Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА I. Русская печать о противниках россии накануне и в начале первой мировой войны (январь-сентябрь 1914 г.) .35
1. Образы будущих военных противников России в русской печати накануне Мировой войны 35
2. От противника к врагу: реакция русской прессы на начало общеевропейского конфликта 61
3. «Немецкие зверства» и трансформация образов Германии и Австро Венгрии в русской печати в августе-сентябре 1914 г. 79
4. Дискуссии в русской прессе о послевоенной судьбе Германии, Австро Венгрии и Турции 93
ГЛАВА II. Армия и тыл неприятельских государств в освещении русской печати в сентябре 1914 – июле 1915 гг .140
1. Функционирование русской прессы в начальный период Первой мировой войны: политика и практика 140
2. Образы вражеских армий на страницах русских газет в 1914 – 1915 гг . 160
3. Русская печать о состоянии вражеского тыла в первый год Мировой войны 218
Заключение 261
Список использованных источников и литературы
- От противника к врагу: реакция русской прессы на начало общеевропейского конфликта
- «Немецкие зверства» и трансформация образов Германии и Австро Венгрии в русской печати в августе-сентябре 1914 г.
- Образы вражеских армий на страницах русских газет в 1914 – 1915 гг
- Русская печать о состоянии вражеского тыла в первый год Мировой войны
От противника к врагу: реакция русской прессы на начало общеевропейского конфликта
В основу исследования положены принципы историзма, всесторонности и системности, в соответствии с которыми явления исторической действительности рассматриваются в развитии, взаимосвязи и взаимодействии. Исследование периодической печати невозможно без учета конкретно-исторических условий и особенностей функционирования и политических позиций различных газет. Применение указанных принципов позволяет рассматривать выбранные издания в качестве элементов единой системы русской периодической печати, которая являлась важнейшим фактором общественно-политической жизни дореволюционной России.
При работе над диссертацией были использованы как общенаучные, так и специально-исторические методы исследования. Среди общенаучных методов следует выделить анализ, синтез, обобщение и сравнение. В число использованных специальных методов входит историко-генетический метод, позволивший проанализировать основные процессы и тенденции развития российского общества в начале ХХ века. Кроме того, исследованию русской печати этого периода способствовал историко-типологический метод. С его помощью была проведена работа по систематизации русских газет, выявлению их особенностей, общих черт и различий. Наконец, использование историко-сравнительного метода позволило сопоставить и сравнить материалы различных периодических изданий; определить и охарактеризовать позиции газет по ключевым вопросам внутренней и внешней политики России; проанализировать взгляды прессы на вражеские государства и народы; выделить сходства и различия в этом вопросе между исследуемыми изданиями накануне и в период Первой мировой войны. Важнейшее значение для исследования образов, механизмов их формирования и функционирования имеет междисциплинарное научное направление историческая имагология. Имагологическое исследование предполагает комплексное изучение конкретно-исторических условий появления образов в «общественном, культурном и литературном сознании той или иной страны, эпохи»1. Образы зачастую стремятся обрести форму «инвариативных констант»2, но в то же время находятся под сильным влиянием динамики внешней среды. Поэтому, как отмечают О.С. Поршнева и А.В. Голубев, сформированный образ представляет собой «динамическую систему представлений и мнений, обладающую как стереотипными, так и дифференцированными чертами, как рациональными, так и эмоциональными компонентами»
Структурными компонентами образа являются стереотипы. Сформировавшиеся под влиянием многолетних (а часто – многовековых) культурных, исторических и политических тенденций, стереотипы отличаются «стабильностью, исторической устойчивостью и могут выступать как мифы или символы, объясняющие социально-исторической опыт той или иной национальной общности»4. Стереотипные представления о «другом» структурируются и воспроизводятся в текстах с помощью определенного набора лексических и фразеологических средств, прежде всего – метафор и метафорических моделей1. Как отмечает Д. Лакофф, «образ действий нации на международной арене всегда определяется целым рядом метафор, которые в значительной степени структурируют наше понимание международной политики и международных конфликтов»2. Критическое осмысление образов предполагает не только определение коллективных или личностных представлений о «другом», но и эволюцию этих представлений под влиянием внешних условий. Как отмечает Е.Ю. Сергеев, образы, «подобно “кирпичикам”, формируют представления, которые… не ограничиваются фиксацией внешних признаков явлений, а содержат еще и рефлексию, то есть анализ (верный или ложный) их происхождения, внутренней структуры и условий существования»3.
Значительную роль в развитии образов играет репрезентация «другого» в средствах массовой информации, публицистике, научной и художественной литературе. Как отмечает М.С. Фишер, «исследование в литературе образа другой страны, образа инонациональной культуры» является одной из главных задач имагологии4. Обращение к «литературным» образам позволяет систематизировать представления общества о других народах и культурах, прослеживать изменения, сходства и различия этих представлений в определенных общественных группах, а также в контексте общественно-политического и социального развития. Важно отметить «контекстуальную обусловленность литературных образов другой страны как элементов комплексных международных взаимоотношений»5.
Периодическая печать, в силу своей распространенности, популярности, подверженности внешним воздействиям, широкому спектру политических воззрений является одним из основных источников для имагологических исследований. Важнейшей чертой периодической печати является ее информативность – систематическая концентрация больших объемов информации на страницах газет и журналов. В то же время особенностью газет является их исключительно сильная зависимость от источников информации и степени контроля над ее потоками и распространением. В периоды военных конфликтов эта зависимость проявляется особенно наглядно, так как вместе с ограничением межгосударственных и международных контактов ограничивается вариативность получения информации об окружающем мире. Информационные «поля»1, которые «иногда представляются абсолютно свободными и хаотическими»2, в иных условиях могут подпасть под усиленное внешнее влияние, а информационные потоки либо «иссыхают», либо переориентируются и начинают «работать» на обеспечение конкретных (например, пропагандистских) задач.
Тем не менее, даже в условиях значительного ограничения информационных потоков сама информация сохраняет свои функции и остается по сути своей совокупностью данных, результатом познавательной деятельности и процессом, «содержание которого состоит в истолковании внешне проявленных явлений»3. Осмысление и интерпретация информации способствуют сохранению ее динамичной природы и в конечном счете влияют на «интеллектуальные продукты» информационного взаимодействия. К числу этих «продуктов» принадлежит и периодическая печать, «фиксирующая» результаты динамичного, «живого» информационного обмена.
«Немецкие зверства» и трансформация образов Германии и Австро Венгрии в русской печати в августе-сентябре 1914 г.
«Русское слово» также отмечало совершенную бессмысленность убийства Франца-Фердинанда для «великосербского движения». На фоне «некоторого ослабления» гонений на славянские народы Австро-Венгрии покушение лишь ухудшило положение и в перспективе могло вызвать обострение австро-сербских отношений. С другой стороны, изданию казалось подозрительным стремление «патентованных патриотов дунайской монархии» поскорее переложить ответственность за убийство «с пылких голов нескольких безумцев на плечи целой сербской нации». Сам факт двойного покушения на наследника престола бросал тень на австрийскую полицию, не сумевшую предотвратить «роковые выстрелы». Великосербская пропаганда, полагало издание, находится в слишком тесной связи с деятельностью «венских и пештских провокаторов», которые во многом поспособствовали ее появлению2.
Пристальное внимание было привлечено к самой персоне убитого эрцгерцога. В первые дни после покушения в печати выражались определенные надежды на то, что смерть эрцгерцога повлияет на курс, проводимый Веной. Особенно это касается «Нового времени» и «Русского слова», для которых Франц-Фердинанд был олицетворением австрийской внешней политики последних перед покушением лет. По мнению «Нового времени», он отличался «подозрительностью и раздражительностью», с трудом доверял людям. Франц-Фердинанд «не любил» венгров и «особенно раздражительно относился к сербам», считая их главными врагами монархии. Издание отмечало, что убийство эрцгерцога хоть и трагично, но при этом вполне логично на фоне его слов и действий, несущих в себе постоянную угрозу для славянских народов. «Холодный и угрюмый» характер и «вызывающий язык лиц, окружавших покойного наследника престола»1 олицетворяли постоянное усиление «национального гнета» и «безжалостную расправу» над малыми народами в Габсбургской империи. Пресса выражала осторожную надежду на то, что наиболее радикальные, одиозные и клерикальные силы, проводником идей которых и был Франц-Фердинанд, с его смертью потеряют свое влияние.
Стремительное усиление антисербских настроений в Австрии и прокатившаяся по Боснии и Герцеговине волна погромов значительно повлияли на тон русской печати. «Новое время» еще незадолго до убийства эрцгерцога возмущалось преследованиями «видных славянских деятелей», запрещением славянских органов печати, съездов и собраний2. На этом фоне погромы в Боснии были сразу восприняты изданием как часть заранее спланированной кампании против сербов. Доказательством тому было поведение властей и полиции, которые, несмотря на введенное военное положение, «слишком мягко» реагировали на «дикий разбой».
У печати не было сомнений в том, что погромы были сознательно допущены Веной для разжигания антисербских настроений в стране. Наиболее эмоционально реагировало «Новое время». Погромы в Боснии рассматривались газетой как часть «антисербской» политики Австрии Социальный состав погромщиков «Новое время» ограничивало люмпенами и «давними врагами» сербского народа в лице «отбросов», «черни», «накипи», «цыган, евреев и мусульман». По мнению издания, это во многом символизировало и социальную базу австрийских властей на национальных окраинах. «Пляска на костях» австрийского наследника престола якобы демонстрировала желание Вены усилить репрессии против боснийских сербов, а в случае обострения на этой почве отношений с Сербией – не упустить возможность «разобраться» и с ней самой1.
«Русское слово» также отмечало, что вокруг «еще не остывшего трупа эрцгерцога разыгралась отвратительнейшая оргия воинствующего патриотизма, для которого память о Франце-Фердинанде послужила лишь предлогом обнаружить свою истинную сущность». Причем сам эрцгерцог представал на страницах издания едва ли не как жертва общего антисербского заговора. Некоторые обозреватели «Русского слова» видели в покушении возможность «определенных кругов» в Вене избавиться от «нелюдимого» и слишком высокомерного и независимого престолонаследника, а также с помощью поднявшейся истерии «покончить со змеиным гнездом» – Сербией. «Русское слово» полагало, что после убийства Франца-Фердинанда разгром Сербии стал главной целью Австрии2.
К середине июля 1914 г. тема сараевского покушения постепенно отошла на второй план. Прекратились антисербские демонстрации в Боснии, несколько утихли воинственные призывы австрийской официозной печати3. Вена взяла короткую паузу, чтобы затем сделать «решительный шаг» к войне с Сербией. Русская печать расценила этот короткий временной отрезок как свидетельство того, что едва вспыхнувший новый кризис на Балканах постепенно «затихает». Большинство наблюдателей не верили в то, что Австрия сможет пойти на такой риск и начать войну с Россией из-за Сербии. Ведущий колумнист «Нового времени» М. Меньшиков еще 4 июля писал: «Чего можно ждать в ближайшем будущем? Мне кажется, следует ждать заметного успокоения. Престарелый монарх Австро-Венгрии (Франц-Иосиф. – И.Б.), начинавший было заслоняться слишком нервною и активною фигурой своего племянника, вернет себе полноту императорского авторитета, одним из высоких достоинств которого считается сдержанность и нелюбовь к авантюрам». Нововременский обозреватель отмечал, что в «наихудшем случае» корона перейдет к Карлу-Францу-Иосифу, который в силу своего молодого возраста должен будет проявлять осторожность в ключевых внешне- и внутриполитических вопросах1.
Образы вражеских армий на страницах русских газет в 1914 – 1915 гг
«Тяжелое впечатление» на «Русские ведомости» производили речи на нескольких «патриотических» и народных собраниях. Так, на одном из «славянских обедов» было высказано предложение взять нескольких немцев-военнопленных в заложники в ответ на германские «зверства». По мнению издания, подобные предложения «недостойны великого, верящего в свою правоту народа». «Мелкая месть» могла поставить Россию в один ряд с немцами. Газета выражала надежду, что подобные мысли и настроения принадлежали только «отдельным кучкам людей, не сумевших в великий исторический момент понять народную психологию и слиться с ней»3.
Раскручивание маховика антинемецкой кампании обострило отношения кадетской печати с «Новым временем». Едва утихнувшие в начале войны споры возобновились с новой силой в форме острых дискуссий о смысле мирового конфликта и действиях России. С самого начала эти дискуссии приобрели внутриполитический подтекст. Преследование немцев и культивирование германофобии в русском обществе вызывало резкий протест в либеральной печати. А.Н. Толстой писал на страницах «Русских ведомостей», что подъем народа на войну против Германии стал «осознанным актом народного разума и воли». На этом фоне «остервенелую» антинемецкую кампанию на страницах «тысяч мелких газет и листков» Толстой назвал «преступлением». Народ, по его словам, «не волнуется, не мечет громы», и стоит ли «отравлять его спокойствие ненавистью к немцу? Неужели и в этом нам нужно подражать Германии..
Для «Русских ведомостей» был неприемлем сам алгоритм действий, предложенный националистической печатью: сначала «преодоление немецкого засилья» и только затем – развитие русской промышленности, науки и культуры. «Националисты как раньше говорили: нужно выгнать из России евреев, и тогда все будет хорошо, так и теперь на искоренении немцев упражняют свои государственные умы»1.
Дальнейшее обострение отношений кадетской печати с «Новым временем» происходило осенью 1914 г. «Радикальные Маниловы» сами стали искать повода для словесных баталий с суворинской газетой. «Война с Германией и Австрией открыла новое поприще нашим крикунам для упражнения их голосовых связок, – с раздражением отмечала «Речь». – Чем усерднее крикуны эти расстилались (до войны. – И.Б.) перед германским сапогом... тем яростнее теперь стараются... уверить, что они всегда ненавидели наших нынешних врагов, всегда против них предостерегали»2. «Речь» не скрывала, к кому именно были обращены подобные обвинения, и называла конкретные фамилии и газеты. Характерно, что объектами критики кадетских изданий были их «старые» противники, обвинявшиеся теперь в «скрытом» германофильстве и «обыкновенном для них» приспособленчестве. Популярным в кадетской печати стал пример М. Меньшикова и его статьи 1909 г., где колумнист «Нового времени» весьма комплиментарно отзывался о Германии и немецком народе3. Суворинская газета в долгу не оставалась и напоминала, что даже во время войны в либеральной прессе «по-прежнему расточаются подобострастные похвалы немецкому гению»4.
Весьма своеобразно либеральная печать подавала на своих страницах и борьбу с «немецким засильем». В одной из немногих статей, посвященных этому вопросу, «Речь» с нескрываемой усмешкой рассуждала о необходимости вытеснения с русского рынка «напетых под дудочки» немецких канареек и замену их «вольными русскими канарейками старинного овсянистого напева»1.
Противоречия между кадетской печатью и «Новым временем» олицетворял спор по вопросу об истоках германского милитаризма. Либеральные издания систематически оспаривали тезис суворинской газеты о неразрывной связи «германизма» и немецкой культуры. К примеру, обозреватель «Речи» И. Брусиловский отмечал, что Кант – в первую очередь явление европейской культуры, и его философия «впитала» в себя многие тенденции развития всей европейской философии. Соответствующим образом влияние Канта можно было проследить не только в Германии, но и во всем мире. «Что же эта всеобщность связи доказывает? Да ровно ничего, кроме сложности мировых отношений», - заключал Брусиловский2.
В защиту германской культуры как важнейшей части культуры европейской высказывался другой колумнист «Речи» В. Сперанский. По его мнению, отрицательные явления в жизни Германии, появление таких «патологически самовлюбленных политиков» как Вильгельм II, не являются продолжением немецкой философской мысли XIX в., а наоборот, противостоят ей. Крупнейшие немецкие философы стали «заложниками» своих интерпретаторов, создававших «искусственную» связь между ними и изменчивой политической конъюнктурой. Между тем «уродливые стороны воинствующего вильгельмизма» всегда осуждались авторитетными вождями немецкой культуры. Фихте, Шопенгауэр, Ницше и многие другие немецкие мыслители «брезгливо» наблюдали за ростом германского милитаризма, «фарисейским лицемерием германских патриотов и корыстным ханжеством клерикальных ретроградов»3.
Русская печать о состоянии вражеского тыла в первый год Мировой войны
Несколько отличались новости об австрийской армии и ее действиях на оккупированных территориях. Печать признавала, что австрийцы на Восточном театре в некоторых случаях «старались быть джентльменами» с местным населением2, вели себя «корректно» и иногда «удивляли» своим великодушием. Так, «Новое время» сообщало, что взятая в приграничном Каменце-Подольском контрибуция за огонь по австрийским войскам вскоре была возвращена городу: австрийцы признали, что стреляли по ним не местные жители, а русские разведывательные отряды3.
Однако «джентльменствуя» в Галиции, австрийцы хотели только «задобрить» и склонить на свою сторону настроенное «враждебно» население. Общие с немцами «привычки» приводили к «той же бессмысленной, бесцельной жестокости» по отношению к населению захваченных территорий4. В Галиции своеобразным «аналогом» Калиша и Лувена печать считала небольшой приграничный город Андреев, где австрийцы совершили массовые военные преступления5.
Отличительной чертой австрийцев русская печать считала их отношение к войне как возможности «поработить» славянские народы, уничтожить
«Весьма характерен для австрийской армии следующий факт: вскоре после объявления войны австрийский отряд в одном из пунктов перешел нашу границу, сжег совершенно беззащитную деревушку и после этого “подвига” быстро ретировался восвояси» (Русско-австрийская война // Русское слово. 1914. 8 августа. № 171. С. 2.) сербскую государственность и ослабить влияние России на Балканах1. Поэтому на захваченных территориях Сербии австрийские войска с местным населением поступали «самым жесточайшим образом». По данным «Русского слова», в деревне Богозавце через согнанную в карьер толпу перепуганных женщин «пролетела» австрийская конница, никто не выжил; детям выкалывали глаза, а на груди одного из стариков развели костер. «Сербским Лувеном» для русский печати стал Шабац, пребывание в котором австрийцев «ознаменовалось такими зверствами, которые еще не записывались на скрижалях истории цивилизованных народов»2.
Репрессии против заграничных югославян давали почву для подобного отношения к их соплеменникам на австрийской территории. Усилилась подозрительность властей и по отношению к румынам и итальянцам, среди которых с началом войны «наблюдались» ирредентистские настроения3. Это прямым образом сказывалось на поведении австрийских войск, которые, по сообщениям русской печати, проявляли не меньшую жестокость по отношению к населению своей страны. Газеты неоднократно отмечали, что «зверства швабо-мадьяр» на захваченных землях происходили одновременно с «карательными прогулками» по деревням в австрийской Боснии, Трансильвании, Буковине и Галиции. Поражения на фронте выливались в «настоящие погромы» славянских и румынских поселений, жители которых подозревались в сочувствии и пособничестве русской армии4.
Австрийская «шпиономания», по мнению русских газет, доходила «до крайней степени маразма». С помощью этого сюжета демонстрировалось недоверие австрийцев к своим соотечественникам и непопулярность войны в «народе». «Речь» в декабре 1914 г. сообщала, что жители нескольких галицийских деревень были обвинены в сигнализации русским патрулям с помощью дыма из печных труб1. Сигнализацией «для русских разведчиков» служили также блики от икон во время крестных ходов и цвет выгнанных на пастбища «русофильских коров»2. Газеты отмечали, что опасения австрийцев в большинстве случаев были небезосновательны: приближение русских войск якобы вызывало среди славян и румын «тайную радость» и надежду на «скорое освобождение»3.
Идентичные сюжеты русская печать развивала и при описании действий турецких войск. «Русское слово» отмечало, что турки, отступая, разграбляют «подчистую» поселения, находившиеся на турецкой территории4. Не менее подробно освещались грабежи и насилия турецких войск на территории турецкой же Армении, население которой (подобно населению австрийской Галиции и Буковины) заподазривалось в симпатиях к России5. Результатом этой «шпиономании» зачастую становились «зверства» турок над своими же соотечественниками6. Русские газеты подчеркивали, что «зверствовали» турецкие войска ничуть не меньше своих союзников и расписывали военные преступления полукочевых, «диких» племен (в первую очередь, курдов), присутствовавшего врача, прокалывали штыком. Крестьяне просили лишь об одном: перед смертью исповедаться и помолиться, но им в этом было отказано» (В Галиции // Новое время. 1914. 29 октября. № 238. С. 3.)
Во всех случаях поведение союзных армий печать объясняла «врожденными качествами» русских, англичан и французов, которые «в принципе не могли себе позволить» плохого отношения к людям, в том числе и к представителям враждебной нации. «От очевидцев мы знаем, что занятие Львова русскими войсками не повлекло за собой ни малейшего ущерба для города. … Солдаты, воспитанные в дисциплине, не трогали имущества
Таким образом, жестокость немцев и австрийцев рассматривалась печатью как «удел слабого»: будучи не в состоянии победить в открытом бою, австро-германские и турецкие войска выплескивали свою злость на безоружных и беспомощных людей. В том числе и на основе этих рассуждений пресса делала первые выводы о реальной боеспособности армий Центральных держав. Крупные сражения в августе-сентябре 1914 г. «продемонстрировали», что мощь германской армии была переоценена всеми, в том числе и противниками Германии. Заявленное материально-техническое преимущество немцев союзные армии за первые недели нивелировали более высоким боевым духом и полученным боевым опытом. Напротив, австро-германские армии перед лицом сильного и недооцененного противника продемонстрировали плохую готовность к фронтовой повседневности. Газеты отмечали, что германский солдат, «похваляясь» своей силой, в реальном бою зачастую проявлял трусость и склонность отступать на заранее уготованные позиции под «малейшим» натиском. «Новое время» уже по итогам первых стычек на русско-германской границе делало далеко идущие выводы касательно германских войск. «Рассеялся мираж о какой-то “непобедимости” германцев, - пишет издание, - и во всей своей наготе всплывает бретёрство и наглость зарвавшегося врага»2.