Содержание к диссертации
Введение
Глава 1 Основные категории старорусской эпиграфики 82
1. Старорусская эпиграфика 82
2. Реперторий старорусских надписей 84
1. Графико-орфографическая система старорусских надписей 84
1.1. Виды резьбы и эпиграфического шрифта 87
1.2. Аллографы 91
1.3. Лигатуры, аббревиатуры, контрактуры, надстрочные и специальные знаки 93
1.4. «Крестные имена» 96
1.5. Акро- и телестихи 101
2. Календарь старорусских надписей 102
3. Основные типы старорусских лапидарных надписей 114
1. Проблема типологии старорусских надписей 115
2. Основные типы старорусских надписей 123
2.1. Эпитафии 123
2.2. Строительные надписи 137
2.3. Памятные плиты и родовые синодики 148
2.4. Белокаменные подписные кресты 149
2.5. Надписи агиографического содержания 158
2.6. Прочие типы старорусских эпиграфических памятников 158
2.7. Комплексы надписей 161
4. Эпоха смешения типов надписей 165
1. Старорусская эпитафия эпохи московского барокко: смешение типов 167
2. Строительные надписи эпохи московского барокко: смешение типов 170
3. Старорусская лапидарная эпиграфика и книжность 171
5. Особенности текстологического изучения старорусских эпиграфических памятников 174
1. Старорусские надписи: текст и протограф. Опыт восстановления эпитафии Фдору Ивановичу Троекурову 178
2. Примы реконструкции текста утраченных старорусских надписей 183
2.1. Опыт реконструкции содержания утраченной надписи 1530 г. о строительстве кремля в Коломне 187
2.2. Опыт реконструкции утраченной греческой надписи из церкви Гребневской иконы Божьей Матери в Москве 195
6. Подложные, фальсифицированные надписи, копии и реплики надписей 202
1. Поддельные надписи 203
2. Фальсифицированные надписи 203
2.1. Надгробие преподобного Андрея Рублва 209
3. Копии и реплики надписей 225
Заключение 228
Глава 2 Белокаменные подписные надгробия Московской Руси: «портрет» в интерьере эпохи 229
1. Ранняя история древнерусских надгробий 230
1. «Поминальная революция» XII–XIII вв. 231
2. От анэпиграфной намогильной плиты к подписному надгробию 255
2. Ранние подписные надгробия последней трети XV — начала XVI в. 274
1. О времени и обстоятельствах появления старорусских подписных надгробий 274
2. Основные типы ранних надгробий 287
3. Ранние подписные надгробия: резчики и потребители 290
4. Социальный портрет «владельцев» ранних подписных надгробий 291
5. Ранние типы формуляров эпитафий на старорусских надгробиях 292
3. Надгробия «тверского» типа: вопросы хронологии, типологии и символики 298
1. Распространение надгробий «тверского» типа 299
2. Типология плит 300
3. Хронология плит 302
4. Символика Т-образного знака 309
4. Повседневная жизнь белокаменных старорусских надгробий 317
1. Функции подписных надгробий 319
2. Изготовление, продажа и покупка белокаменных надгробий 325
3. Эпитафия: от бумажного черновика до надписи 343
4. Белокаменные надгробия в контексте некрополя 346
4.1. Надгробия в пространстве некрополей Московской Руси 347
4.2. Русское кладбище в изобразительных источниках: от Адама Олеария до Исаака Левитана 362
5. Срок службы и факторы разрушения белокаменных надгробий 364
6. Вторичное использование надгробий 369
5. Русская силлабическая эпитафия последней четверти XVII — начала второй трети XVIII в. 372
1. Русская силлабическая эпитафия как фактор культуры московского барокко 373
2. От эпитафии книжной к эпитафии реальной 384
3. Школы стихотворной эпитафии 387
4. Внешний вид и оформление надгробий со стихотворными эпитафиями 389
5. Распространение стихотворных эпитафий в последней четверти XVII — начале первой трети XVIII в. 392
Заключение 403
Глава 3 Валунные надгробия Верхневолжья последнего десятилетия XV — начала второй трети XVIII в. в историко-культурном контексте 411
1. Из истории изучения подписных валунных надгробий 411
2. Валунные надгробия в историко-культурном контексте 416
1. Использование подписных валунов в XI–XIII вв. 416
2. Валунные надгробия: письменные, изобразительные, археологические источники 420
3. Валунные надгробия Суздальского Покровского монастыря 439
3. Методика исследования анэпиграфных валунных надгробий 447
4. Подписные валунные надгробия Верхневолжья 461
1. Распространение в пространстве и времени 461
2. Геологическая характеристика валунных надгробий 468
3. Резчики эпитафий на валунных надгробиях 472
4. Социальный «портрет» владельцев валунных надгробий 486
Заключение 496
Глава 4 Человек в памятниках старорусской эпиграфики XVI — начала второй трети XVIII в. 502
1. Человек в эпитафиях XVI–XVII вв. 502
1. Ономастический фактор в эпитафиях 504
2. Эпитафия и биография 505
3. Род дьяка Аверкия Кириллова в памятниках московской эпиграфики XVI–XVII вв. 510
2. Автоэпитафия «неистового блудника» Ивана (Головы) Соловцова: духовный мир служилого человека конца XVI века 517
3. Человек эпохи московского барокко в зеркале эпиграфики 539
1. Благочестивая девица Неонила Чирикова 542
2. Личное благочестие думного дьяка Дементия Минича Башмакова 547
3. Боярин и воевода Алексей Семнович Шеин: полководец начала петровских реформ 550
4. Франсуа Лефорт: от tranger к vir in Pace et Bello magnus эпохи барокко 566
4. Человек эпохи барокко в стихотворной эпитафии последней четверти XVII в. — начале второй трети XVIII в. 589
1. Первая эпитафия патриарху Никону архимандрита Германа как памятник культуры московского барокко 592
1.1. Барочные и агиографические черты эпитафии 593
1.2. Идеальная стихотворная эпитафия для идеального архипастыря: из века XVII в век XVIII 599
2. Стихотворная эпитафия Симеону Полоцкому в контексте полемики «греко-» и «латинофилов» 603
5. Люди и плиты: у истоков смены традиций 613
1. Железная плита верижника Савватия 613
2. Мост погибшего философа как рубеж старорусской эпиграфики 619
Заключение 625
Глава 5 Старорусская эпиграфика и агиография 629
1. Древнерусская агиография и эпиграфика 631
2. Древнерусские святцы по старорусским эпитафиям 633
3. Надгробие как агиографический факт 640
1. Надгробия в памятниках агиографии 641
2. Чудеса у могилы преподобного Максима Грека 644
3. Чудо на могиле св. князя Даниила Московского: от агиографического факта к устному преданию 647
4. Смерть преподобного Корнилия Псково-Печерского: исторические источники и монастырские предания 655
4. Надгробия и житийная топография: к ранней истории подмосковного села Елохова 666
5. Крест преподобного Савватия Соловецкого: памятник эпиграфики в агиографическом контексте 671
6. Мемориально-агиографический комплекс надписей 684
7. Лапидарные надписи о перенесении мощей 688
8. Эпиграфическое Сказание о явлении иконы Николая Чудотворца Дмитрию Донскому из Николо-Угрешского монастыря: опыт комплексного анализа 694
1. Источники эпиграфического Сказания 696
2. Дата Куликовской битвы в эпиграфическом Сказании 701
3. К вопросу о времени основания Николо-Угрешского монастыря 704
4. Автор эпиграфического Сказания 706
9. Почитаемые камни и надгробия 707
1. Почитаемые камни и надгробия в Древней Руси 708
2. Почитаемые камни и надгробия в XVIII — начале XXI в. 727
Заключение 748
Глава 6 Страницы истории московского государства в памятниках эпиграфики 751
1. Эпиграфика и историческая география: надгробие Марфы из села Млва 752
2. Старорусская эпиграфика и градостроительство: подписные надгробия из Кашина 754
3. Дата битвы на реке Вырке: традиционные источники и эпиграфика 767
4. Новые эпиграфические источники о моровом поветрии 1654 г. в Московском государстве 775
5. История в стихотворных надписях ново-иерусалимской школы эпиграфической поэзии 790
1. «Исторические тексты» в ново-иерусалимской поэзии 790
2. История, запечатлнная в виршах 794
3. Кто и когда назвал Воскресенский монастырь Новым Иерусалимом? К вопросу об объективности эпиграфических источников 803
Заключение 816
Глава 7 Отражение культуры Московской Руси в памятниках эпиграфики 817
1. Черты политической культуры в памятниках эпиграфики Московского государства 817
1. Эпиграфический памятник как политический документ: надписи на Спасской башне Московского Кремля 817
2. «Государь» или «господарь»? Об одном элементе титулатуры правителей Московского государства 822
2. К вопросу об изображениях Голгофского креста в строительной эпиграфике Московской Руси 834
3. Интеллектуальная культура эпохи московского барокко sub specie epigraphicae 842
1. Русская «египтология» эпохи барокко 843
2. Как русский иеромонах эпитафии иерусалимских королей переводил. К вопросу о переводческой культуре в эпоху московского барокко 853
3. «Игры» с личными именами в памятниках русской эпиграфики второй половины XVII — начала третьей четверти XVIII в. 857
3.1. Имя, «скрытое» в тексте 858
3.2. «Спрятанное» имя: акростих 862
3.3. Этимологизация личного имени 865
3.4. Агиотип имени 867
4. Культура эпиграфической памяти 872
1. Damnatio memoriae в старорусской эпиграфике? 872
2. Эпиграфическая память народа 887
2.1. Монументальные надписи 887
2.2. Памятники «малой» эпиграфики 900
Заключение 911
Заключение 912
- «Крестные имена»
- Надгробия в пространстве некрополей Московской Руси
- Чудо на могиле св. князя Даниила Московского: от агиографического факта к устному преданию
- Памятники «малой» эпиграфики
«Крестные имена»
«Крестные имена» — это сокращения слов и фраз, помещавшиеся при изображениях крестов и имеющие символическое значение. В Древней Руси они придавали изображению креста каноничность. «А еже на кресте имени не будет, тому кресту не кланятися, а не поручатися ему, ниже разаряти таковых», — писал св. митрополит Фотий в окружном послании псковскому духовенству (1419)49.
Часто их именуют монограммами, криптограммами, «титлованными криптограммами» и даже «крестной тайнописью»50, что, на мой взгляд, неточно. Монограмма представляет из себя соединение нескольких букв в «вензель». Криптограмма как вид тайнописи подразумевает использование шифра, известного составителю текста, тогда как аббревиатуры являются общеизвестными сокращениями слов или фраз51. Как показал акад. С. С. Аверинцев, «в христианской системе идей» данные знаки «есть не только и не столько эзотерическое достояние немногих, … сколько военная тайна, сберегаемая от врагов … В число последних включены враги зримые и незримые — люди и бесы»52.
Данные сокращения делятся на контрактуры, аббревиатуры и акронимы. К контрактурам относятся типичные для древнерусской палеографии сокращения, состоящие из первой и последней букв слова, как «щ й» («Царь Славы»)53 и «її р 54. Аббревиатуру никл / нікл традиционно воспринимают как повелительное наклонение греческого глагола (), возводя к знамению, явленному императору Константину Великому перед битвой на Мульвийском мосту 27 октября 312 г.55 Современный знаток раннехристианской символики Р. Ф. Феррейра видит е источник в Апокалипсисе и считает аббревиатурой слова (победитель), что менее точно56. На Руси она широко распространилась с XIV-XV вв.57 В старорусских надписях буквы, составляющие данную аббревиатуру, нередко имели подтительное написание, что воспринималось в качестве суспендированной фразы «никакое ірти его нить Kority»58 или акронима «На кресте Искупи Кровию Адама» (Ил. 29, 39; ср.: Ил. 48) 59.
Термином «акронимы», предложенным болгарским исследователем И. Бенчевым60, обозначаются отдельные слова и фразы, сокращнные по начальным буквам61. Акронимы восходят к раннехристианской традиции, которая, в свою очередь, отталкивается от традиции иудейской, где существовал метод толкования Священного Писания, основанный на том, что каждая буква внутри отдельного слова является началом иного слова. В Византии они именовались «нотарикон»62. В Московской Руси Николай Спафарий называл их краегранием — термином, обозначавшим акростих63. Одним из древнейших акронимов является слово — рыба, иногда заменявшееся изображением64. Из начальных букв здесь складывается фраза 65. Николай Спафарий видел здесь тайный смысл, «того ради, яко во бездне того смертнаго века, яко во глубокости вод жив быти без грехов возможно»66. Современные исследователи считают данный акроним разновидностью сакрального или магического текста, дешифровка которого служит методом «поиска истинного смысла»67.
Для древнерусских крестов обычен набор следующих акронимов: «к» (Копие), «т» (Трость) , «г г» (Гора Голгофа) и «г Ї» (Глава Адама), «м л f к» (Место Лобное Рай Бысть). Последний набор акронимов является точным переводом греческого акронима «» — « », который часто встречается при изображениях Голгофских крестов в Афонских монастырях68. На сербских фресках XIV в. данный акроним соседствует как в греческом варианте, так и в славянском переводе69.
В разных сочетаниях «имена» встречаются на изображениях крестов двух типов. Первый, Голгофский, представляет собой семи- или восьмиконечный крест, установленный на ступенчатом основании, символизирующем Голгофу, в центре которой изображена пещера с главой Адама — черепом с костями. По сторонам креста расположены символы Страстей — копие и трость, а справа и слева и сверху вниз вдоль вертикальной перекладины — аббревиатуры, символизирующие Крестную Жертву Спасителя и Его победу (Ил. 9, 28). Здесь обычен набор следующих «имн»: контрактуры «Щь мвы» и «к jfc», аббревиатура «ні кд» и акронимы «к», «т», «г г», «г Ї» и «м л] к».
С 30-х гг. XVI в. Голгофский крест стал изображаться на «керамидах» Псково-Печерского монастыря (Ил. 8, 9, 26, 28, 29, 39)70. Его появление на торцевых сторонах белокаменных надгробий относится к концу 40-х — началу 50-х гг. XVII в., как, например, на плите Акилины Чаплиной ( 1649) из Дмитровского Борисоглебского монастыря (Ил. 40б) с традиционной эпитафией на верхней плоскости камня (Ил. 40а; ср.: Ил. 41). Голгофский крест с символами Страстей изображн на верхней плоскости двух надгробий 1654 г. из московской церкви Троицы в Никитниках (Ил. 42–43), хотя «лежащий» крест не характерен для старорусских намогильных памятников71. В строительной эпиграфике Московской Руси Голгофский крест с полным набором аббревиатур встречается с начала 60-х гг. XVI в. (Ил. 33–38).
Второй тип креста — равносторонний четырехконечный Константинов крест, разделяющий контрактуру «i7с7 х7с7» и аббревиатуру «ни ка». Перенесн-ный в Москву из Ватопедского монастыря, в 1655 г. он стал одной из главных государственных святынь Руси и вскоре появился на надгробных плитах-вставках (Ил. 44–47). Патриарх Никон поместил его изображение на просфорах, что было закреплено решением Освященного Собора 1666 г., откуда крест получил второе название — просфорный72.
С XVI в. в старорусских надписях распространяются акронимы из трх и более одинаковых букв (например, д7 д7 д7 д7 — Древо Дарует Древнее Достояние или х7 х7 х7 х7 — Христова Хоругвь Христианам Хвала). Сфера их бытования — деревянные Голгофские кресты конца XVII–XVIII в. и иконы (Ил. 32)73. Редкий для намогильной эпиграфики случай употребления акронима, составленного из начальных букв слов тропаря Кресту (КТПВ — Кресту Твоему Поклоняемся, Владыко), дат надгробная плита-вставка 1634 г. из Псково-Печерского монастыря (Ил. 8).
Надгробия в пространстве некрополей Московской Руси
Тема некрополя как пространства, аккумулирующего и актуализирующего различные аспекты памяти, занимает заметное место в современной зарубежной историографии. В 80-е гг. прошлого века французский исследователь П. Нора ввл в научный оборот термин «место памяти» (lieu de mmoire), под которым — на примере истории Франции XVIII–XX вв. — понимал символические элементы воплощения национальной памяти. При этом исследователь считал кладбища свидетелями иной, более архаичной, эпохи, где определяющую роль играла «истинная память — социальная и нетрону-тая»440. Этой точке зрения близка мысль М. Фуко, видевшего в современных кладбищах неоднородный в пространстве и времени символический нарра-тив, где человек одновременно остатся частью истории и выпадает из не, растворяясь в вечности441.
Некрополь эпохи Московской Руси занимал иное семантико-символическое пространство, реконструируемое по результатам археологических раскопок в сочетании с анализом эпиграфических памятников. Распространение подписных надгробий придало ему качественные отличия от кладбищ предшествующих веков с безымянными могилами князей и церковных иерархов, о чьей кончине и месте захоронения сообщали летописи, и рядовых мирян, память о которых хранили поминальные граффити на стенах храмов. Эпитафии создали приницпиально новую, отличную от городского пространства графосферу442. Смыслообразующим центром некрополя был храм, место, где в литургическом и заупокойном богослужении соединялись все живые и умершие членов Церкви, а сам некрополь, лежавший внутри монастырских стен или занимавший земли на погосте при городской или сельской церкви, аккумулировал и актуализировал мемориальное пространство, неразрывно связанное с поминальной культурой и молитвенной памятью. Графосфера кладбища, созданная унифицированными по форме и декоративному оформлению намогильными плитами с эпитафиями, составленными по единому формуляру, стирала грань между безличным и личным, безмолвным и звучащим, сосуществуя как диалоговая коммуникация в единстве реального и литургического времени и увековечивала имена равных в благой кончине «рабов Божиих». Графосфера некрополя сочетала индивидуальную память в вырезанных в эпитафиях именах и датах смерти, и коллективную, закреплнную родовыми участками погребений, что в целом организовывало графосферу живой памяти. Вне е границ находились недостойные молитвенной памяти еретики и самоубийцы, а также инославные и иноверцы, которые покоились на изолированных кладбищах.
Сакральным центром некрополя храм стал после провозглашения христианства официальной религией Римской империи. В Византии совершн-ные в его пространстве захоронения делились на «зоны иерархии», описанные в труде бл. Симеона Солунского ( 1429) «О священных обрядах и таинствах Церкви». Центром «зоны иерархии» был мартирий () святого, а для захоронений духовенства отводился наиболее привилегированный участок — между алтарём (символом Жертвы Христа) и мартирием (свидетельством Жертвенной Крови мученика). Ближе к алтарю (syyuxspov ... бшкхатєрюи) хоронили архиереев, а за ним (цєт атогх;) — священнослужителей. МОГИЛЫ императоров (РааїХєц) находились внутри храма или вдоль его стен (тгєрі xov vaov каі ЮЗКІЮЄЄУ тої) vaofi), рядовых мирян (navxaq ккцрікощ) — по обе стороны дверей (тгєрі 5є mq imlaq)443.
В Древней Руси деление захоронений в храме на «зоны иерархии» зависело от местных условий. Так, в Георгиевском соборе Юрьева монастыря в Новгороде южный неф использовался для княжеских захоронений, в северном находились могилы посадников и бояр, центральная часть западной паперти была отведена для погребений игуменов444. В некрополе потомков Ивана Калиты в Архангельском соборе Московского Кремля формирование «зон иерархии» началось в 1340 и завершилось в 1584 г.: вдоль его южной стены хоронили великих князей, удельных князей — у западной. Могилы князей опальных и умерших насильственной смертью находились у северной стены, а первое царское захоронение было совершено в особой усыпальнице, созданной в южном предалтарии собора445.
Южная — десная — сторона храма ассоциировалась не только с местом предстояния праведников перед Христом в день Страшного суда. Труды учеников патриарха Никона создали иной богословский образ этой части храма, основанный на уподобления Святых мест «тамо» (в Иерусалиме) их подобиям «зде», в Ново-Иерусалимском монастыре446. Гробница патриарха была устроена внутри подземной церкви Иоанна Предтечи, в южной части Воскресенского собора. «Та церковь, — пишет келейник патриарха Иоанн Шу-шерин, — из камене издолблена на месте же, идеже есть во Иерусалиме гора во страсть Христову разседеся, и скважнею изыде из ребра Христова спасительная кровь на главу Адамову, и идеже тамо есть и перваго архиереа Иеру-салимскаго Мелхиседека гроб устроен [зде же во церкви на месте сем сам пастырь наш и отец святейший Никон патриарх завеща нам … по умерт-вии своем о положении телесе своего во церкви сей]»447. Эта же идея отражена и в эпиграфическом «проскинитарии» — надписи на портале над входом в церковь Иоанна Предтечи (Ил. 404), в которой цитируется труд Арсения Суханова448, и в обеих редакциях стихотворной летописи Ново-Иерусалимского монастыря, написанной архимандритом Никанора (Прил. 30б, ПравПл, стк. 19–22; Ил. 27. ПравПл, стк. 18–22). Таким образом, данные произведения создают сложный символический ряд, связывавший погребение патриарха Никона с Голгофой и крестной жертвой Христа, Который есть «священник вовек по чину Мелхиседека»449. При этом сведения о погребении в этом же месте Мелхиседека были актуализированы ново-иерусалимскими интеллектуалами, поскольку объясняли не столько традицию захоронения почитаемых подвижников у южной стены храма, сколько обосновывали погребение под подобием Голгофы первосвященника Русской Церкви. Надписи семантически связывали могилу патриарха с местом погребения первого человека — Адама, — шире — указывали вход в «град Бога живого», Небесный Иерусалим, «кро1вію їи7съ хrто1вою , є3го1же w3бнови1лъ на1мъ пyтъ но1въ и3 жи1въ»450.
С последней четверти XV в. на монастырских некрополях Московской Руси формировался новый порядок иерархии захоронений. Их сакральным центром стала восходящая к византийским традициям «зона святости» (термин Л. А. Беляева) — могила или рака святого у южной стены собора. Вокруг не формировались «зоны родовой памяти» — родовые участки захоронений, принадлежавшие различным сословным группам. Близ «зоны свято сти», где стремились быть погребнными наиболее знатные и / или благочестивые семьи, располагалась «зона знати»451. Первоначально она располагалась у юго-западного угла внутри храма и, по мере увеличения числа могил, доходила до его северной стены и алтарной части, постепенно соединяясь с «зоной святости»452. Существенным новшеством, укреплявшим деление погребений на зоны памяти стали надгробные плиты с эпитафиями453.
В исследованиях по истории некрополей Московской Руси обычно не учитывается тот факт, что появление влиятельных вкладчиков, стремившихся быть захороненными в «зоне святости» потребовало выработки канонических запретов на захоронения внутри храмов. Представляется закономерным, что эти правила первоначально были приняты в Иосифо-Волоколамском монастыре, там же, где была создана новая поминальная практика. Преемник прп. Иосифа Волоцкого Даниил, бывший игуменом этой обители в 1515– 1522 гг., создал новый извод Кормчей книги, впервые включив в него канонические ответы Иоанна епископа Китрского на вопросы епископа Дирра-хийского Константина Кавасилы454, в шестом ответе которого был сформулирован запрет на погребения внутри храма: «Неподоба1етъ въ цр7кви , и3дёже мч7нкъ сокро1вищьствовавшесz мо1щи , u3ме1ршихъ тэлеса2 погреба1ти . сегw2 ра1ди и3 зако1нъ гл7етъ , да никто1же въ цр7кви мертвеца2 погреба1ти рече . въ мл7твеныхъ же хра1махъ w3сще1ніz непріе1мшихъ , лёть є4сть погреба1ти»455. Эта проблема оставалась актуальной и в XVII в.: ответы Иоанна Китрского вошли в печатную Кормчую патриарха Иосифа непосредственно по Даниловскому изводу456.
В доступной для массового читателя форме этот запрет поддерживали памятники книжности, распространявшиеся на Руси с XVI в. Так, Житие Прокопия Устюжского сообщало, как некий наместник повелел похоронить внутри храма, рядом с могилой подвижника, своего слугу, «злонравна и люта и немилостива к христианом», умершего «злою смертию не тако, якоже хри-стианьский обычай имать, с исповеданием и покаянием сердечным и причащением тела и крове Христа Бога нашего, но без всякаго исправления хри-стиянского погибе». После трхкратного чудесного разрушения надгробницы останки грешника были захоронены вне храма457.
Одну из агиографических параллелей к данному сюжету дат сочинение свт. Василия Великого «Dialogorum libri IV De vita et miraculis patrium Itali-corum et de aeternitate animarum»458, известное на Руси как Патерик Римский. Древнейший его перевод на славянский язык был сделан в Болгарии в конце IX или начале Х в., но на Руси он распространился с конца XV или первой половины XVI в. Один из эпизодов этого произведения посвящн судьбе некоего патрикия Валериана, который «до старости тдко живъ вез взт ръждшл». За «л\зА8» епископ похоронил в одном из городских храмов, однако тело грешника стало издавать смрад и трижды чудесной силой было выброшено далеко за пределы церкви. На вопрос же, какая «ПОЛЗЛ грев8цшл СА БЪ цркви», свт. Василий дал положительный ответ: «сръдоволА во их ели ЖАгЫ В ПОДОБЫЛА СЬБИрЛІОТ СА Л\4сТД . СВОИХ ВИДАфЕ ГрОБТіІ ПОЛ\ИЫДК Т СА И О ЫИЛ ЛЛЛТВТіІ ПрИЫОСАТ КЪ БГ Л . И\ЖЕ Q\EQ Гр БСИ С ТЬ ТАЖЦИ»
Чудо на могиле св. князя Даниила Московского: от агиографического факта к устному преданию
Второй пример назидания дат «Чудо о князе Иване Шуйском», вклю-чнное в 8-ю главу Жития св. князя Даниила Московского (название условное). Не говоря подробно о значении данного эпизода для истории надгробных памятников на монастырских некрополях в раннемосковский период, отмечу важный для эпиграфических исследований аспект: движение агиографического факта к устной традиции и связанная с этим смена представлений о материале и форме надгробий.
Старейшая редакция Жития под названием «О богоснабдимом великом князе Данииле Александровиче Московском» включена в состав 9-й степени Степенной книги106. Почти идентичный текст читается в Мазуринском летописце, созданном Исидором Сназиным в конце XVII в.107, а также в «Повести о великом князе Данииле Александровиче Московском»108.
Текстологическое изучение Жития связано с вопросом о круге источников Степенной книги109, над составлением которой в 60-е — начале 70-х гг. XVI в. трудился протопоп Благовещенского собора Андрей (во иночестве Афанасий), впоследствии митрополит Московский ( ок. 1575)110. Исследователи едины в том, что в основу записи чудес легли устные предания, а Житие могло быть создано незадолго до начала составления Степенной книги (последнее записанное в нм чудо датировано временем правления Ивана Грозного) — по мнению Л. И. Алхиной, к общерусской канонизации князя111. А. С. Усачв полагает, что в основе Книги могло лежать «Сказание о начале Данилова монастыря», созданное в 40-х — начале 50-х гг. XVI в.112
Приведу описание чуда по Степенной книге113: «Нкогда же христолю-бивыи велики князь Василии Ивановичь, всея Руси самодръжець, иже послди бысть въ иноцхъ Варламъ, иже осмыи степень блаженнаго сего ве-ликаго князя Даниила, тако же грядыи на нкое свое царское орудие, с нимъ же множество сигьглита его, в нихъ же б князь Иванъ Михаиловичь Шуискыи. И сему бывшу близъ церкви святаго Данила, идже бяху мощи блаженнаго великаго князя Данила Александровича, на него же гроб отъ древнихъ лтъ камень положенъ б, тои князь Иванъ Михаиловичь Шуискии вступи на тои камень, с него же нача всдати на конь свои. Христианинъ же нкто прилучися ту и възвсти ему, глаголя: Господине княже, не дръзаи с камени сего вссти на конь свои. Вдыи буди, яко лежитъ ту велики князь Даниилъ. Князь же Иванъ, видя тогда мсто оно Данииловьское яко небре-гомо и христианина, обличающаго его, яко невжю вмняа, и не брегии о словесхъ его и спроста отвща, глаголя: Мало ли есть тхъ князеи?. И всдающю ему на конь, и внезапу конь въздымяся, и паде о землю и умре. Князя же еле жива ис-подъ коня въздняша. Князь же раскаяся о своеи дръзо-сти и повел иерею молебенъ пти о своемъ прегршении и понахиду пти по великомъ княз Данииле; и здравие получи молитвами блаженнаго и ве-ликаго князя Даниила».
В Пискарвском списке Степенной книги, положенном в основу издания текста данного памятника в ПСРЛ114, чудо отнесено ко времени великого князя Ивана Васильевича115, если следовать титулатуре последнего, между 1533 и 1547 гг. С этой датой согласен А. С. Усачв116. Однако в большинстве списков Степенной книги (в том числе и положенном в основу последнего е издания) чудо отнесено ко времени княжения Василия III, а в Мазуринском летописце оно даже датировано первым годом его правления117.
Главным действующим лицом чуда является князь Иван Михайлович Шуйский ( 1559). А. С. Усачв при датировке данного события исходил из того, что он был «одним из самых активных участников политической жизни России времени боярского правления в годы малолетства Ивана IV»118, не обратив внимания на существующие в списках разночтения. Но, если отнести данный эпизод ко времени правления Василия III, то чудо идеально совпадт с начальными ступенями карьеры И. М. Шуйского. После кратковременной опалы конца 1520-х гг. в июле 1531 г. он был воеводой на Сенкине, в августе того же года был назначен воеводой в Коломну, в октябре — был первым среди воевод на Угре119. В Житии не назван боярский чин И. М. Шуйского, полученный им в 1535 г.120, и это видимо является ключом для датировки чуда временем между 1531 и 1533 гг. Такие «протокольные» подробности вряд ли могли сохраниться в устном предании. Скорее всего, чудо было письменно зафиксировано практически сразу, что подтверждает точку зрения А. С. Усачва о времени создании данного памятника.
Лаврентьевская летопись сообщает, что князь «преставися … на Москв в своеи отчин в черньцх и в ским»121. Троицкая летопись под 1409 г. сообщает, что он был похоронен в Архангельском соборе Московского Кремля122. Более правдоподобным, по мнению Л. А. Беляева, является сообщение Степенной книги, что князь «конечнаго же ради смирения не изволи въ церкви положенъ быти, но на монастыри, идже и прочию братию погре-баху»123. Согласно Житию, могила св. Даниила Московского находилась на монастырском кладбище, и «на его гроб отъ древнихъ лтъ камень положен б». И. М. Шуйский «воступи на тои камень, съ него же нача всдати на конь свои», но был остановлен неким христианином (под ним, очевидно, следует подразумевать самого князя, уже являвшегося в таком обличии).
Рассмотрим археологический контекст чуда — то, что обычно остатся вне традиционной текстологии. Деревянный храм Даниила Столпника был построен в Даниловском монастыре при основании обители, но в конце XV в., как явствует из Жития, вряд ли существовал. Следы «активно действующего» некрополя XIV — первой половины XVI в. выявлены в слое, подсти лающем фундамент каменного храма, сооруженного в начале 1560-х гг.124 Обнаруженные здесь фрагменты древнейших белокаменных надгробий датируются второй половиной XV — началом XVI в.125 Л. А. Беляев соотнс Житие с результатами археологических исследований в обители и пришл к выводу о том, что его историческое ядро отражает реальное положение дел в конце XV — первой половине XVI в.126
Исследователь считает, что могила св. князя Даниила была изначально отмечена белокаменным надгробием127. Это было бы справедливым, если бы в Житии оно было бы названо «цкой»128. Именование его «камнем» указывает на валунное надгробие, причм, судя по контексту чуда, надписи на нм не было: И. М. Шуйский принял его за обычный камень, а при наличии эпитафии увещание «некоего христианина» теряло бы смысл. До появления белокаменных плит с эпитафиями подобные «камни» были преобладающей категорий намогильных памятников на сельских кладбищах. В большинстве случаев их находят в перемещнном состоянии: будучи лишены археологического контекста, они неотличимы от обычных валунов (Ил. 243, 253–260). А о том, что на кладбище Данилова монастыря в начале 30-х гг. XVI в. такие надгробия преобладали, на мой взгляд, свидетельствуют слова И. М. Шуйского, очевидно окинувшего взглядом некрополь: «Мало ли есть тхъ князей?». Поступок, неэтичный вдвойне: св. Даниил Московский был прямым предком боярина и, как мы видели в главе 3, валунные надгробия имелись на могилах родственников последнего.
Рассмотрим назидательный момент чуда. Когда И. М. Шуйский встал на надгробие, некий христианин предупредил его: «Не дръзаи с камени сего вссти на конь свои … яко лежитъ ту велики князь Даниилъ … Князь же Иванъ, видя тогда мсто оно Даниловское, яко небрегомо, и христiянина, обличающаго его, яко невжу вменяя, и небрегiй о словесехъ его и спроста отвща глаголя: Мало ли есть тхъ князей?». Вразумило И. М. Шуйского чудо, показавшее, что избранная им модель поведения у могилы не вписывалась в нормы этикета. Выделим главное: надгробие и погребение выступают здесь как неразрывное целое — «гроб», знак, отмечающий местоположение мощей, а вызывающее поведение князя расценивается как оскорбление святого. Необходимым элементом восстановления status quo является искреннее раскаяние, совершение молебна и панихиды по св. Даниилу Московскому.
Иной вариант чуда с И. М. Шуйским содержится в Пискарвском летописце, завершнном в 1613 г.129 А. С. Усачв полагает, что он восходит к общему со Степенной книгой источнику130. Однако текстологический анализ может быть результативен, только будучи посаженным на тврдую археологическую «почву». И здесь прав Л. А. Беляев, который увидел в летописной статье запись устного предания131, а это, что немаловажно, свидетельствует о фолькоризации сюжета. Правда, исследователь не изучал детально данное сообщение, хотя именно результаты его археологических изысканий в Дани-ловом монастыре дают основания для такого заключения.
Пискарвский летописец относит чудо ко времени правления Василия III, но событийная канва здесь иная132. И. М. Шуйский (в летописи названо его прозвище «Плетень», не упоминаемое в других текстах) приехал в монастырь. Помолившись в храме, он сделал попытку сесть на коня с надгробия Даниила Московского, но «некий посялянин, ту живяше» предупредил его о недопустимости такого поступка. Князь ответил знаменитой фразой и был вразумлн более жстким способом, нежели в предшествующих текстах: «внезапу коня его парази и умре, и князя урази и створи безгласна». Завершает рассказ распространнный агиотип — исцеление грешника, положенного во время богослужения на могилу святого.
Памятники «малой» эпиграфики
Вторым типом былинных надписей следует признать памятники так называемой «малой» эпиграфики, которые созданы на разных предметах.
Первой их разновидностью являются жребии с вырезанными на них именами, упоминаемые в двух былинах — о Садко и князе Романе Дмитрие виче. В первой из них Садко, дабы определить, кто будет принесн в жертву морскому царю, просит находящихся с ним на корабле спутников Возьмите-тко дерево сосновое, Наржьте жеребьи поимянно всмъ Подпишите подпись по отечеству.
Деревянные чурки кидают в воду, и жребий Садко тонет, определяя его кандидатуру. Герой просит повторить испытание, последовательно вырезав имена и отчества на еловых, ольховых и дубовых жребиях, однако и оно заканчивается тем же результатом. Последнее испытание — на кипарисовых чурках — считается окончательным:
На томъ вдь дерев Христосъ распятъ есть,
Это есть дерево правое,
Правое дерево — кипарисное.324
В иных былинах процесс метания жребиев более фольклоризован: их делают из «сверхлгких» материалов, не способных утонуть, — стеблей таволги или ветлы. На ветках ветлы вырезают свои имена дружинники Романа Дмитриевича, дабы определить участь каждого в планируемом походе325.
О способах решения дел с помощью метания жребия древнерусские источники сохранили немало сведений, наиболее ранние из которых относятся к концу XII в., но о материале, из которого делались «жеребья» не сообщают326. В какой-то мере к подобной эпиграфической традиции, видимо, связан комплекс цилиндрических деревянных бирок-пломб для запечатывания мешков с собранными податями из Новгорода, датируемых XI в. На одной из них было вырезано слово «жеребиное» — как полагает акад. В. Л. Янин, — обозначение суммы, разврстанной среди плательщиков по жребию327. Кроме того, существовали бирки с вырезанными именами должностных лиц и полагающейся им суммы. На одном из цилиндров было вырезано название местно 902 сти, где проводился сбор податей, — Пинега328, в будущем — регион активного бытования былинной традиции. Так или иначе, данный эпизод отражает древнюю эпиграфическую традицию.
Второй разновидностью являются надписи-заклятия. Одна из них, вырезанная на серебряной чаре, упоминается в былине о Дунае:
Да на боцьки стоит цяроцька серебряна,
Не велика, не мала — да полтара ведра;
А на цяроцьки страстеми было потписано,
Со великими югрозами подрезано:
«Ишо хто же эту цяроцьку примт единой рукой,
Ише хто эту цяроцьку выпьт к едину духу —
Да тому человеку да жывому не быть,
Жывому-то не быть и проць не уехати.329
В иных вариантах данной былины встречаются и краткие «изводы» этой
надписи, не меняющие суть е содержания:
Ишша кто эта выпьт цяру зелена вина,
— Не бывать этому дак живму здсе.330
Суть заклятия, таким образом, состоит в запрете владельца на пить из его пиршественной чаши и угрозу смертью его нарушителю.
Древние греки, для которых поэмы Гомера были историко-культурным базисом их цивилизации, считали, что эпические предметы бытовали в реальности, стремились овеществить их. Так, в разных частях Греции бытовали реплики уже упоминавшегося кубка Нестора с надписями, воспроизводящими соответствующие стихи из «Илиады»331, не говоря уж о существовании многочисленных трактатов, в которых исследовался его внешний вид, способ изготовления и называлось имя вероятного мастера332. Русские былины отталкивались от реальной эпиграфической практики. Р. С. Липец, впервые обратившая вниманию на пространный вариант эпической надписи333, в качестве е аналогий привела граффито XI в. на корчаге, найденной в Киеве:
«[благодат]НЕША ПЛОНА КОРYАГА СИ[я]»334. Второй эпиграфической аналогией исследовательница считает надпись на заздравной чаре черниговского князя @ Владимира Давыдовича (1139–1151 гг.)335: «А СЕ YАРА КН [жа] ВОЛОДИМЕ-@ РОВА ДАВЪIДОВ[и]YА КТО ИЗ НЕЕ ПЬ[е] ТОМ НА ЗДОРОВЬЕ А ХВАЛ БОГА [и?] @@ СВОЕГО WСПОДАР ВЕЛИКОГО КН [зя]». Находки последних десятилетий дали более близкие аналогии былинной надписи. Одна из них — граффито XI — начала XII в. на костяной ручке ножа из раскопок Дорогичина «1 ежьковъ но2жь аже и @краде3ть проклzтъ г(сподо)м(ь?)», являющееся заклятием против вора336.
Вторая аналогия — граффито второй половины XII в. , сделанное по сырой глине на венчике кружального горшка из Ростиславля Рязанского337. Сохранившийся фрагмент надписи читается как «(Д)АЛЪ ГОРОНОЦЪ ЮРИЮ А КТ(о)
ВОЗМЬ А ДА (і)» (Ил. 381), что дат возможность понимать е как дарственную надпись с заклятием от вора. Третья надпись-граффито на шиферном кресте-тельнике, найденном на селище Вжа в Костромской области, датируется XIII–XIV в. и в реконструкции А. А. Гиппиуса гласит: «А се п ло шка Офонас ьева , а кто покра, тъ д а будет прокртъ »338. Параллель к этим заклятиям есть в надписи первой четверти XII в. на дне берестяного лукошка из Новгорода, которая содержит имена его владельца (Войбуды) и автора заклятия (Шевко), название предмета, а также проклятье тому, кто его «клъдетъ» (предположительно, испортит?)339. Эти памятники позволяют гово рить о существовании исторических прототипов былинных артефактов. Надписи-заклятия были распространены в Древней Руси, так же, как и воровство бытовых предметов, чем наши предки мало отличались от древних греков340.
В былинах у надписей-заклятий есть антиподы, снимающие запрет на использование чужой вещи. Так, надпись на серебрянной полутораведрной «цяроцьке» провоцировала былинного богатыря вступить в негласное состязание в силе с е владельцем:
Да хто вздынт эту цяроцьку единой рукой, Да хто выпьет эту цяроцку к едину духу, Состоит у Василья под черлным вязом — Тот и будт-де Васеньки названой брат341.
Отдельной категорией надписей-заклятий являются надписи, запрещающие вход в богатырский шатр. Они могут быть вырезаны на тврдых носителях — на притолоке входных дверей, очевидно, сделанных из дерева, как о том повествует один из вариантов былины о Дунае:
Над дверями подпись подписана,
Да подрезь подрезана,
И с угрозою шатр оставленный:
«Кто приворотит к тому шатру,
Кто отопрт мои двери шатровыя,
И попьт, поест, покушает,
Не уедет он от черн шатра,
Хоть уедет он от черн шатра,
Не уедет он от чист поля,
Нагоню я на поле на чистое,
Под меч склоню и голов срублю»342.
В варианте былины об Алше Поповиче аналогичная «подпись» вышита
(?) непосредственно на шатре:
Ну кто в этот шатр да и зйдет нунь, А живу ведь тому и не бывать.343
Изображения шатров на миниатюрах в древнерусских рукописях многочисленны, но упоминания их конструктивных деталей в письменных источниках редки, а их материальные остатки неизвестны. Может быть, поэтому данная деталь военного быта не встретила интереса ни среди специалистов по фольклору, ни среди археологов344. Первое упоминание шатра на Руси в Повести Временных лет находится под 6472/964 г. и связано с характеристикой князя Святослава, который в походах «ни шатра имяше»345. А. В. Арци-ховский, исследовавший древнерусские миниатюры, разделил изображения шатров на два типа. К первому он отнс шатры «однотипные, широкие, цилиндрические, с коническими верхами, яркие, разноцветные», которые показаны при изображениях русских князей и воинов. Их несущей конструкцией является толстый столб, устанавливаемый посередине. Более детализированное изображение такого шатра, имеющего сферическую форму и коническую вершину с шарообразным навершием, увенчанным флажком, А. В. Арцихов-ский отметил на миниатюрах к Житию Бориса и Глеба в так называемом Сильвестровском сборнике XIV в.346 Так описан шатр конунга Бурицлава в пряди об Эймунде Хрингссоне, входящей в Сагу об Олаве Святом347. Ко второму типу исследователь отнс так называемые «вежи», близкие юртам сооружения «узкие, плетные, с закруглнными верхами» и входными дверьми, встречающиеся при изображениях татар и половцев348.