Научная повседневность послевоенного поколения советских историков Кефнер Наталья Валерьевна

Содержание к диссертации

Введение

Глава 1. Трудный путь в историки 38

1.1 Историческая наука в годы Великой Отечественной войны и первое послевоенное десятилетие: условия и тенденции развития 38

1.2 Студенческие годы и аспирантура как этап профессионального становления послевоенного поколения историков 79

1.3 Учитель-ученик: особенности коммуникативных практик 114

Глава 2. Поколение историков 1940-х гг. в новых социокультурных условиях развития исторической науки 137

2.1 XX съезд КПСС в жизни поколения советских историков 1940-х гг 137

2.2 Коллективные организационные формы научной деятельности (вторая половина 1950-х-1970-е гг.) 164

2.3 Интерес к проблемам методологии в 1960-1970-е гг 186

Заключение 219

Список источников и литературы 224

• Историческая наука в годы Великой Отечественной войны и первое послевоенное десятилетие: условия и тенденции развития
• Студенческие годы и аспирантура как этап профессионального становления послевоенного поколения историков
• XX съезд КПСС в жизни поколения советских историков 1940-х гг
• Коллективные организационные формы научной деятельности (вторая половина 1950-х-1970-е гг.)

Введение к работе

Актуальность и научная значимость темы. В последней четверти XX века вся историческая наука переживала глубокую трансформацию. Вместе с тем мы можем констатировать усиление интереса к одному из направлений, маркирующих этот процесс, - «второе рождение интеллектуальной истории». Интеллектуальная история - это не только история идей, но и способы и контекст их появления. Отсюда интерес к творческой личности, межличностным отношениям в интеллектуальной среде, к способам и институтам трансляции знания, к особенностям рецепции. Заметным в этом направлении является расцвет жанра интеллектуальных биографий историков. Речь идет о совмещении традиций социально-интеллектуальной и персональной истории в особом предметном поле, которое можно условно определить как «историю историографии в человеческом измерении»1.

Современные ученые, анализируя тенденции развития мировой историографии, отмечают сфокусированность исследований на изучении профессионального академического сообщества как одного из условий получения, сохранения и трансляции исторического знания2. В поле зрения историографов попадают как концепции ученых, так и модели социального поведения, структуры и процессы, задающие условия творческой деятельности и определяющие организацию научной жизни. Феномен возрастающего интереса к проблемам интеллектуальной истории вписывается в антропологический поворот современной историографии. Эти новации заметны и в отечественной науке. Особое место в этих исследованиях занимает и сам историк, его «жизненный мир», его идеалы, социокультурная среда, оказывающая влияние на их формирование. Профессиональные научные сообщества, в том числе и научные школы, становятся предметом усиленного внимания. Причем эти тенденции характерны как для европейской науки (Р. Коллинз, П. Бурдье, К. Боулинг и т.д.), так и для отечественной (ДА. Александров, Г.П. Мягков, А.Н. Цамутали, Б.С. Каганович, B.C. Брачев,

С.Н. Погодин, В.П. Корзун, Е.А. Ростовцев, А.В. Свешников и т.д.). Профессия историка, тайны творческой лаборатории ученого все чаще становятся предметом историографической рефлексии. История, по словам К. Боулинга, «есть продукт живой субкультуры историков... История, как она написана, неизбежно отражает оценки, интересы, идеологию и теорию историков, даже, когда они не являются явными и осознанными»3.

Этот ряд исследований можно дополнить, изучая такой феномен в науке, как поколение. Сравнительное изучение генераций историков дает новый угол зрения на многие общие проблемы исторической науки, в частности, проблемы преемственности и разрыва научной традиции. Интерес в этом ключе представляет поколение историков, вышедшее из войны, процесс профессионального становления которых пришелся на 1940-1950-е годы. Многие из них уже в 1960-1970-е гг. становятся знаковыми фигурами советской исторической науки, продолжая выдерживать высокий научный уровень и в постперестроечное время. Изучение историко-научных сюжетов в этом ракурсе только начинается. Мы можем говорить об отсутствии обобщающей работы, которая характеризовала бы интересующее нас поколение в интерьере научной повседневности, что и определяет актуальность представленной работы.

В современной историографической ситуации осмысления феномена советской историографии представляется необходимым отойти от общих оценок исключительно в политической парадигме и обратиться к исследованию профессиональной культуры историков, к трансформации научного сообщества в различные периоды советской истории, выявляя сложные механизмы переплетения внутренних тенденций науки и социального заказа власти.

Обращение к данной теме представляется важным и в плане нравственного формирования нового поколения историков.

Степень изученности проблемы. Интересующая нас тема не стала предметом специальных исследований. Тем не менее определенные аспекты

этой темы рассматривались в предшествующей историко-научной литературе. В соответствии с интересующими нас вопросами вся литература сгруппирована в пять блоков по проблемному принципу.

В первом блоке представлены работы обобщающего характера по истории исторической науки. Историческая наука интересующего нас периода (1940-1970-е гг.) осмысливается вплоть до конца 1980-х гг. под углом зрения вклада советских историков в победу в Великой Отечественной войне, а весь последующий период рассматривался как поступательное развитие советской исторической науки, сопровождаемое борьбой с космополитизмом и буржуазным объективизмом. Для советской историографической традиции был характерен гипертрофированный классовый подход, в том числе и к истории исторической науки, что сказывалось и на оценке 1940-1970-х гг. Большинство исследований той поры сосредоточивали свое внимание почти исключительно на достижениях советской исторической науки4. В качестве отрицательного социального фактора многими авторами называлось влияние культа личности Сталина5. Хотя в целом модель взаимоотношения между учеными обществоведами и властью, когда власть выступала в качестве организатора и контролера научного знания, принималась и оценивалась как естественная. Такая концепция характерна для обобщающего историографического издания «Очерки истории исторической науки в СССР» под редакцией М.В. Нечкиной6; по существу она воспроизведена и на излете 1980-х гг. в монографии А.С. Барсенкова «Советская историческая наука в послевоенные годы: 1945-1955» , где рассмотрены основные факторы поступательного развития исторической науки в послевоенное время. Широкое освещение получили послевоенные идеологические мероприятия, дискуссии, но оцениваются они достаточно одномерно, в основном в положительном ключе. Показателен в этом

плане вывод автора: «Активизация идеологической жизни, постоянные призывы к ученым актуализировать научную работу, поставить ее результаты на службу строительству коммунизма, организационная перестройка деятельности научных учреждений - все эти меры в конечном итоге благотворно сказались на интенсивности изучения прежде всего советского общества»8.

С середины 1980-х годов начинает переосмысливаться феномен советской историографии вообще и изменяться оценка интересующего нас периода в частности. Однако современные оценки содержания и этапов развития российской исторической науки чрезвычайно полярны и нередко эмоционально окрашены. Среди авторов, которые попытались анализировать феномен советской историографии, назовем Г.А. Бордюгова, В.А Козлова9, Ю.Н. Афанасьева10 и др.11 Феномен советской историографии некоторые из авторов сводят по существу к монолитной и унифицированной верс.ии выполнения тоталитарного заказа. Другие занимают более сбалансированную позицию в оценке советской историографии, рассматривая ее как специфический «социальный, историографический проект», характерными чертами которого называется классовый подход как заданная ценность и нацеленность на борьбу с буржуазной историографией12. То есть образ науки своей важнейшей частью включал противопоставление советской, марксистской науки западной, немарксистской, буржуазной. В то же время в марксистском проекте исторической науки авторами не отрицаются его познавательные возможности.

Прорывом в переосмыслении исторической науки в первое послевоенное десятилетие можно считать серию работ Л.А. Сидоровой . В работах

Сидоровой был смещен акцент на исследование корпорации историков, на серьезные изменения, которые происходят в историческом сообществе по отношению к власти и к ценностям собственно научной деятельности. По мнению исследовательницы, сложность развития исторической науки заключалась в том, что она находилась в противоречивых условиях: некоторая трансформация государственной идеологии совмещалась со стремлением власти сохранить идеологический контроль. Такой феномен был назван Л.А. Сидоровой «санкционированной свободой». Трагическая судьба A.M. Панкратовой как главного редактора журнала «Вопросы истории» (подробно рассмотренная в монографии Сидоровой) свидетельствует об очень сложном пути отвоевывания автономного пространства наукой в лице ее ярких знаковых фигур. И хотя в названных работах нет еще поворота к теме генерации историков, равно как напрямую не говорится о научной повседневности, но фактический материал способствовал осознанию нового предметного поля науки, которое и обозначается Л.А. Сидоровой в последующих работах.

Для конкретных историографических исследований конца 1990-х гг., доля которых постепенно возрастает по сравнению с обличительно-публицистическими статьями предшествующего периода, характерен интерес к проблеме взаимоотношения историка и власти. Так B.C. Балакин в монографии «Отечественная наука в 50-е серед. 70-х гг. XX в. (Опыт изучения социокультурных проблем)»14 обращается к проблеме состояния науки и роли научной деятельности в СССР, к специфике социального развития советского научного сообщества. Отмечая особенности дисциплинарной структуры российской науки в 1950-1960-е гг., B.C. Балакин указывает на чрезмерную долю технических наук: «на них приходилось 75% всех расходов на науку», в то время как в «такой технически развитой стране, как США, - не более 50%», а «основная часть расходов на научные исследования и разработки в той или иной форме связана с обороной»15. Отмеченная иерархия наук является следствием, с

одной стороны, технического прогресса в условиях советской системы, а с другой, симптомом утраты общественными науками своей прежней ниши.

Противоречивость социального развития науки в 1960-е - первой половине 1970-х гг., по Балакину, проявилась в том, что политические и социокультурные условия в значительной степени формируют черты особого конформистского типа научного работника, приспосабливающегося к обстоятельствам, с эклектичными ценностями и идеалами, стремящегося заручиться поддержкой высокопоставленных руководителей КПСС и научных учреждений16.

В монографии А.В. Трофимова «Власть и историческая наука: проблемы отечественной историографии послесталинского десятилетия»17 указывается на то, что советская историография долгие годы исправно исполняла свою функцию, являясь «фильтром», сквозь который не могли пройти «чуждые, не работающие на существовавший политико-идеологический режим концепции и исторические сюжеты» . По мнению Трофимова, «отечественная историческая наука долгое время существовала и развивалась в пространстве, ограниченном достаточно жесткими политико-идеологическими границами, обусловленными как господством одной научной доктрины, так и стремлением власть имущих контролировать и использовать такой важнейший инструмент формирования необходимых параметров общественного сознания, каковым являлись гуманитарные (общественные) дисциплины. В своем историографическом обзоре Трофимов обращает внимание на то, что недостаточно оцененным историографическим фактом на рубеже веков остается Всесоюзное совещание историков, состоявшееся в декабре 1962 г.19 В нашем диссертационном исследовании мы стараемся закрыть эту историографическую лакуну, обращаясь к этому сюжету как к важному моменту, прояснявшему научную повседневность начала 1960-х гг.

Интерес представляет и работа кандидата физико-математических наук К.В. Иванова20, в которой рассматривается реформа Академии наук в послесталинский период. Реконструировав образ сталинской науки по обзорным статьям ученого, занимавшего высшую должность в советской научной иерархии - президента Академии наук СССР с 1945 по 1951г. СИ. Вавилова, автор статьи выстраивает путь осуществления академической реформы 1961 г., довольно кардинально изменившей организацию советской науки21. Исследуя корпорацию ученых-естественников, К.В. Иванов по сути раскрывает попытки отстаивания ими автономности исследовательского поля науки в период десталинизации советского общества, которые более или менее успешно завершаются. По Иванову, с 1953 по 1961 гг. произошли следующие изменения в организации советской науки: «исчезло стремление научно-партийного руководства дать жесткое, категоричное определение отличий советской науки от науки буржуазных стран,...существенной ревизии подвергся принцип партийности,...был кардинально пересмотрен принцип связи науки с практикой»22.

В качестве, безусловно, этапной работы отметим монографию Т.А. Булыгиной «Общественные науки в СССР 1945-1985)»23. Она написана в рамках социальной парадигмы изучения науки, но с привлечением науковедческих методик. В работе реконструирована модель взаимоотношения советской власти и ученых, и сделан вывод о неизменной сущности этой модели на протяжении 1940-1980-х гг. Данная работа значима для нашего исследования по двум причинам: во-первых, она содержит интересный фактический материал, свидетельствующий о нежелании власти менять стратегию в отношении общественных наук, и исторической в том числе; во-вторых, она реконструирует специфику дискурса между властью и учеными.

Проблема взаимоотношения исторической науки и власти периода завершения процесса «ползучей ресталинизации» рассматривается

Г.Д. Алексеевой в монографии «Историческая наука в России. Идеология. Политика. (60 - 80-е годы XX века)»24. По мнению Алексеевой, в 1960 -1980-е гг., как, впрочем, и в более раннее время (1930-е гг.), «науке отводилась роль апологета партийных новаций в области истории, комментатора», «от хрущевского времени сохранялись непоследовательность в попытках демократизации науки, ограничения в критике ошибок и преодолении недостатков прошлых лет как в обществе, так и в науке» .

Своеобразным итогом компаративистского исследования науки в кризисных ситуациях явилась монография «Наука и кризисы: историко-сравнительные очерки» . Книга написана совместно с зарубежными учеными (М. Уолкер, В. Грюнден). И хотя в центре внимания оказались проблемы взаимоотношения науки и власти в периоды социальных трансформаций, тем не менее, сквозной темой является изменение «жизненных миров» ученых в эпохи социальных потрясений, выявляются факторы, способствующие изменениям в образе науки. По-прежнему преимущественное внимание уделено фундаментальным наукам, к которым традиционно науковеды историю не относят. Выводы зарубежных и отечественных историков науки о возрастающих попытках вмешательства власти в тело науки в послевоенное десятилетие в разных странах представляют интерес для нашего исследования.

Попытки рассмотрения движения российской исторической науки в контексте мирового развития науки были предприняты авторами современных учебных пособий по истории исторического знания27. Как отмечают авторы учебного пособия «История исторического знания» в послевоенный период происходит «острое противостояние "двух систем, вошедших в историю международных отношений под названием холодной войны, оказало большое влияние на разные сферы жизни послевоенного мира, в том числе и на историописание»28. В деле разоблачения противоположной системы ценностей

преуспели и советские, и американские историки. Годы идеологического послабления в СССР в середине 1950-х - середине 1960-х гг., приостановленного до середины 1980-х гг., в западной историографии ознаменовались периодом кризиса историзма29.

В результате совместной работы кафедры современной отечественной истории и историографии Омского госуниверситета и центра по истории исторической науки России Института Российской истории РАН и сотрудников кафедры всеобщей истории ОмГУ в 2005 г. вышла коллективная монография «Очерки истории отечественной исторической науки XX века»30. Авторами очерков реконструируются основные тенденции развития отечественной исторической науки на протяжении XX в. в науковедческой и культурологической парадигмах. В рамках монографии происходит смещение акцентов в сторону внутренней социальности науки, обращение к ее поколенческому срезу, в связи с этим по-новому выглядит проблема взаимоотношения ученых и власти. Авторы выделяют такие черты образа советской исторической науки, как ярко выраженный инструменталистский характер, гипертрофированный классовый подход, опора на марксистскую методологию как единственно верную и допустимую. Соответственно этому образу видоизменяется научный дискурс: автономное пространство науки сужается, в социальном поле науки наряду с традиционными научными ритуалами появляются новые контролирующие бюрократические инстанции, которые видоизменяют традиционный оппонентский круг науки31.

В последнее время наблюдается тенденция перехода от общих оценок советской исторической науки к изучению различных этапов ее развития. Например, отражение интересующей нас проблемы можно найти в исследованиях, посвященных периоду Великой Отечественной войны32;

Предметом становится проблема взаимоотношения ученых и власти в экстремальных условиях, государственная политика в научной и идеологической сфере, проводятся попытки комплексного анализа состояния науки, социального статуса ученого и осмысления его самими учеными. Исследования меняют свою направленность в сторону синтеза антропологии и социологии науки, при этом расширяется круг источников. Происходит выход на региональные сюжеты33.

Заметен интерес к идеологическим кампаниям и феномену научных дискуссий как определенной норме жизни научного сообщества второй половины 1940-х - начала 1950-х гг. Означенные процессы рассматриваются как на материалах центра34, так и провинции35. Особо выделяются работы СВ. Кондратьева и Т.Н. Кондратьевой36, посвященные интересующей нас теме научных дискуссий послевоенного периода, в частности дискуссиям и спорам в рядах советских историков вокруг темы «французский абсолютизм» и

проблемы «классовой борьбы». Авторов интересует не только то, что писали советские исследователи, но и повседневная жизнь ученых: как писались исторические произведения, как зарождались подходы и формулировались темы, каковы были методы убеждения оппонентов, какие поведенческие стереотипы считались нормативными в научном сообществе, какой использовался язык. Данные исследования для нас чрезвычайно интересны, так как вплотную подходят к проблеме научной повседневности.

Второй блок составляет литература, раскрывающая некоторые организационные формы бытия науки, в которых зарождались новые научные знания. Интенсивно изучаемой в современной историографии представляется история «нового направления» и в связи с этим школа А.Л. Сидорова37. На примере «нового направления» демонстрируются важные моменты советской историографии: жесткое вмешательство власти в вопросы науки, внешние вызовы времени и попытка осознания историком своего места в обществе, процесс профессионализации исследователей.

В 1990-е гг. предметом изучения стал Сектор методологии истории, возглавляемый М.Я. Гефтером38. С.С. Неретина обращается к ценностным ориентирам, с которыми выходят участники Сектора методологии истории. Начиная с обращения к истокам марксистской мысли и «нового» прочтения марксизма и расширяя рамки исследовательского поля, они выходят к проблемам культуры. Особенность и ценность такого исследования заключается и в том, что С.С. Неретина была непосредственным участником тех событий.

В следующий блок литературы можно отнести публикации биографического жанра, освещающие историю исторической науки «в лицах».

Большое количество таких работ появилось на рубеже XX - XXI вв. Попытки приоткрыть тайны творческой лаборатории историков, обратиться к вопросам преемственности научной традиции, формирования школ в науке были предприняты авторским коллективом многотомных очерков «Портреты историков: Время и судьбы»39, коллективной работы «Историки России. Послевоенное поколение»40. Эти очерки представляют собой отдельные работы о научной жизни ученых, содержат воспоминания близких, друзей, коллег, учеников. По такому же принципу построен сборник статей о жизни и деятельности ученых, составляющих московскую научную школу востоковедов 1960-1980-х гг.41 Биографический подход к изучению истории советской исторической науки и научной повседневности широко применяется в статьях и книгах, посвященных отдельным историкам42.

В четвертом блоке представлены работы, касающиеся истории поколений в исторической науке. Речь идет преимущественно о публикациях Л.А. Сидоровой. С ее именем собственно и связано начало использования этого термина в историографических исследованиях в отрефлексированном виде43. Первоначально автор выделяет три поколения советских историков: «старшее» поколение, явившееся своеобразным мостом между дореволюционной и послереволюционной исторической наукой России; «среднее» поколение, к которому автор относит первую марксистскую генерацию; в первое послевоенное десятилетие в науку вступает «младшее» поколение советских историков44. В своих последних публикациях Л.А. Сидорова обозначает и

четвертое поколение советских историков (родившиеся после Великой Отечественной войны- 1946-1965 гг.).

В статье, которая носит концептуальный характер «Советские историки послевоенного поколения: собирательный образ и индивидуализирующие черты», Л.А. Сидорова отмечает, что на формирование исследовательской позиции послевоенной генерации историков оказали влияние два предыдущих поколения историков. Автор подчеркивает значимость в судьбе данной научной генерации таких факторов, как Великая Отечественная война, смена идеологического климата в середине XX века45. Обращая внимание на то, что границы любого поколения условны, исследователь рассматривает группу историков, родившихся в 1921-1945 гг., в качестве послевоенной генерации. Включение в данное научное поколение историков 1941-1945 гг. рождения автор объясняет «малочисленностью этой группы и пограничным характером, что дает возможность отнесения ее как к послевоенному, так и последующему поколению историков»46. Такой разброс дат рождения при определении верхней границы поколения представляется нам недостаточно обоснованным. Безусловной заслугой автора является выход на формализованный подход в изучении данной темы, углубленное рассмотрение послевоенной генерации историков по ряду критериев в сравнении с другими поколениями.

В пятый блок литературы включены работы, посвященные истории советской повседневности, позволяющие сопоставить поведенческие линии людей, принадлежащих к различным социальным группам и сообществам47: Колоссальный материал о повседневной жизни послевоенного советского общества, обобщенный в монографии современной исследовательницы Е.Ю. Зубковой «Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945-1953»48, значим для нас, так как научное сообщество советских историков

являлось частью этого общества. Реконструируя повседневность послевоенного советского общества, Е.Ю. Зубкова выделяет несколько ее аспектов: отношение людей к власти, ее решениям, а также носителям этой власти, материально-бытовой аспект и морально-психологический настрой, стереотипы мышления, особенности поведения советских людей. Работа Зубковой позволяет представить атмосферу, сложившуюся в один из кризисных моментов в жизни советского общества - перехода от войны к миру.

Непосредственно проблема научной повседневности нашла отражение в работах Е.А. Вышленковой49 и СЮ. Малышевой50. И хотя авторы реконструируют сюжеты, хронологически выпадающие из нашего проблемного поля, эти исследования имеют для нас принципиальную значимость в плане терминологии.

Представленный выше историографический обзор позволяет констатировать, что послевоенное поколение историков стало предметом исследования в ряде историографических трудов. Хотя спорными остаются определение границ данного поколения, что позволяет нам обратиться к изучению этой проблемы. Научная же повседневность послевоенного поколения советских историков не стала предметом специального исследования. Но, тем не менее, в современной историографии происходит обращение к отдельным аспектам научной повседневности научного сообщества советских историков. Преимущественно внимание уделяется проблеме взаимоотношения науки и власти. Наиболее исследованными сюжетами на современном этапе развития отечественной историографии являются «новое направление» и школа А.Л. Сидорова, но история данных научных сообществ не рассматривается в поколенческом срезе. Речь идет о влиянии внешних факторов на послевоенное поколение советских историков, но за этой очень важной проблемой отошли на второй план вопросы, связанные

с традицией подготовки историка-профессионала, социального статуса ученого, поведенческие стереотипы советских ученых в изменяющейся социальной реальности, практически не рассматривается вопрос о специальных научных коммуникациях этого периода, не стал предметом исследования вопрос идентификации историка как производителя нового знания, как зарождались подходы и формулировались темы.

Сложившаяся историографическая ситуация во многом и предопределила понимание объекта и предмета диссертационного сочинения.

Объектом нашего диссертационного исследования является научное сообщество советских историков послевоенного периода (куда мы включаем научных работников и преподавателей вузов, имеющих степень кандидата или доктора наук). Предметом - научная повседневность как важнейший структурирующий элемент научной жизни.

Цель данного исследования - реконструировать научную повседневность послевоенного поколения советских историков: показать его профессиональную жизнь как результат внешних воздействий, внутреннего состояния профессионального сообщества и индивидуальности историка.

Для достижения поставленной цели предполагается решить следующие задачи:

• выявить внешние факторы, влиявшие на формирование послевоенного поколения советских историков и отношение власти к профессии историка;

• показать изменение социального статуса историка-профессионала;

• исследовать роль академической традиции в процессе становления историков послевоенного поколения;

• выявить особенности научных коммуникаций и поведенческие стереотипы, культивируемые в научной жизни поколения;

• показать, как в результате профессиональной деятельности историков изменяется сама научная повседневность.

Хронологические рамки исследования - 1940 - 1970-е годы, время активной и плодотворной научной деятельности представителей послевоенного поколения советских историков. Начальная грань диссертационного

исследования приходится на момент профессионального становления ученого-историка данного поколения, период вхождения молодого специалиста в научное сообщество. Рубеж войны символически обозначил смену поколений. Естественный для войны демографический спад в какой-то степени ускорил вхождение в науку нового поколения историков. Верхней хронологической рамкой ограничивается «продуктивный» период послевоенного поколения историков, связанный уже с собственно взрослой научной жизнью. И нижняя, и верхняя грани диссертационного исследования - 1940-е, 1970-е годы -отмечены в историографии идеологическим прессингом со стороны власти. К тому же в современной гуманитарной традиции жизнь одного поколения в среднем рассматривается в рамках 30-3 5-летнего периода. В такой временной отрезок полностью проявляются черты отдельного поколения. Представители послевоенного поколения советских историков к третьей четверти 1970-х гг. в основном защитили докторские диссертации. В 1970-е гг. происходят энергичные попытки трансформации исследовательского поля советской исторической науки.

В жизни данного научного поколения 1970-е гг. проходят определенным рубежом, но не прерывают его научный путь. Поэтому верхняя хронологическая граница достаточно условна.

Методология и методы исследования. Исследование носит междисциплинарный характер и выполнено на стыке конкретной историографии, социальной истории, науковедения, культурологии. В выборе подходов к решению данной темы приоритет был отдан историко-антропологическому подходу, для которого характерен интерес к детальному изучению научной жизни. Трудность нашего исследования заключается в том, что мы имеем дело с двумя недостаточно проработанными опорными для нашего исследования категориями - научная повседневность и научное поколение историков.

В литературе на ряду с научной повседневностью используется и более узкое понятие «историографический быт». Оно было предложено новосибирским исследователем Ю.Л. Троицким как исследовательский

конструкт, с помощью которого описывается структура историографического знания, представленная коммуникативной целостностью51. Инструментом такого понимания автор называет «треугольник В. Тюпы», выступающий как модель для описания коммуникативных событий. По Ю.Л. Троицкому, треугольник имеет следующие вершины - ментальные модели исторического сознания, т.е. уровень историографической коммуникации, фиксирующий глубинные структуры массового или индивидуального сознания, не отрефлексированные их носителями; личностная включенность историка в историческое время и адресат, в качестве которого может выступать сообщество ученых-историков, широкая публика или, в предельном случае, сам автор исследования (когда, например, пишет «в стол»)52. Частью «историографического быта» является и историографический жанр эпохи, и способы и формы общения, и историографическое письмо .

В.П. Корзун определяет категорию «историографический быт» как «неявно выраженные правила, процедуры научной жизнедеятельности, являющиеся важными структурирующими элементами сообществ ученых»54. Трудность заключается в том, что невозможно провести четкой границы между собственно научной деятельностью и производным от нее бытом. «Этос науки» склонен к экспансии, он задает по большинству параметров стереотипы поведения ученого, в том числе на бытовом уровне. Учет этих факторов, как правило, выпадающих из канвы историко-научного анализа, является важным при характеристике состояния истории любой науки.

Обычно понятие «быт» противопоставляется производственной сфере (в нашем случае - научной деятельности), но исследователи повседневности включают

ее и в сферу повседневного, изучая обстоятельства работы, мотивации труда, отношения работников между собой и их взаимодействия с администрацией55. Этот подход нам представляется продуктивным, и его можно экстраполировать на историческую науку. В таком русле происходит становление новой проблематики. Одним из первых опытов исследования повседневности профессионального сообщества является монография В.А. Антипиной, которая реконструирует повседневную жизнь советских писателей в 1930-1950-е гг.56 Она рассматривает повседневную жизнь как комплекс прагматических усилий индивида, направленных на удовлетворение биологических, социальных и духовньк потребностей, а также на преобразование внешних условий существования человека57.

Как полагает современный исследователь Д.А. Александров, «наука есть лишь совокупность форм повседневной жизни, которой живут люди,

СО

именующие себя учеными» . В постановочной статье исследователь выделил формы научного быта - это взаимоотношения ученых и власти не только в форме жесткого подчинения науки государственной власти, но и их взаимозависимости. В этом ракурсе представляет интерес социальный статус ученого. Повседневное измерение проблемы отношений власти и ученых, по мнению Александрова, воплощается в рамках научного учреждения. Кроме официального пространства научной повседневности (стены научного учреждения, в которых проводятся официальные собрания, конференции, дискуссии), особое значение имеет «частное» пространство бытования науки и неформальные объединения среди ученых, различные типы коммуникации. Различные формы быта дают людям совершенно различный опыт повседневности и тем самым разные представления о мире. Д.А. Александров пишет о необходимости обратиться к пониманию «жизненного мира», связывающему опыт повседневной жизни и мировоззрение человека59.

Итак, мы можем говорить лишь о первых практиках освоения этой проблематики. На современном этапе нет еще единого определения понятия повседневности и научной повседневности в частности. Категория «научная повседневность» понимается нами как категория, представляющая внутренний мир науки, «уклад жизни» в науке, т.е. совокупность обычаев, поведенческих стереотипов ученых, связанных как с их индивидуальностью, так и окружающей их социокультурной средой, в том числе и внутринаучной. Особую значимость в этой связи для нас приобретает обращение к формам «интеллектуальной» коммуникации (как официального характера - дискуссии, конференции, совещания, коллективные проекты и т.д., так и неформального - различного рода кружки, научные школы и другие объединения). Научная повседневность выступает как структурный компонент жизненного опыта ученого. В качестве гипотезы полагаем, что научная повседневность выступает и продуктом, и условием научной деятельности ученых, как воздействует на них, так и сама подвергается трансформации посредством действий людей науки.

Реконструкция научной повседневности и понимание тенденций развития науки, в частности исторической, легче достигается в пределах одного научного поколения. Понятие «поколение» позволяет глубже понять систему ценностей научного сообщества, обнаружить модификации норм научной повседневности, раскрыть коммуникативную сторону науки, конфликты.

Разные науки наполняют понятие «поколение» различным содержанием, выявляют различные критерии для вычленения того или иного поколения. И.С. Кон отмечает, что большой опыт работы с этим понятием имеют демография и социология. Как полагает автор в истории, как правило, это понятие имеет условный, символический смысл и подчеркивает общность социальных переживаний и деятельность группы людей60.

Обращаясь к новейшим словарям, можно отметить многозначность термина «поколение», но чаще всего речь идет об обозначении разных аспектов возрастной структуры в истории общества. Это возрастная группа, т.е.

совокупность лиц, родившихся в течение одного и того же периода времени (разброс дат рождения в обе стороны по возрастной шкале допустим до десяти лет)61.

До недавнего времени исследователи рассматривали принадлежность человека к тому или иному поколению с точки зрения его общественно-политического мировоззрения. В исторической литературе также освещался психологический аспект проблемы поколений: проблема «отцов и детей».

Особую важность в поколенческом измерении имеет трансляция ценностей во времени. Используя метафору Пиндера, можно сказать, что мышление каждой эпохи полифонично. Таким образом, в действительности каждый момент времени представляет собой нечто большее, чем точечное событие; это не точка, а скорее, временной объем, обладающий более чем одним измерением, поскольку его переживают несколько поколений, находящихся на разных этапах своего развития62.

Французский ученый Ив Ренуар выступал за более точечное определение поколения: «Пучок возрастных классов, ансамбль мужчин и женщин, у которых наличествует одинаковые идеи, чувства и способ жизни и которые находятся в одинаковых физических, моральных и интеллектуальных условиях при встрече с важными фактами и событиями, затрагивающими то общество, которого они являются частью»63.

Последние наработки и поиски в этой области нашли отражение в ходе работы семинара по проблемам поколенческого анализа, прошедшего в Московской школе социальных и экономических наук в 2000-2003 гг.64, где шли споры о самом понятии «поколение» и возможности его применения в социологии и истории. Что касается содержания понятия «поколение», то наиболее развернуто его определяет Т. Шанин. По Шанину «вне математических моделей понятие "поколение" употребляется в основном как

равнозначное: 1) звену генеалогической цепи; 2) жизненному этапу и/или подразделению возрастной организации общества; 3) историческому периоду и/или современникам, т.е. всем живущим в нем; 4) социально-возрастной "когорте", т.е. тем, кто в результате близости дат их рождения следует параллельно схожим этапами собственного биологического развития и социально очерченного пути в рамках истории определенных обществ»65. Автор обозначает наиболее употребляемое понятие «поколение» в историографии и исторической социологии, как синоним «когорты» - «важнейшим здесь является ее выражение в когнитивной близости, опирающейся на социальный опыт совместного проживания в определяющую эпоху и взаимовлияния проживающих в ней»66.

Другой участник семинара Б.В. Дубин рассматривает понятие «поколение» как соединяющее индивидуализирующую функцию и фиксацию смены норм. С точки зрения Дубина разделение и противопоставление поколений в последние годы применительно к российскому обществу носило отнюдь не возрастной, а социальный характер: противостояние разных жизненных стратегий и ценностей получило оформление в привычной метафоре конфликта «отцов и детей»67.

Что касается применения понятия «поколение» в качестве инструментария, то оно очевидно для социологов. Историки не столь единодушны в использовании этого термина. Так, например, В.П. Данилов, полагает, что изучение истории по принципу выделения «поколений» не может выступать самостоятельным фактором исторического анализа68.

В исторической литературе довольно свободно обращаются с этим термином. Как уже отмечалось нами в историографическом обзоре наиболее отрефлексированным он предстает в исследованиях Л.А. Сидоровой. Итак,

поколение историков можно охарактеризовать как совокупность ученых, профессиональное становление и пик научно-исследовательской деятельности которых пришелся примерно на один и тот же временной период, совокупность историков, имеющая свой почерк в исторических исследованиях. Каждое поколение историков-ученых формируется в своей социально-культурной среде, с присущими только ей особенностями69.

Включение себя в то или иное поколение является важным проявлением самоидентификации историка. А по мнению французского исследователя Пьера Нора, возможно, это «единственный способ быть свободным в наши дни, продолжая хоть чему-то принадлежать»70. Единство поколения не определяется в первую очередь социальными связями того типа, которые ведут к образованию тех или иных конкретных групп, хотя иногда ощущение единства поколения может стать ведущим принципом, вокруг которого складывается конкретная группа.

Генерация «проявляется как сложный комплекс межличностных отношений, персонифицированных или коллективных, построенных на одновременном притяжении и отталкивании», отмечает Л.А. Сидорова71 «Общность понимания коренных проблем развития науки и общественной мысли легче достигается в пределах одной генерации, что, конечно, не исключает единства воззрений и у представителей отдельных поколений»72.

Реконструируя жизненный путь представителей научного поколения, вслед за английским исследователем Д. Саймонтоном мы выделяем два этапа: формирующий и продуктивный. Формирующий этап предполагает первоначальное овладение профессиональными навыками, накопленным ранее опытом, выбор профессии ученого (в том числе области дальнейшей профессиональной деятельности), овладение знаниями и методами познания, нормами и ценностями научного сообщества. В течение же продуктивного периода ученый перерабатывает накопленный опыт, преобразует его в свои

внутренние установки и взгляды и «отдает» их в виде своих научных

результатов73.

В выборе методологии и подходов мы опираемся на наработки в области социологии науки. Категория «исследовательское поле науки», разрабатываемая французским социологом П. Бурдье, позволяет рассматривать науку как относительно автономное пространство, микрокосм со своими собственными законами. «Поле науки является социальным миром, и, будучи таковым, оно осуществляет принуждения, предъявляет требования и т.д., которые, однако, оказываются относительно автономными по отношению к принуждениям всего социального мира в целом»74.

Нами используется понятие «научного символического капитала», введенное в научный оборот этим же автором. По Бурдье, научный капитал -это «особый вид символического капитала (о котором известно, что он основан на актах узнавания и признавання), состоящий в признании (или доверии), которое даруется группой коллег-конкурентов внутри научного поля»75. Он выделил два аспекта научного капитала, имеющие разные законы своего накопления: «"чистый" научный капитал приобретается главным образом признанным вкладом в прогресс науки, то есть изобретениями или открытиями (наилучшим показателем в данном случае являются публикации)» и «институализированный капитал», который дает возможность занятия важных позиций в научных учреждениях, продвижение по службе, обретение более высокого социального статуса76.

В то же время для нас представляют интерес исследовательские практики из философии науки, в частности сетевая теория Р. Коллинза. Он рассматривает структуру интеллектуальных сетей как двухмерное пространство: первый тип пространства - это «вертикальные» цепочки» сквозь поколения (такие межпоколенные сети состоят из связей «учитель-ученик»); второй «горизонтальные» альянсы и противостояния (это линии соперничества между современниками) - это и есть выражение коммуникативного поля науки77.

В ходе диссертационного исследования была предпринята попытка преломить современные наработки в русле устной истории, а также адаптировать к теме некоторые социологические методики.

В данной диссертации были использованы такие традиционные методы исторического исследования, как проблемно-хронологический и историко-генетический. Проблемно-хронологический метод обусловил построение работы, позволяющее представить различные этапы научной жизни послевоенного поколения советских историков. С помощью историко-генетического метода мы рассматриваем процесс формирования и развития научного поколения историков в связи с предшествующей историографической традицией, трансформацию научной повседневности на протяжении 1940-1970-х гг.

Источниковая база исследования Поставленная в диссертационном исследовании проблема решается на основе неоднородного комплекса источников, некоторые из них впервые вводятся в научный оборот. Были задействованы материалы восьми центральных архивов: Государственного архива РФ (ГАРФ), Отдела рукописей Российской государственной библиотеки (ОР РГБ), Государственного архива Российской Академии наук (ГА РАН), Центрального архива документальных коллекций г. Москвы (ЦАДКМ), Центрального архива общественных движений г. Москвы (ЦАОДМ), Центрального архива литературы и искусства г. Москвы (ЦАЛИМ), Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ), Архива Института российской истории Российской Академии наук (Архив ИРИ РАН); а также трех архивов г. Томска: Государственного архива Томской области (ГАТО), Центра документации новейшей истории Томской области (ЦДНИ ТО), Архива музея истории Томского государственного университета (АМИ ТГУ).

Используемый источниковый комплекс может быть разделен на восемь самостоятельных групп. Основными историографическими источниками для решения данной проблематики выступает пласт источников личного происхождения. Данная группа источников в свою очередь делится на автокоммуникативные (дневники, автобиографии, воспоминания) и источники межличностной коммуникации (переписка). Дневники в советский период практически не ведут. Обстановка в обществе приводила к истреблению самой раскрепощенной, творческой мысли и установлению внутренней цензуры78. «Я впервые почувствовал свое бессилие и даже ничтожность перед власть предержащими, - вспоминал Ю.Л. Бессмертный после ареста отца. - В подсознании зрел комплекс неполноценности. Я стал, как никогда тщательно следить за тем, что говорю, что пишу (даже в собственном дневнике), что думаю...»79. Это откровения советского историка, сохранившиеся, по случайности, на нескольких листах бумаги, остальное, по словам Ю.Л. Бессмертного, он уничтожил после ареста отца. Тем не менее немногочисленные дневниковые записи сохранились. Нами были использованы опубликованные дневниковые записи историков послевоенного поколения: Ю.Л. Бессмертного80, И.Д. Ковальченко81, Г.А. Нерсесова82; дневники представителя первой марксистской генерации С.С. Дмитриева83. В данных публикациях нашли отражение не только крупные вехи истории. Дневники дали возможность изучить взгляды и настроения людей науки на различных этапах их научного пути, реакции в научном сообществе на смену идеологического климата в стране, особенности их личного общения и взаимодействия, способы приобретения «чистого» и институализированного научного капитала, структуру ценностной ориентации корпорации советских историков, они так же содержат данные о материально-бытовых условиях.

7Особое место в комплексе источников занимают автобиографии историков послевоенного поколения, которые хранятся как в личных фондах историков: В.А. Дунаевского84, В.А. Кондратьева85, Г.А. Нерсесова86, К.Н. Тарновского87, так и в фондах научных институтов88, университетов89. Автобиографии позволяют восстановить социальное происхождение, основные вехи профессиональной карьеры ученого.

Мемуары историков достаточно давно привлекают внимание историографов в качестве источников при изучении различных аспектов истории исторической науки90. Характеризуя данный вид источников личного происхождения, следует обратить внимание на их субъективность, избирательность и дистанцию во времени. «Мемуары пишутся по прошествии многих лет в качестве своего рода подведения итогов, создавая целостный образ событий, участником или очевидцем которых был мемуарист. В силу этого для мемуарного дискурса в большинстве своем характерна не столько доскональность, сколько преобладание ярких, выпуклых образов, запечатлевших то, что «врезалось в память», поразило мемуариста и, по его мнению, наиболее выразительно воспроизводит воссоздаваемый образ»91. Мемуаров советской эпохи не так-то уж и много, вкус к мемуаристике был отбит еще в сталинские времена. Боялись даже записи для памяти делать. В основном нами были использованы публикации воспоминаний советских историков, как послевоенного поколения92, так и других поколений93,

появившихся уже в постсоветское время. Привлекались и воспоминания советского периода94, некоторые из них не были опубликованы, такие, как «Штрихи к автобиографии» В.А. Дунаевского95, которые хранят не только информацию о его научной карьере, но и позволяют реконструировать отдельные сюжеты повседневной жизни научных коллективов, в которых Дунаевскому довелось работать, например, сектора по проблемам «Истории исторической науки»96.

Воспоминания историков достаточно информативны для исследования научной повседневности историков, они, безусловно, субъективны и в этом их ценность. По мнению В.А. Антипиной, говорить о повседневности, не учитывая субъективного, нельзя, т.к. именно оценка человеком своего положения в обществе определяет его каждодневные практики97. Воспоминания содержат свидетельства о факторах, повлиявших на выбор научной карьеры, позволяющие выяснить, как происходил процесс становления историка-профессионала; характеристики профессоров и преподавателей, т.е. позволяют составить представление о социокультурной среде в высших учебных

заведениях послевоенного периода; раскрывают тайны творческой лаборатории ученых; демонстрируют способы накопления научного капитала в советское время.

Значительный интерес представляет такой историографический источник, как письма ученых-историков, который уже давно известен и вполне успешно используется в современных историографических исследованиях. Письма, по мнению авторов учебного пособия «Источниковедение: Теория. История. Метод. Источники российской истории» - самое распространенное в советское время средство общения между людьми, а также между обществом и властью98. Переписка ученых вводит исследователя в мир научных и общественных связей. «На них лежит то, что принято называть «печатью времени», и они лучше, чем самые подробные воспоминания, передадут некоторые из черт и умонастроений людей, принадлежавших к научной и около научной среды той эпохи»99. По словам историка М.О. Робинсона, «бесценным источником для раскрытия почти всех сторон жизни и деятельности ученых избранного нами круга является их эпистолярное наследие»100.

С одной стороны, «в государстве, где официально объявленной формой правления была диктатура, для многих ученых только личная переписка с близкими по убеждению людьми оставалась единственным пространством для свободного выражения собственных мыслей»101. С другой стороны, порой только на страницах частного письма близкому человеку, коллеге некоторые ученые, как, например, М.Я. Гефтер, могли быть более естественными, свободными, открытыми, чем в тексте официального характера. Признание по этому поводу «одного из самых внимательных и заинтересованных читателей Гефтера; того, кто в конце 1980-х первым составил необычную - из писем и блокнотных фрагментов - книгу Гефтера «Дверь в XIX век» - кандидата

философских наук Е.И. Высочиной: «Гефтер текстуально нематериален. Его тексты лишь автокомментарий к его скрытности»102.

В углубленном изучении биографий важнейшее место принадлежит письмам как форме самовыражения, самораскрытия, как специфической автобиографии103. С одной стороны, эпистолярное наследие ученого является важнейшим источником по истории исторической науки. Изучая информацию, полученную в результате анализа текста писем, исследователь может выстроить научную, общественную биографию ученого, полнее представить ее отдельные этапы. С другой - «в силу своего личного характера частные письма дают нам возможность зафиксировать еще один момент, значимый в свете определенных тенденций гуманитарного знания. Они позволяют увидеть в классиках исторической мысли (в данном случае мы говорим уже о частной переписке ученых-историков) не просто «безличные машины по производству канонических текстов» и не памятники, а живых людей, с их поисками, сомнениями, метаниями, эмоциями»104.

Итак, рост интереса к миру личности, ремеслу ученого-историка повышает внимание к такому типу историографического источника личного происхождения, как письма. К источникам межличностной коммуникации мы отнесли письма М.Я. Гефтера Ш.М. Левину, которые посвящены обсуждению, подготовке к изданию очередных томов «Всемирной истории» 105; Л.М. Горюшкина К.Н. Тарновскому106, эпизод переписки К.Н. Тарновскогои Н.М. Дружинина107. А также опубликованные эпистолии историков108. Письма

иллюстрируют различные этапы развития отечественной исторической науки, ее отдельных направлений, доносят до нас дух исторической эпохи, раскрывают ценностные ориентиры, поведенческие стереотипы и обычаи в корпорации советских историков.

Ко второй группе источников можно отнести делопроизводственные документы: протоколы, стенограммы, материалы биографического характера, отчеты о научно-исследовательской и преподавательской деятельности, хранящиеся в фондах парторганизаций и отделов кадров учебных и научных учреждений. В частности, ЦАЛИМ, фонд 6 (МИФЛИ), ЦАОДМ, фонд 211 (Партийная организация Института истории АН СССР), РГАСПИ, фонд 17 (ЦК КПСС), ЦЦНИ ТО, фонд 115 (Партийная организация Томского университета), НА ИРИ РАН (Отдел кадров. Личные дела сотрудников. Индекс 350), ГАТО, фонд 815 (Томского государственного университета), фонд историко-филологического факультета Томского госуниверситета (АМИ ТГУ). В эту же группу включены опубликованные в советское время материалы различных совещаний109. Делопроизводственные документы позволяют судить о состоянии автономности исторической науки и выделить особый вид научной коммуникации советского периода - партийные собрания. Они содержат обширный материал о материально-бытовом состоянии научных и учебных заведений, о социальном положении ученых.

Третью группу составляют нормативные акты по высшей школе и науке, регламентировавшие учебную и научную деятельность научно-педагогических кадров, тексты которых были опубликованы в отдельных сборниках110.

Разнообразную информацию по научной повседневности советских

историков и отдельного научного или учебного учреждения в частности можно

обнаружить в периодических изданиях того времени. Нами были использованы

материалы центральных газет «Правда»111, «Советская Россия»112, а так же

113

материалы газеты «Красное знамя» (Томск) .

Как утверждают авторы книги «Источниковедение новейшей истории России: теория, методология и практика», лучше всего по материалам советской прессы прослеживается лишь изменения в идеологических установках партии114. В отличие от центральных газет малотиражные газеты, в частности, университетские, достаточно разносторонне представляют повседневную жизнь учебного или научно-исследовательского учреждения. Нами были использованы материалы малотиражной газеты Томского государственного университета «За советскую науку»115.

Помимо документальных источников, автором диссертации были привлечены материалы биобиблиографических и биографических словарей: А.А. Чернобаева «Историки России. Кто есть кто в изучении отечественной истории»116, А.А. Аникеева, Н.И. Егорова, О.А. Родионова «Историки России. Кто есть кто в изучении зарубежной истории»117, С.Ф. Фоминых, С.А. Некрылова, Л.Л. Берцун, А.В. Литвинова, К.В. Петрова, К.В. Зеленко «Профессора Томского университета: Биографический словарь (1945-1980)»118 и В.П. Корзун, О.В. Кузнецовой, Б.А. Осадченко «Современная историческая наука Западной Сибири в Лицах. Историки Омска»119, которые содержат статьи почти о 2000 российских историков, научных сотрудниках академических институтов и преподавателей вузов. Наиболее значимым из этого ряда изданий

современности является биобиблиографический словарь А.А. Чернобаева, который содержит краткую информацию о 1567 отечественных историках, труды которых посвящены изучению прошлого России. В словаре приводятся данные о жизненном пути ученых, их образовании, специализации, учителях, диссертационных исследованиях и основных сочинениях. Из формализованного материала была сформирована база данных, содержащая информацию о представителях послевоенного поколения советских историков (См.: Приложение 4, обоснование выборки см. С. 38).

В шестую группу включены интервью представителей послевоенного поколения историков как опубликованные120, так и проведенные автором диссертации. Диссертантом был разработан бланк опроса и проведено 13 интервью. (См.: Приложение 1, 2). Респондентами явились представители научного сообщества как столицы - М.С. Альперович, Я.С. Драбкин, Л.Т. Мильская, А.Х. Бурганов, О.А. Ржешевский, так и провинции В.И. Матющенко, А.Д. Колесников, И.В. Захарова (Омск), Б.Г. Могильницкий, Л.И. Боженко, А.К. Сухотин (Томск), В.Л. Соскин (Новосибирск). Можно отметить миграцию среди перечисленных историков, например, некоторые из провинциальных историков обучались в столичных вузах, а по окончании вуза или аспирантуры вынуждены были их покинуть, причины - от банальных - «нет рабочих мест», до - в духе того времени - «национальность». В то же время наблюдался и переезд уже молодых «остепененных специалистов» из одного сибирского города в другой из-за «нерешенности жилищных условий». В целом, реконструируя повседневность с использованием интервью перечисленных респондентов можно отметить, что процессы, происходящие в различных научных центрах страны, имели общий характер, иногда лишь отмечалось некоторое запаздывание в апробации новых идеологических установок. В ходе исследований удалось выявить основные каналы региональных научных

коммуникаций, мотивацию профессиональной специализации данного поколения историков, особенности межпоколенных трансляций профессиональных ценностей, формирования научной школы, особенности взаимодействия послевоенной генерации историков с властью, определить влияние социального заказа и партийной идеологии на выбор тематики научных работ и на складывание ведущих исследовательских направлений.

Оценить характер и результаты научно-исследовательской работы представителей послевоенного поколения советских историков позволяют собственно исследовательские тексты представителей послевоенного поколения, которые составляют седьмую группу источников. В диссертации анализировались тексты глав коллективных монографий, научные сборники, книги, материалы дискуссий, опубликованные на страницах журналов121. Мы понимаем ограниченность представленной выборки из исследовательских текстов, но это продиктовано структурой представленной диссертации. В нее попала литература, раскрывающая некоторые аспекты научной повседневности: способы научной коммуникации - научные дискуссии, коллективные проекты; статьи и дискуссии по проблемам методологии истории.

В восьмую группу источников включены рецензии и отзывы122, по которым можно судить об этике, культурной практике и процедурах научного сообщества. Через рецензию происходит восприятие или отторжение концепции или автора научным сообществом, от имени которого выступает рецензент. С одной стороны, рецензии и отзывы выявляют авторскую позицию в понимании значимых элементов исследовательского труда, с другой - дают возможность

реконструировать общую модель исследования, разделяемую научным сообществом.

Совокупность источников, использованных в данной работе, представляет сложно организованный комплекс взаимодополняющих документов, изучение и интерпретация которых позволяет решить задачи диссертационного исследования.

Научная новизна. Впервые сделана попытка реконструировать научную повседневность послевоенного поколения советских историков. Выявлены как макросоциальные, так и микросоциальные факторы, оказывающие влияние на научную повседневность поколения. Зафиксированы определенные формы научной повседневности, которые, в общем, являлись традиционными как для дореволюционных, так и для советских историков. В то же время появились и новые формы научной повседневности, связанные с ролью различных партийных и государственных органов, партийных собраний, которые изменили традиционный оппонентский круг науки. Научная повседневность рассмотрена как условие формирования ученого и как продукт деятельности человека науки. Воссоздан материально-бытовой аспект повседневности историков. Сформирована база данных из представителей послевоенного поколения советских историков, по которой проведен формализованный анализ поколения. В научный оборот введен круг источников oral history и сформирован личный архив автора.

Научная апробация и практическая значимость работы. Основные положения диссертации были представлены в виде докладов на следующих научных конференциях: всероссийских (Екатеринбург, 2003, Омск, 2003, 2004), региональных (Тобольск, 2001, Омск, 2002, 2004), апробированы в виде 4 статей и 6 тезисов. Исследование диссертационной тематики было поддержано Институтом Открытое Общество (Фонд Сороса) в 2003 г. (Грант на поездки), Министерством образования (Аспирантский грант, проект «Научная повседневность послевоенного поколения советских историков (1940-1970-е гг.)) в 2004 г., РГНФ (коллективный проект «Историки и власть в российском региональном пространстве: Сибирь. XX век») в 2004 г., а также в рамках

программы «Межрегиональные исследования в общественных науках» (Саратовский МИОН) в 2004-2005 гг.

Положения и выводы диссертации могут быть использованы для подготовки лекционных курсов, спецкурсов по отечественной историографии, в курсе «Введение в историческое исследование».

Структура работы отражает логику исследовательского замысла. Диссертация состоит из введения, двух глав, заключения, списка источников и литературы, четырех приложений. Первая глава нашего диссертационного сочинения посвящена исследованию научной повседневности в период становления историка-профессионала послевоенного поколения, рассмотрению периода жизни ученого, связанного с выбором своей профессиональной деятельности, годами ученичества и адаптации в научном сообществе. Во второй главе анализируется продуктивный период послевоенного поколения советских историков в тесной его сопряженности с научной повседневностью. Это период деятельности уже состоявшихся «остепененных» ученых. Можно говорить о быстром профессиональном росте историков послевоенного поколения: у около половины из них к 1975 г. проходят защиты докторских диссертаций, в этот же период они осваивают новые проблемные поля. При этом и в первой, и во второй главах происходит обращение к формам научной повседневности.

Историческая наука в годы Великой Отечественной войны и первое послевоенное десятилетие: условия и тенденции развития

В исторической литературе можно встретить различные формулировки названий этапа, связываемого с периодом пика, расцвета ученого как профессионала. Например, Н.А. Хачатурян, обращаясь к научно-творческой биографии доктора исторических наук А.А. Сванидзе, обозначает этот период как «собственно "взрослая" научная жизнь»1, подразумевавшая, что «взрослому» этапу предшествует ученичество. А.Я. Гуревич, отмечает, что «ученый переживает периоды акме - наивысшего подъема творческих сил, большой научной продуктивности»2.

Что же касается первого этапа творческого пути ученого, можно с точностью сказать, что это период формирования, становления человека науки. Период становления профессионала-историка включает в себя, как правило, студенчество и годы обучения в аспирантуре. Как отмечалось ранее, автором диссертации для составления формализованного облика послевоенного поколения советских историков были привлечены материалы биобиблиографических и биографических словарей. Из 2000, представленных в них российских историков, научных сотрудников академических институтов и преподавателей вузов, к интересующему нас поколению мы отнесли 535 персоналий, т.е. тех историков, процесс профессионального становления которых пришелся на военные годы или первое послевоенное десятилетие. Выборка может считаться вполне репрезентативной, так как включает в себя специалистов по истории России и зарубежной истории, представителей не только столичного, но и провинциального научного сообщества.

Л.А. Сидоровой в статье «Советские историки послевоенного поколения: собирательный образ и индивидуализирующие черты»3 был проведен подобный формализованный анализ биобиблиографического словаря А.А. Чернобаева.

Исследовательницей была использована информация только об историках, изучающих историю России. В данном диссертационном исследовании выборка по послевоенному поколению советских историков была дополнена, при ее составлении использован другой критерий отбора персоналий, поэтому наши данные отличаются от данных, приведенных в статье Л.А. Сидоровой. Мы не придерживаемся предложенной Л.А. Сидоровой группировки научных генераций, включающей в послевоенное поколение историков, родившихся в 20-45-е гг. XX столетия4, такое расширение верхней границы позволило автору статьи использовать данные о более 700 представителях данного поколения5.

Исходя из проведенного анализа выборки, возрастная шкала представителей послевоенного поколения историков ограничивается 1910-1930 гг. (См.: Приложение 3; Таблица 1). Ядро послевоенного поколения советских историков составили историки, родившиеся в 1920-е годы. Группы 1919-1921, 1922-1924, 1925-1927, 1928-1930 гг. рождения имеют примерно равную долю от общего числа выборки (См.: Приложение 3; Таблица 1). В совокупности историки, родившиеся в 1919-1930-е годы, составили 85,6%. При этом количество ученых с датой рождения 1919-й, 1930-й гг. имеют равные доли в этой группе по 5,8%, а на собственно 1920-е гг. приходятся остальные 74%.

Начальной точкой «отсчета жизни», появления той или иной генерации ученых могут служить различные, маркирующие события, связанные с обществом в целом, так и с состоянием научного социума. Этап становления изучаемого нами поколения можно условно обозначить 1940-1950-ми годами (около 70% историков к 1952 г. оканчивают вузы, за 1944-1955 гг. - 39,81% защищают кандидатские диссертации, при этом данные нельзя считать абсолютными, так как у 21,3% общего числа персоналий данные о защите диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук отсутствуют; к 1975 г. почти 40% историков становятся докторами исторических наук (по этому пункту отсутствуют данные у 132 человек -24,67% общего числа) (См.: Приложение 3; Таблица 2)). Именно в послевоенное десятилетие историки данной генерации завершали или начинали свое образование.

Симптоматичным в этом плане представляется большой разброс в датах рождения интересующего нас поколения. Такие растянутые хронологические рамки объясняются событием, трагически прошедшим через жизнь данного научного поколения, - войной 1941-1945 гг. Великая Отечественная война ускорила смену научных поколений в советской исторической науке, внесла трагические демографические изменения: многие историки не вернулись с фронта. В годы войны происходят изменения во всех сферах общества, в том числе и в науке. Например, академик Н.М. Дружинин дает такую оценку военному времени: «Начался памятный военный период 1941-1945 гг., который в корне изменил наши настроения, наш быт и направление нашей научной работы»6. Великая Отечественная война способствовала оформлению данного научного поколения в более четко очерченные границы.

По данным Л.А. Сидоровой, будущие историки «рекрутировались» изо всех слоев общества7. Анализируя данные о социальном происхождении представителей исследуемого поколения, можно отметить, что примерно у 20% общего количества они отсутствуют. Примерно половина историков (47,6%) являются выходцами из служащих, почти одну треть составляют выходцы из крестьян (27,12%), около 10 % - из рабочих, остальная часть ученых (15,4%) представлена выходцами из казаков, ремесленников и т.д. (См. Приложение 4). По тендерному признаку большую часть послевоенного поколения советских историков составляют представители мужского пола (84,11 %), из 535 исследуемых персоналий - 85 женщин (См.: Приложение 3; Таблица 3).

Встретившие начало войны в довольно молодом возрасте (большую часть данного поколения представляют историки 1921-1925 гг. рождения, являвшиеся на момент начала войны 16-20-летними юношами), около 25% историков данной генерации стали участниками Великой Отечественной войны (См.: Приложение 4).

Студенческие годы и аспирантура как этап профессионального становления послевоенного поколения историков

Начальный этап освоения научной профессии связан с обучением будущих ученых-историков в ВУЗ-ax, в аспирантуре, с первыми публикациями. Становление молодого специалиста предполагает и процесс адаптации его в научном сообществе.

Исследователями-психологами признается, что особая роль в структуре личности ученого принадлежит мотивационным компонентам, т.е. побуждениям, направляющим его деятельность, целям, к которым он стремится, желаниям, которые он удовлетворяет в работе1. Изучение факторов выбора научной карьеры показало, что для многих ученых этот выбор вовсе не являлся следствием глубинных раздумий или осознания своего призвания. Почти в половине случаев он осуществлялся под значительным влиянием второстепенных факторов, не имеющих прямого отношения к существу будущей деятельности: советов родных и близких; подражания значимым другим; возможностей поступления в то или иное высшее учебное заведение и т.п. . Причем исследователи отмечают, что особенно это характерно для ученых-гуманитариев, которые чаще выбирают научную карьеру непосредственно перед окончанием института, а вот физики делают это намного раньше, обычно перед окончанием школы3. Эту мысль подтверждают и сами гуманитарии, например, А.Я. Гуревич неоднократно в своих публикациях мемуарного характера отмечал: «В отличие от математиков историки творчески самоопределяются довольно поздно»

Обращаясь к источникам личного происхождения, интервью с историками послевоенного поколения, мы выяснили, что мотивы к поступлению на исторический факультет, порой просто занятия историей у ученых были различными, но в основном они связаны с яркими впечатлениями детства, а также желанием выяснить для себя истину о том или ином историческом событии, пережитом близкими родственниками или им самим.

Таким образом, начальной точкой пути становления историка можно обозначить процесс выбора истории. Например, Ю.А. Поляков 5 свой выбор истории связывает прежде всего с впечатлениями детства. Родился он в Ташкенте в 1921 г.: «В Туркестане все дышало историей - красочной, причудливо переплетенной. Я видел изразцовую вязь древних храмов, слышал рассказы о раскопках неведомых могильников... Мои детские и юношеские впечатления, перебродив, выкристаллизовались в твердое, сознательное увлечение историей»6. После окончания средней школы, в 1940г., Ю.А. Поляков поступает на исторический факультет Московского Института философии, литературы, истории (МИФЛИ)7.

Из интервью с академиком П.В. Волобуевым8: «Почему я стал историком? Думаю, что этому способствовали два обстоятельства. Я родился в Северном Казахстане, в Кустанайской (тогда Тургайской) области, в крестьянской семье... с детства запомнились рассказы родственников и соседей о Гражданской войне, которая затронула и нашу деревню. И в райцентре, большом селе Семиозерное, куда отец переехал, бросив крестьянский труд, и где работал в системе потребкооперации, было немало людей служивших в Красной армии, партизанских отрядах или в армии Колчака. Казахстан, как известно, был местом, где во времена Сталина находилось немало политических ссыльных. Знакомство с некоторыми из них оказалось весьма интересным и поучительным. Правда, мой отец не очень охотно рассказывал о Гражданской войне...А вот рассказы других родственников, в первую очередь бабушки (по отцу), были просто захватывающими. Бабушка вспоминала, например, как через деревню проходили белые, красные и чем это сопровождалось. Когда образовался колхоз, его вначале назвали колхозом имени 19 повешенных потому что уральские казаки (это были свирепые каратели) повесили у нас 19 красных партизан, пришедших домой, их родственников, родителей тех, кто служил в красной армии, и просто случайных людей (как я тогда уже понял, большую и подлую роль в развязывании террора сыграли доносы, соседская зависть). И вот желание понять, что же такое Гражданская война, заставляло меня обращаться к свидетелям событий тех лет, в прошлом крупным военным и политическим работникам, оказавшимся в силу ряда причин в райцентре. Таким образом, толчок и интерес к историческим знаниям прежде всего привили рассказы о Гражданской войне. Вторым побудительным мотивом послужил Лейпцигский процесс 1933 г. над Г. Димитровым и его товарищами...В итоге мною были прочитаны все материалы о Лейпцигском процессе, все выступления Димитрова, его товарищей - Танеева и Попова, их обвинителей, в том числе и Геринга. Все это произвело на меня большое впечатление»9.

Уже в студенческие годы, стоя перед выбором темы, над которой нужно было работать в рамках курсовых работ и дипломного исследования, Павел Васильевич уходит от темы Гражданской войны, несмотря на то, что именно рассказы о ней побудили его интерес к истории вообще. «Я увидел, что исторически правдивой картины событий Гражданской войны создать нельзя. А так как хотелось все же работать серьезно, то я после некоторых размышлений пришел к выводу, что надо будет заняться проблемами социально-экономической истории России, которые менее политизированы и дают больше простора для научного поиска»

О том, что заниматься абсолютно любой исторической тематикой на высоком научном уровне, так скажем честно, некоторые представители послевоенного поколения понимали еще при поступлении в ВУЗ. Например, А.Я. Гуревич, поступая на истфак Московского университета, стоял перед трудным выбором.

XX съезд КПСС в жизни поколения советских историков 1940-х гг

Послесталинское десятилетие в истории советского общества является и особым периодом в истории отечественной исторической науки. Обновление советской системы середины 1950-х - середины 1960-х гг. в отечественной историографической традиции характеризуется как время «оттепели». Представители послевоенного поколения историков в период оттепели вступают в новый этап своей научной жизни, если следовать терминологии уже цитируемого нами Д. Саймонтона - продуктивный период, предполагающий, что процесс приобретения опыта и адаптации в научном сообществе в основном закончен. Вступив во «взрослую» научную жизнь, ученый начинает реализовывать накопленный опыт. Именно к этому периоду в основном складываются его жизненные научные ориентиры: ценности, смыслы, мотивы, потребности, идеалы и т.п., - и, как правило, влияние внешних факторов несколько ослабевает. Специфика самого этапа в творческой жизни историка предопределила и определенную архитектонику построения текста этой главы диссертации. Научную повседневность мы рассматриваем в рамках изменяющегося социокультурного контекста, который определяет в политическом плане XX съезд КПСС.

В области профессии можно отметить, что процесс смены курса в стране был отрефлексирован с некоторым опозданием на Всесоюзном совещании историков в 1962 г. С другой стороны, этот период в жизни послевоенного поколения - продуктивный - маркируется и формализованной характеристикой: представители послевоенного поколения советских историков с конца 1940-х гг. до середины 1950-х гг. в основном защищают кандидатские диссертации. Например, В.А. Дунаевский, А.А. Зимин и А.И. Зевелев защитили диссертацию на соискание степени кандидата наук в 1947 г.; СО. Шмидт, Ю.А. Поляков - в 1949 г.; А.Я. Гуревич, B.C. Флеров, Г.А. Нерсесов - в 1950 г.; Ю.П. Шарапов - в 1951 г.; В.И. Бовыкин, И.В. Захарова - в 1952 г.; П.В. Волобуев, М.Я. Гефтер - в 1953 г.; В.П. Данилов, М.Е. Плотникова - в 1954 г.; И.Д. Ковальченко, К.Н. Тарновский - в 1955 г.; Д.М. Зольников - в 1956 г. и др. В некоторых случаях поступление в аспирантуру стало возможными только в годы оттепели (например, СВ. Оболенская, А.А. Сванидзе).

Разительные перемены происходили в послесталинском советском обществе в различных сферах его жизнедеятельности, в том числе и в науке. Весьма показательна в этом плане запись из дневника С.С. Дмитриева от 27 мая 1953 г.: «В Комсомольской школе на кафедре по указанию Кульбакина (директора Центральной комсомольской школы при ЦК ВЛКСМ) и Захаровой из экзаменационных вопросов вычеркнуты почти все вопросы, касавшиеся взглядов Сталина (и Ленина) на те или другие проблемы. Например, был вопрос «Крестьянское восстание под предводительством Пугачева. В.И. Ленин и И.В. Сталин о крестьянских восстаниях» - вторая фраза отброшена. Или вопрос "Разработка и принятие Сталинской конституции" заменяется другим -"Конституция СССР 1936 года". Совершенно упразднены отдельные вопросы: "Историческая речь И.В. Сталина на XIX съезде КПСС"; "Великие стройки коммунизма"»1. Парадокс заключался в том, что ровно год назад, по словам С.С. Дмитриева, весной 1952 г., чуть ли не в каждый вопрос силком пытались вставить формулировку с упоминанием Сталина.

Некоторую ясность в общественную жизнь внес XX съезд КПСС, состоявшийся в феврале 1956 г. Самым неожиданным моментом этого съезда явился доклад «О культе личности и его последствиях». В докладе впервые было заявлено, что большинство репрессированных «врагов народа» - честные граждане своей страны, были преданы гласности шокирующие сведения о массовых расстрелах невинных людей и о депортации народов в 1930-1940-е годы. Массовые репрессии и складывание «культа личности» в первую очередь связывались с отрицательными чертами характера самого Сталина, его отступлением от марксистско-ленинского понимания роли личности в истории.

Доклад не ставил под сомнение сложившийся при И.В. Сталине политический режим, он был призван создать впечатление, что достаточно лишь осудить и искоренить «извращения» социализма - и путь к коммунизму будет открыт3.

Для нас представляет интерес восприятие этого события историками послевоенного поколения советских историков. По словам И.Д. Ковальченко, доклад Н.С. Хрущева произвел сенсационное впечатление, «это был гром среди ясного дня, взрыв колоссальной бомбы»4. Реакции на заявления Хрущева в рядах историков были различны: после прочтения доклада на партийном собрании исторического факультета МГУ молниеносно произошло размежевание на "сталинистов" и "антисталинистов". «Кличка "сталинист" стала чуть ли не нарицательной. Никто, конечно, из "сталинистов" не считал, что не нужно преодолевать последствий культа личности Сталина. Никто не отрицал, что Сталин допустил ряд серьезных ошибок и промахов. Но "сталинисты" считали, что Сталина нельзя вовсе вычеркнуть из истории, оценить всю его деятельность отрицательно. Как это делали "антисталинисты"»

Публичное разоблачение преступлений сталинского режима вызывало перемены в общественном сознании, разрушало систему страха. Поэтому партийное руководство стремилось всячески ограничить нарастающую критику «культа» определенными рамками. На пленуме ЦК ВЛКСМ в апреле 1956 г. А.Н. Шелепин, выступая против использования понятия «сталинист» в негативном свете, утверждал, что слово «сталинист» изобретено буржуазной пропагандой и она же пытается сделать его ругательным в своих черных целях. В нашем же понимании «сталинист», утверждал он, «как и сам товарищ Сталин неотделимы от великого звания коммуниста»

Коллективные организационные формы научной деятельности (вторая половина 1950-х-1970-е гг.)

Вступив в продуктивный этап своей научной жизни, представители данного поколения становятся активными участниками различных исследовательских проектов этого периода. Коллективное творчество выступает как одна из форм научной повседневности.

В 1950-е - 1960-е годы появляется значительное число обобщающих многотомных трудов, над созданием которых работали большие коллективы гуманитариев. Президиум АН СССР принял решение в 1950 г. «Об издании многотомников "Всемирная история", "История СССР", "История Москвы", "История русской культуры"»1. Издавались «История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945 гг.», «Очерки исторической науки в СССР», «Очерки истории Ленинграда», «История русского искусства», этнографическая серия «Народы мира», «Истории КПСС». В 1952 г. началось издание «Историй Москвы» в шести томах, завершившееся в 1959 г. В области всеобщей истории, помимо многотомной «Всемирной истории», выпущены капитальные исследования, посвященные Парижской Коммуне, английской революции XVII в., революциям 1848 года. Изданы обобщающие работы по истории Польши, Чехословакии, Болгарии, а также по истории США, Мексики, Аргентины.

Продолжено издание некоторых коллективных проектов военного и послевоенного периода: «в 1957-1960 гг. выпуском 3-5 томов Институт Марксизма-Ленинизма при ЦК КПСС завершил издание "Истории гражданской войны в СССР"»2, и т.д. В 1958 г. ЦК КПСС принял решение об издании «Исторической энциклопедии». С 1960 г. начала выходить многотомная «Философская энциклопедия». В 1961 г. издан первый том фундаментального 16-томного труда «Советской исторической энциклопедии». Другим решением ЦК было создано Издательство социально-экономической литературы (СОЦЭКГИЗ), что позволило заметно увеличить выпуск литературы этого профиля.

В пафосе критики последних лет советской исторической науки ей зачастую присваивают черты, якобы характерные исключительно для нее. К таковым относят, в частности, написание коллективных работ, «обесчеловечивание» исторических текстов и т.д. Действительно, мы можем наблюдать большое количество коллективных проектов в историографической традиции 40-70-х гг. XX в. Является ли это исключительным феноменом советской науки - вопрос спорный. Во всяком случае, в современном науковедении фиксируется взаимосвязь между организационными формами науки и этапами ее легитимации. С.Д. Хайтун выделяет три этапа эволюции этих форм: этап преимущественно индивидуального научного труда (до конца XIX века); этап дисциплинарной науки (начало - середина XX); этап науки; организованной по проблемному принципу (начинается в последней трети XX века)4.

По данным психологов науки А.В. Юревича, М.Г. Ярошевского, А.Г. Аллахаведяна, Г.Ю. Мошковой, с середины XX века научно-технический прогресс привел к резкому возрастанию коллективной составляющей труда в науке. Это сказалось в повышении соавторской активности ученых. Если в начале XX века 82% научных публикаций принадлежало «соло-авторам», то уже к 1960-м годам удельный вес такого рода индивидуальных работ снизился до 33%. За полвека соответственно возросла доля работ, написанных двумя авторами (с 16 до 40%) и тремя авторами (с 2 до 17%). В 1920-е годы появились первые научные публикации, подготовленные авторскими коллективами из четырех и более человек5. Сам факт эволюции организационных форм науки подтверждает тезис о том, что смена форм научной деятельности не уникальна, а является вполне естественной и присущей любой науке.

Как было отмечено выше, о приоритете коллективных проектов в отечественной исторической науке было заявлено на Всесоюзном совещании по вопросу о мерах улучшения подготовки научно-педагогических кадров по историческим наукам в декабре 1962 г. в докладе Б.Н. Пономарева: «Практика убедительно подтверждает плодотворность и перспективность коллективных форм работы. Именно они могут обеспечить преодоление мелкотемности, поверхностности и эмпиризма. Речь идет не просто о кооперации отдельных ученых, не о собирании под одним названием различных работ. Коллективность в работе предполагает сплочение ученых в изучении темы, в разработке общей точки зрения» 6. Он отмечал, что коллективные работы создают наиболее благоприятные условия для роста молодежи, которая, работая в содружестве с опытными мастерами науки, приобретает необходимые навыки исследовательского труда. В связи с этим предлагалось уделить особое внимание расстановке кадров в данных коллективах: «Надо покончить с практикой комплектования редколлегий коллективных трудов по принципу представительства и именитости, не считаясь с тем, в какой степени тот или иной ученый может действительно плодотворно работать в данном составе редколлегии или редакционного совета» . Любопытно в связи с этим наблюдение академика Ю.А. Полякова в воспоминаниях о В.П. Дмитриенко: «Придя в августе 1958 г. в Институт истории Академии наук СССР, В.П. Дмитриенко стал работать в большом и сильном коллективе авторов и редакторов VIII тома Истории СССР, посвященном 1921-1932 годам. Над томом в качестве авторов и редакторов трудились такие маститые ученые, как А.А. Воронецкая, Э.Б. Генкина, Р.П. Дадыкин, В.П. Данилов, А.Е. Иоффе, В.М. Курицын, А.А. Матюгин, В.И. Попов, СИ. Якубовская 8. В.П. Дмитренко был всего лишь младшим научным сотрудником без степени - «эмэнэсом» в секторе по написанию многотомной истории СССР, которым тогда руководил будущий академик М.П. Ким 9. По словам Ю.А. Полякова, в работе над коллективным проектом Владимир Петрович «смотрел без всякой опаски на звания и авторитеты, смело выступал с критическими замечаниями по авторским текстам, давал дельные советы, выказывал соображения концепционного порядка» .