М. Кукарцева полагает, что Уайт воспринял прием Боссенбрука не просто излагать факты, а интерпретировать исторический объект и давать его унифицированный образ и в последующем «креативно» преобразовал его в риторико-спекулятивном подходе 85 . Влияние взглядов Боссенбрука прослеживается в симпатии Уайта к экзистенциализму, в интересе к культурно-мировоззренческому аспекту, доходящему до враждебности неприятию позитивистской практики. Учитель очень высоко ценил студента и даже давал ему на исправление некоторые рукописи.
После службы в армии и завершения обучения в колледже Детройта, Уайт в 1951г. поступает в университет Мичигана в городе Энн-Арбор. Здесь начинается первый этап карьеры в науке, который можно назвать «веберианским», так как он начинал как социальный историк и опирался на взгляды М. Вебера, использовал его концепцию «идеальных типов» в исследованиях по средневековью.
В своей докторской диссертации он изучает папскую схизму 1130г., центральной фигурой выступает Бернард Клервоский. К сожалению, диссертация не была опубликована, но по дальнейшим статьям, посвященным средневековой тематике, можно проследить ход его мыслей того времени. Веберовскими «идеальными типами» бюрократического и харизматического господства выступают теократический и абсолютистский идеал папы Григория VII и идеал раннехристианской церковной организации, построенной на соборной форме управлении. Развитие католицизма Уайт раскрывает в борьбе двух идеалов, которые формируют типичные теологические, философские, политические позиции враждующих куриальных групп и определяют мотивы и цели главных героев. Сама папская схизма представлена как институциональный кризис католицизма, возникший на пике конфликта двух идеологий, а деятельность Бернарда Клервоского как придание теократическому идеалу нового ценностно-политического значения, несколько модифицировавшего григорианский, который был излишне косный. Это позволило католицизму лучше приспособиться к изменившимся социально-политическим реалиям и преодолеть кризис86.
В этот период начинает происходить осмысление Уайтом одной из центральных проблем его творчества – роли идеологии в утверждении политических институтов, институтов знания и общественных порядков. Тогда он пытался подойти к этой проблеме с «объективных» позиций, видя в идеологии детерминистский фактор социального действия. И даже на примере истории католицизма Уайт предложил определенную социальную закономерность, где харизматические лидеры откликаются на интересы масс и выступают против бюрократии, далее они должны институализировать свою позицию и создавать новую бюрократию, пока не сменяются новыми лидерами87. В диссертационном исследовании и статьях, посвященных не только истории католицизма, но и в работах по историографии (статьи о Коллингвуде, Тойнби), уже в то время проявились признаки спекулятивного и антиисторического мышления, когда через определенную понятийную сетку Уайт объясняет самые различные явления. Например, он отождествлял централизацию папской власти после григорианской реформы с организацией повседневной жизни в аббатстве Клюни по признаку соответствия одному из веберовских «идеальных типов». В целом, оставаясь социальным историком и «веберианцем», Уайт придерживался академических норм американской историографии. Но он проявлял неодобрительное отношение к сложившемуся идеологическому консенсусу историков, что видно по статье «Печатная промышленность от Ренессанса к Просвещению и от гильдии к капитализму» (1957г.), в которой рассуждает с позиций близких к историческому материализму88.
Риторико-тропологический подход: основные теоретические положения
В 1973 году Х. Уайт опубликовал свою наиболее известную работу «Метаистория. Историческое воображение в Европе XIX века». С этого события начинается так называемый лингвистический поворот в историографии. Впервые на концептуальном уровне были проанализированы и описаны формально-лингвистические характеристики историописания. Многие спорные выводы, высказанные им в «Метаистории», произвели серию теоретических дискуссий, отобразившиеся на страницах американского периодического журнала «История и теория», что привлекло к данной работе повышенное внимание. Со временем, чтобы сгладить противоречия, роль этих выводов объяснялась желанием автора привлечь внимание историков к тому, как неосознанно для них самих их риторика искажает знание о прошлом, а не намерением отрицать научно-теоретических оснований исторического знания131 . Однако, как будет рассмотрено в данном параграфе, все аспекты риторико-тропологического подхода сводятся к отрицанию объективных оснований исторического знания с целью обоснования иррациональной, по выражению Уайта «поэтической», природы исторического познания. Поэтому средства данного подхода не могут выполнять ни саморефлексивной, ни познавательной функции для историков, которые усмотрели в нем исследователи, положительно воспринявшие опыт рассмотрения проблем описания прошлого в качестве проблем литературоведческого характера.
По прошествии времени, основную функцию своей книги, ставшей результатом десятилетнего труда, Уайт характеризует как «направленную против позитивистского понимания истории» 132 . Как было описано выше, в академической историографии США, вплоть до середины 60-х годов, позитивизм еще влиятельное гносеологическое течение, являвшееся эталоном научности и рационализма, фундаментом авторитета и элитарного положения консервативных историков. Дальнейшие теоретико-методологические преобразования и обновление исследовательской практики на междисциплинарной платформе «новой исторической науки» неуклонно расширяли предметное поле историографии и интегративные связи с самыми различными областями знаний. Размывались представления об инвариантной и атомической сущности исторического факта. Они замещались его культурно-символическим и открытым для последующих интерпретаций пониманием. Историческое развитие более не укладывалось в одномерные, линейные и строго закономерные модели, все больше росло количество иных вариантов того, как это развитие возможно представить. Новые открытия, методы, области исследований не могли вписаться в границы позитивистской историографии, и ее порождения – «официальной теории консенсуса», не разрушив фундаментальных теоретических соглашений в академической среде. Наблюдая за кризисом позитивистской историографии в США и связанными с ней идеологическими тезисами, Уайт пишет «Метаисторию». Причина кризиса разного рода сциентистских проектов для него видится в самой попытке концептуализации прошлого в научной форме и игнорировании значения художественных способов его отображения 133 . В сущности, в «Метаистории» выражена критика научно-теоретической истории как способа репрезентации прошлого. В каком же другом дискурсе, подобно историческому, всегда открыта свобода для интерпретации и форм репрезентации, которые не обязаны соответствовать истинным критериям? Это литературный дискурс, поэтому структура у обоих будет одинаковой, то есть риторической, сущность – поэтической, а источником познания неизменно выступает воображение.
Следует подчеркнуть, что за воображением Уайт видел не надуманное заполнение историком пробелов в сведениях источников, а понимал его как неотъемлемый компонент исторического мышления, когда историк для того, чтобы понять событие прошлого сравнивает его с чем-либо для себя знакомым методом аналогии 134 . В его задачу не входило, например, как у Р. Барта, изобличать историков в создании «эффектов реальности», где события прошлого -явления текстуальные и их смыслы формируются исключительно дискурсом настоящего. Уайт не касается проблем достоверности данных у исследуемых им историков Мишле, Токвиля, Ранке, Буркхардта и философов истории Гегеля, Маркса, Ницше и Кроче. Он исследует формальные характеристики их сочинений (то есть выделяет жанры) так же, как литературоведы классифицируют и типизируют произведения (эпосы, драмы, комедии и т.д.)135.
Уайт не подвергает сомнению эмпирическую данность прошлого, равно как и исследовательскую практику по обнаружению, критической проверке, доказательству фактов и определений связи между ними. Однако исторические факты для него – это не просто данные, а данные, которые получили смысловую интерпретацию в структуре повествования. Структура повествования включает в себя начало-середину-конец, где концовка определяет интерпретацию, а авторская задумка - оценку событий и процессов. Так в повествовании о Французской революции, законченное воцарением Наполеона, диктатура Робеспьера будет иметь одно значение, а если довести повествование до Луи Бонапарта – то уже несколько другое. Но также Уайт понимает новый текст, как результат взаимодействия настоящего с предшествующими текстами, потому исторический текст не может быть всецело обусловлен субъективным замыслом автора. Проследить процесс конструирования текстов из других текстов - значит проследить ход развития исторической мысли и выйти на социокультурный контекст происхождения смыслов. История всегда была рассказом, перетекающим в другой рассказ – это привычное со времен античности понимание истории пытался возродить Уайт. Попытки сциентистов найти какую-либо «истинную» форму репрезентации прошлого, также нелепы, как если утверждать, что настоящая литература – это, к примеру, только драматическая литература. Он полагает, что вред от попыток втиснуть прошлое в научно-теоретические модели заключается в нарастающем цинизме и скептицизме136 . Каждая такая модель, с претензией на то, что только она исключительно достоверна и объективна, неизменно сменяется другой, не менее амбициозной, которая в последующем приводит к новым разочарованиям. Кризис позитивистской историографии в США был для него такой наглядной демонстрацией. Вся дальнейшая цепь его рассуждений основана на тезисе отрицания исторического знания, как вида научно-теоретического знания, где за различными концепциями исторического развития видятся различные стратегии его символизации в метафорических образах, как в искусстве. Первоначально необходимо рассмотреть, что понимал Уайт под научным знанием.
Во введении к «Метаистории» он применяет такие понятия постпозитивистской философии науки как «дедуктивно-номологическое объяснение», «теоретическая нагруженность факта» (К. Поппер), «парадигма», «конвенциональная истина» (Т. Кун). Постпозитивистские направления философии науки рассматривают научное знание в его культурно-историческом аспекте, отрицают кумулятивный характер его развития, идеи об автономности теории, универсальности индуктивного подхода и другие каноны позитивизма. В зависимости от изменения представлений о свойствах таких фундаментальных понятий, как пространство, временя, материя, изменялась научная картина мира: механистическая, диалектическая, релятивистская. Исторический подход применительно к развитию научного знания отрицал наличие в нем абсолютных истин, а понимания объективности неразрывны с когнитивными возможностями на конкретном этапе, практическими потребностями определенного времени, субъективными исследовательскими установками. Что же тогда является критерием научности? Наука не развивалась по преемственной линии, а развивалась дискретно, с радикальными преломлениями, где определяющим критерием достоверности теоретических концептов выступает согласие научного сообщества по поводу того, какие проблемы считать научными, и какие методы допустимы в науке137 . В том, что такого согласия никогда не было в среде академической историографии, стало для Уайта убедительным подтверждением взглядов М. Хайдеггера, К. Леви-Стросса, М. Фуко о фиктивном характере исторических реконструкций и сомнительности претензий истории на статус науки: «Прогресс естественных наук происходит на основе соглашений, достигаемых время от времени между членами устоявшихся сообществ ученых о том, что считать научной проблемой, какую форму должно иметь научное объяснение и какие типы данных решено считать доказательством научного подхода к реальности. Среди историков такого соглашения нет и никогда не было. Это может отражать всего лишь протонаучную природу дела историографии, но важно иметь в виду, это врожденное несогласие, относительно того, что считать специфически историческим объяснением любой данной совокупности исторических феноменов.»138.
С принятием данной условности, дальнейшая цепь рассуждений, несмотря на сложность терминологии, стройна и понятна, особенно для литературоведов. Представляется четкая структура процесса конструирования автором прошлого в сетке повествования, где выделяется базис – тропологический модус с соответствующим языковым протоколом и надстройка – сюжет, формальное доказательство, идеологический подтекст.
Определение Х. Уайтом целей и задач лингвистического поворота в историографии, практические результаты
Недостатки риторико-тропологического подхода мало для кого не являются очевидными. Скудная фактическая информация маскируется обилием нововведенных терминов, историческое мышление некорректно отождествляется с художественным воображением, объяснительные средства историков представлены исключительно в виде риторических и идеологических аргументов. Сам Уайт со временем все более самокритично стал относиться к тому, что написал в «Метаистории»226. Также Х. Пол призывает читателей относиться к данному труду, как к экспериментальному проекту, который предназначался для разработки понятийного аппарата и определения круга проблем, которые Уайт намеревается изучать227. Однако ни последующая самокритичная позиция автора, ни утверждение об экспериментальном характере работы не отменяют того обстоятельства, что, отвечая на непрерывно поступающую критику, путем поиска новых гносеологических оснований, он в дальнейшем будет дополнять и дорабатывать свою концепцию «эстетического историзма» и риторико-тропологический подход. Отстаивание Уайтом своих взглядов заключалось в разработке аргументов по обоснованию практической значимости введенных им средств анализа исторических текстов.
В процессе того, каким образом Уайт разрабатывал и дополнял свою концепцию и методологию, можно условно выделить три этапа. На первом этапе, в 70-х годах, он пытается обосновать научную значимость риторического анализа, построенного на основе понятий из тропологии, для выявления на лингвистическом уровне тех художественных компонентов, которые историки неосознанно вкладывают в свои тексты и некритично выдают их за доказательства. Это, так называемый, риторический поворот внутри лингвистического поворота, и основные положения его описаны в сборнике статей «Тропика дискурса».
На втором этапе, в 80-х годах, Уайт формирует собственную философско-гносеологическую программу - нарративно-лингвистическая философия истории. В это время философия истории в США испытала влияние двух факторов: 1) зарождение и распространение постструктуралистских методов анализа текстов, а также популяризация понятий из постмодернистской философии для описания специфических черт культуры западного общества на постиндустриальном этапе развития; 2) кризис аналитической философии истории, как последнего сциентистского проекта. Оба фактора были благоприятны для Уайта, и его авторитет, как пионера постструктурализма в историографии, резко возрос, в том числе, в среде научно-исторического сообщества. В сборнике статей «Содержание формы» он своими методами рассматривает проблемы отображения прошлого в нарративной форме и обосновывает практическую значимость своего подхода через его междисциплинарный потенциал. Это представляет собой нарративный поворот в рамках лингвистического поворота.
На третьем этапе, который начинается с конца 80-х годов, Уайт на обновленной теоретической основе возвращается к концепции «эстетического историзма» и пытается разработать новые формы исторического письма, которые, по его мнению, необходимы в сложившихся современных условиях. Здесь практическое обоснование своих взглядов он выводит путем обращения к некоторым культурным и социальным функциям исторического знания в условиях современности. Данный этап характеризуется активной ролью лингвистического поворота в развитии новых историографических направлений, но работы Уайта данного периода не содержат новых методологических разработок, поэтому отдельно рассматриваться не будут. Конечно, разграничение по этапам условно, так как они взаимосвязаны и многие проблемы в разное время были общими.
В течение данных условных этапов в 70 - 90-е гг. Уайт формулировал ключевые практические задачи лингвистического поворота в историографии:
- использование семиотических подходов для анализа взаимосвязи образного (формального) и содержательного (буквального) при конструировании историками смыслового содержания своих сочинений, а также разработка модели знаковой системы, отображающей специфику формулирования и передачи информации в рамках исторического дискурса;
- обращение внимания историков на этический аспект собственного письма, путем анализа свойств риторических форм, в которых они могут неосознанно для себя выражать определенную идеологическую позицию;
- постановка исторического знания на службу самоидентификации человека и общества, путем увеличения разнообразия форм исторического описания, соответствующих культурным тенденциям современности, дабы историческое знание не оказалось невостребованным.
Итак, в период с 73-го по 78-й гг. Уайт отходит от дальнейшей разработки интуитивистской концепции «исторического воображения» и обращается к постструктуралистской теории дискурса,228 в рамках которой средствами своей методологии анализирует описательные, объяснительные и этические аспекты в историческом дискурсе: «риторика – это политика дискурса»229. Уайт выстраивает риторико-тропологический подход на следующих положениях: а) концепция «фигуративного языка» - интерпретация факта изменяется в зависимости от того, в какой художественной форме он изображен; б) в определенный исторический период существует столько форм репрезентаций исторического процесса – сколько существует художественных форм; в) познание прошлого детерминировано теми ценностными значениями, которые сформировались в системе нашего дискурса, но человек не является «пленником» языка, так как, осознав рефлексию языка, может понимать его фальшь. В последнем случае тропология особенно ценна: «Тропология и есть изучение того, как именно мы живем в мире таких заблуждений, формулируя истину в форме иллюзии. Поэтому нужна теория репрезентации жизни, проживаемой в противоречии и вымысле, — тропология.»230. Нет необходимости излагать то, каким образом Уайт пришел к этим умозаключения. Отметим, что в данный период он активно изучает взгляды о логических основаниях исторического нарратива Л. Минка, а также теорию дискурса по работам Р. Барта, М. Фуко и Ж. Деррида. Последние три автора подвергали сомнению научный характер исторического знания. По замыслу Уайта, тропология, через обличение заблуждений историков XIX века, способна на новом уровне развить объяснительные возможности исторического познания, что, в свою очередь, позволит преодолеть нигилизм в отношении гуманистического аспекта знания о прошлом 231 . Насколько успешно это получилось рассмотрим по ряду статей (точнее эссе) из сборника «Тропика дискурса»: «Интерпретация в истории», «Фикции фактической репрезентации», «Исторический текст как литературный артефакт».
Целью эссе «Интерпретация в истории» было показать, что лишь обращение к лингвистическому базису историописания способно раскрыть причины противоречий интерпретаций, когда одни и те же события и процессы наделяются несопоставимыми и взаимоисключающими характеристиками. Наука, по его мнению, например, физика или химия, сумела отказаться от метафизики после того, как Ньютон и Лавуазье создали технический понятийный аппарат, то есть были созданы лингвистические протоколы, исходя из которых, обозначались исследовательские проблемы, и четкость формулировки которых не допускала вариативность интерпретаций 232 . Но как быть с историей? Попытки аналитической философии по созданию подобного понятийного аппарата для истории оказались безуспешными, поскольку разнородный характер исторических явлений сложно описать унифицированными понятиями. Так, в зависимости от избранного автором замысла повествования, он будет описывать, например, Французскую революцию, как совокупность тех или иных событий, которые должны объяснять сущность данного явления. Однако замыслы у разных авторов могут отличаться, и объясняющие Французскую революцию события могут быть разными. Проблема в том, что в социологии нет универсального определения революции, отталкиваясь от которого объяснение и описание конкретно-исторического проявления революции имели бы общие основания. Сложности в аналитической философии истории привели к еще более бесперспективной дискуссии по проблеме, обладает ли нарратив (повествование) объяснительной функцией 233 .