Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Феноменология Гуссерля и феномен языка 10
1. Эдмунд Гуссерль. Личность философа в историческом контексте 10
2. Феноменологическая философия: общая характеристика 16
3. Наследие Гуссерля и проблема языка 32
4. Структурная модель семантики Гуссерля 51
Глава 2. Феноменология и философия языка ХХ в. 65
1. Лингвистический поворот: поражение логицизма и поэтика философского мышления 65
2. Феноменология языка: обобщение программных и методологических установок 78
3. Феноменология и лингвоцентризм ХХ в.: внутри и снаружи дискурса 89
4. Язык как теоретическая реальность: феноменология языка и история европейского мышления 98
Глава 3. Влияние феноменологии Гуссерля на философию языка – анализ основополагающих работ ХХ в. 114
1. Г. Шпет: логические и поэтические внутренние формы 115
2. М. Хайдеггер: радикальный дескриптивизм и онтологический историзм 123
3. М. Мерло-Понти: жестовая теория языка 134
4. П. Рикёр: конфликт интерпретаций и синтез методов 141
5. Ж. Деррида: феноменологичность и лингвоцентризм деконструкции 145
Заключение 155
Список литературы 160
- Эдмунд Гуссерль. Личность философа в историческом контексте
- Структурная модель семантики Гуссерля
- Язык как теоретическая реальность: феноменология языка и история европейского мышления
- Ж. Деррида: феноменологичность и лингвоцентризм деконструкции
Эдмунд Гуссерль. Личность философа в историческом контексте
В истории философии за Эдмундом Гуссерлем (Edmund Gustav Albrecht Husserl) (1859– 1938) закрепился титул основателя феноменологии. Интерес самых крупных мыслителей ХХ в., возникновение феноменологических центров по всему миру3, обильная комментаторская и исследовательская литература – всё это привело к широкому признанию феноменологии одним из наиболее влиятельных направлений современной философской мысли. К числу свидетельств неугасающего влияния феноменологии наравне с чисто историческими, историко-философскими изысканиями, направленными на развитие понимания многогранного наследия Гуссерля, следует отнести и такие традиционные, даже обязательные, для философии явления, как критика тех или иных положений, дискуссии по поводу правильного истолкования и попытки опровержения отдельных теоретических оснований. Целый ряд факторов даёт исследователям повод для противоречивых и даже негативных оценок роли Гуссерля в современном мышлении и, тем более, в истории философии в целом. Причём, критические замечания возникают как со стороны критиков Гуссерля, так и со стороны его апологетов. Упорное продолжение разбирательств вокруг Гуссерля, до сих пор не доведённое до коренного перелома ни одной из противоборствующих сторон, – это самое верное доказательство того, что и феноменология, и направленные на неё историко-философские исследования ни в малейшей степени не утратили своей актуальности и востребованности.
Настоящее исследование имеет, по преимуществу, апологетическую направленность, т. к. его цель – высветить сильные стороны учения Гуссерля, дабы указать на причины его влияния. Но чтобы изображение того потенциала, благодаря которому феноменология остаётся одним из наиболее влиятельных течений в философии, имело максимальную рельефность, необходимо обозначить и основные линии критики. Феноменология – это учение многоуровневое. Доказательства этому будут представлены впоследствии. Но соответственно этому и критические стратегии развиваются в разных измерениях, и будут освещаться по мере необходимости, в зависимости от того, какой аспект феноменологии находится в центре внимания.
К числу факторов, проблематизирующих историческое положение философии Гуссерля, можно предварительно отнести отсутствие прямых продолжателей дела основателя феноменологии (все послегуссерлевские попытки построения феноменологии оказывались «ересями»4 по отношению к основателю), сложность и внешнюю противоречивость развития мышления его самого, приводившие к отколу последователей ещё при жизни учителя, экстравагантность и даже эзотеризм терминологии 5 (далеко не все неологизмы или нестандартные применения классических понятий, введённые и активно практиковавшиеся Гуссерлем, были приняты за пределами феноменологии), чересчур амбициозные заявления, не получившие видимого и общепризнанного практического воплощения (сравнение редукции с религиозным обращением, попытки установить феноменологию в качестве системнозавершённого методологического основания любого философского и научного знания). Однако, разбитые таким образом на три группы обвинительные стратегии носят схематический и поверхностный характер и, наравне с Гуссерлем, могут быть применены к любому глубокому, самобытному и плодовитому мыслителю, будь то Платон, И. Кант, И. Г. Фихте, Ж.-П. Сартр или Л. Н. Толстой. Всё это, скорее, выступает свидетельством некоей философской пассионарности, без которой в принципе невозможно фигурировать в истории философии. В плане критики более обстоятельными выглядят попытки прояснения технических моментов движения мысли Гуссерля, неизбежно связанного с применением определённого понятийного аппарата, в подвижных внутренностях которого могут наличествовать неразрешимые противоречия. Но, что характерно, вскрытие таких парадоксов происходит на страницах работ тех авторов6, которые не склонны недооценивать важность мыслительной работы, проделанной основателем феноменологии. И прежде всего это относится к одному из ассистентов Гуссерля, Л. Ландгребе, который проделал грандиозную работу по выявлению и конструктивному переосмыслению противоречий феноменологии7. Что же касается историко-философской оценки, являющейся одной из главных задач настоящего исследования, то здесь важно заострить внимание только на одном обстоятельстве: Эдмунд Гуссерль оказывается одновременно ключевой, симптоматической и символической фигурой в истории европейской философии, переживающей переход из XIX в ХХ столетие.
Если вообще позволительно членить историю философии на временные отрезки, приводя её таким образом к общему основанию с историей экономической, политической и культурной, то оправданность и точность такого членения будет зависеть от обнаружения переходных процессов, либо обуславливающих, либо репрезентирующих качественную смену одних характерных связей и отношений другими. И наиболее явственно такой переходный процесс от XIX к ХХ в. проявился именно в наследии Э. Гуссерля. Можно сказать ещё резче, в порядке тезиса: парадоксальность «феномена Гуссерля» состоит в том, что его личная историческая исключительность порождена избыточным сплетением тех обстоятельств и тенденций мышления, которые по отдельности могли бы быть названы всего лишь характерными или типовыми для его времени. Опознание таких типовых тенденций в соединении с пониманием индивидуального своеобразия их сложной комбинации образует искомый предмет исторического внимания к персоне Э. Гуссерля.
Когда нужно писать о мыслителе, осознанным выбором и центральным жизненным устремлением которого была теоретическая работа8, то можно следовать методу Хайдеггера, предварявшему рассказ о философии Аристотеля следующими словами: «…он родился в такое-то время, работал, а потом и умер»9. Этот путь привлекателен интеллектуальным пуризмом, напоминающим надписи на могилах эпикурейцев – «Non fui, fui, non sum, non curo»10, – но в случае Гуссерля нужно, не впадая в излишние подробности, ограничиться некоторым биографическим минимумом, без которого не будет понятно, как мыслитель, отличавшийся монологическим типом мышления11 и никогда намеренно не шедший к широкой аудитории, тем не менее уже при жизни получил международное признание и состоял в переписке со многими ведущими умами Европы. Такова «историческая» задача, решаемая путём учёта ряда биографических обстоятельств. Но, с другой стороны, учёт всех этих обстоятельств необходим и для другого, не менее важного движения, переносящего историческую проблематику на феноменологический уровень 12 .
Структурная модель семантики Гуссерля
Для последующего выявления специфики влияния Гуссерля на попытки других мыслителей ХХ в. феноменологически решать проблемы анализа языка, нужно продемонстрировать, как разрабатываемая им семантика может быть увязана с основным мотивом его философствования – потребностью показать, что философия в своём сущностном выражении должна пониматься как наука, обладающая исключительной способностью быть надёжным основанием всякого рационального знания. Кроме того, это позволит прояснить механизмы работы основных понятий гуссерлевской феноменологии в их подвижной взаимосвязи. В частности, это касается понятия «смысл», играющего важную роль в творчестве таких мыслителей как, например, М. Хайдеггер и Г. Шпет. Современные исследователи показывают, что это понятие функционирует у Гуссерля по-разному, в зависимости от того, в какой контекст оно помещено202. Работа по прояснению такой понятийной полисемии крайне важна для понимания наследия Гуссерля, но с философской точки зрения не менее важно попытаться разработать метод прояснения структурных связей, удерживающих всё это разнообразие «смыслов» в интуитивно понятном единстве одного слова203.
Статья-манифест «Философия как строгая наука», речь о которой шла в конце предыдущего параграфа, была опубликована только в 1911 г., но уже в первом томе «Логических исследований», вышедших в 1900 г., понятие науки оказывается принципиальным элементом, органически вплетённым в ту понятийную систему, которая впоследствии ляжет в основание трансцендентальной феноменологии. Анализ некоторых моментов этого текста позволяет прояснить, как понятие «строгой науки» «реализуется феноменологически»204 и как в этой реализации разрешается вопрос о соотношении дескриптивно-символических выражений науки и познавательной активности субъектов теоретического мышления205.
Наука – это не сумма и не сплетение актов знания206, а в некотором смысле вместилище, в котором такие акты фиксируются и концептуализируются как нечто существующее, обладающее действительностью. Пространство науки неравномерно, и определяется оно не точным описанием каждого акта знания (Wissensakt) в статусе узаконенного самоочевидного элемента эпистемологического универсума и не однозначным определением положения каждого конкретного акта по отношению ко всем прочим, а наличием относительно устоявшихся и отделённых друг от друга единств, представляющих собой роящиеся множества сингулярных актов. Эти множества образуют реальные научные дисциплины. Внешнее же проявление некоторого общего принципа сосуществования, объемлющего их расположение относительно друг друга, обуславливающего координацию их внутренних частей, связующих каналов, разрывов и провалов, может быть названо дисциплинарностью. Дисциплинарность – это результат «открытия» и выведения на поверхность вещей той «систематики, присущей науке», что коренится в «самих вещах» 207 , где «поверхность вещей» феноменологически функционирует как подготовленный к продумыванию уровень обзора, потенциально обеспечивающий доступ к эйдетическому видению208.
Гуссерль говорит, что, не являясь суммой актов знания, наука, между тем, обеспечивает условия производства таких актов. Иными словами, наука (Wissenschaft) – это не само скопище знаний – пусть даже подвергнутое скрупулёзнейшей систематизации или рассматриваемое динамически, в виде бесконечной совокупности возникающих и исчезающих явлений, – но универсальный принцип, приводящий во вращение некоторую жёсткую ось (Schaft209 ), что создаёт особое поле тяготения, куда стягиваются (центростремительный аспект) только те акты знания, которые достаточно вызрели, чтобы, образно выражаясь, стать видимыми теоретическому глазу – за счёт пребывающего в них света истины. Это поле тяготения и есть то, что Гуссерль называет направленностью науки на знание. Совершенно равносильным здесь будет использовать метафору центробежного движения – в этом случае вокруг вращающейся оси образуется поле, из которого, наоборот, выталкивается (центробежный аспект) всё, что не относится к актам знания, удовлетворяющим специальным условиям. Поле тяготения-выталкивания, или (в общем случае) дифференциальное поле сепарации, динамически образующее область очевидности, и есть то «вместилище», попадая в которое множественные акты знания тяготеют к формированию дисциплинарных множеств. Следовательно, Wissenschaft – это (в предельном случае) не что иное, как принцип организации условий очевидности.
Очевидность предстает как совокупность условий, обеспечивающих «непосредственное овладение самой истиной» 210 , т. е. как качественный переход из индуктивной реальности психически детерминированного субъекта к объективному положению дел, которое становится основой всякого знания, в неизменном виде сопровождая каждый субъективный познавательный акт в качестве его аксиоматики. Ограниченность понятия очевидности, проявляющаяся при любой его эмпирической реализации, обусловлена его идеальной природой, действующей только в понятийной среде, та или иная структура которой порождает совершенно конкретную ситуацию рассмотрения – область теоретической работы, определяющую чистую предметность мышления вообще или в частном случае – научного исследования. Теоретическое мышление, прибавляя к своему инструментарию каждое новое понятие, подчиняет и сужает его смысл, изначально обладающий известной свободой. Факторы, образующие в своём множестве смысловую потенциальность понятия, приводятся в соответствие с внутренней аксиоматикой уже наличествующего теоретического аппарата, а также в соответствие друг с другом в пределах самого понятия, и тем самым актуализируются в некоторую теоретическую частность. Если же какие-либо факторы не согласуются с понятийной системой и внутренней смысловой конкретностью понятия, то они исключаются как эквивокативные, т. е. непригодные для непротиворечивого функционирования в разрабатываемой теории. Понятие очевидности предполагает, что та ситуация, в которой случается усмотрение истины, сама определяет достаточные основания такого усмотрения, а подобное возможно только на теоретическом, идеальном уровне. Любая совокупность понятий образует теорию лишь символически – внутренняя систематика теории организована теми факторами, что детерминируют включённость каждого понятия в систему. На это и указывает Гуссерль, когда пишет, что фактически очевидность обнаруживается «только в весьма ограниченной группе примитивных положений дел»211.
Изучением принципа, внешне проявляющегося в виде состояния очевидности, должна заниматься метадисциплина, для обозначения которой Гуссерль выбирает название Wissenschaftslehre («наукоучение»). В отличие от использовавшего это понятие И. Г. Фихте, у Гуссерля наукоучение принимает более узкое, техническое значение, и в своей направленности на теоретические связи между истинами разных наук, определяющие объективное содержание науки в целом, совпадает с понятием чистой логики212. Чистая логика отвечает исключительно за форму, которая образует «идеальную сторону»213 всякой теории. Задавая критерии, по которым состояние теории оценивается на предмет обеспечения условий очевидного усмотрения истины, чистая логика возглавляет комплекс дисциплин, называемых «нормативными». Нормативная дисциплина определяет, в какой степени новый объект, предполагаемый в качестве объекта предметного интереса, может быть соотнесён с теоретической системой, конституирующей предметную интенцию. Иными словами, любая нормативная дисциплина полностью имплицирована теоретическим содержанием, но может применяться как к теоретическим объектам, устанавливая правила их сосуществования в единой понятийной сетке, так и к эмпирическим объектам, регламентируя правила их соотнесения с предметной интенцией мышления, ведущего эмпирическую исследовательскую работу на базе предварительно развёрнутой теоретической системы. Когда нормирование обращено на теоретические объекты, понятие степени соответствия по основанию условия очевидности сводится к жёсткой альтернативе «соответствует / не соответствует». Поэтому все нормативные дисциплины, подвизающиеся на теоретическом уровне, являются частными случаями чистой логики, где «частность» обусловлена ригоризирующей работой нормировочных установок в области не вполне устойчивого синтаксиса обслуживаемой теории. Но что касается практических дисциплин, то здесь определение степени соответствия имеет принципиальный характер и разворачивается в символическом диапазоне «хорошо / плохо». Поэтому в каждой практической дисциплине присутствует своя «фундаментальная норма»214, выступающая основанием нормирования, т. е. полагающая общие идеальные условия вхождения эмпирического материала в теоретическое рассмотрение. Возникновение «практической дисциплины» представляет собой случай инверсии фундаментальной нормы. Так, например, фундаментальная норма такой дисциплины как физика требует подводить все эмпирические взаимодействия исследуемой области под основной физический закон, лежащий в основе теоретического описания этих взаимодействий. Инверсия позволяет получить практическую дисциплину прикладного технического характера, со стороны которой инвертированная норма прочитывается как «эффективность».
Язык как теоретическая реальность: феноменология языка и история европейского мышления
Предлагаемое ниже рассуждение преследует в некотором роде амбициозную цель: опираясь на интуиции феноменологии, предложить теоретическую модель, схватывающую тройственную взаимообусловленность языка, мышления и истории, которая разворачивается в естественном для неё многомерном пространстве, но в силу некоторых закономерностей, о которых пойдёт речь, вполне отчётливо проецируется на такую «плоскость» как история современной философии. В основе этого метода – различение теоретического и практического у Гуссерля, заложенное им ещё в «Пролегоменах». Можно сказать, что эта теоретическая модель концептуально обобщает опыт историко-философского исследования, проведённого в данной главе 374 , и дополняет модальный анализ семантики Гуссерля, завершающий предыдущую главу, указывая способы перехода от его семантической статики к семиотической динамике, потребной для анализа таких исторических явлений, субъектом которых выступает язык.
Философия, с известной изобретательностью рефлексирующая над собственным назначением, делает своим методом исследование не того, что по сложному стечению обстоятельств полагается её содержанием, являясь, по сути, лишь исторически деформированным отражением, а того, что устанавливается в качестве её рационалистической и антиметафизической критики. Одним из простейших методов подобной критики является фальсификация, которая в применении к философии – в силу отсутствия естественнонаучной эмпирической базы – может реализовываться в форме доведения до абсурда тех или иных идейных тенденций375. Частные попытки такой фальсификации выражают и тавтологические предложения, организованные по схеме: «Сознание исследует сознание», «Мышление исследует мышление», «Язык исследуется с помощью языка». Из этих предложений можно выстроить более сложные, но не менее тавтологичные конструкции, например: «Говорящее мышление исследует говорящее мышление» или «Мыслящий язык исследуется с помощью мыслящего языка». Глубина методологического тупика, в который заводят такого рода предложения, измеряется степенью их тавтологии, которая в формальном и визуальном отношениях выглядит абсолютной376.
Для прояснения природы подобных предложений достаточно рассмотреть наиболее характерное и рафинированное: «Мышление исследует мышление». Негативным опровержением тавтологии мог бы стать упрёк, что само это предложение сформулировано незаконным образом и декларирует «псевдопроблему». На сей счёт в рамках современной философии могло бы возникнуть приблизительно такое высказывание: «Говорящий язык притворяется мыслящим языком», как бы намекающее, что никакого «исследования» вообще не существует в силу фундаментальной несамостоятельности или даже эфемерности самого мышления. Позитивным же опровержением может быть указание на то, что в данном предложении имеет место, но не эксплицируется средствами языка – нарушение логического закона тождества, т. е. «мышление» в левой части суждения не эквивалентно «мышлению» в правой части. Неравнозначность частей суждения, положим, скрывается за особенностями его формы и на уровне временной деформации смысла допускает существование в нескольких вариантах. Мышление либо привлекается в качестве дополнительного средства исследования к какому-то основному средству (например, языку), либо играет инструментальную функцию и управляется чем-то из области внемысленного377 (в этой роли, опять же, может выступать язык или некая мистическая сущность, обладающая способностью предавать себя забвению в мышлении), либо в предложении фигурирует два независимых мышления и их неразличение связано с ошибкой или неточностью высказывания. Предложение может просто быть нормативной манифестацией, претензией на чистоту эксперимента: мышление может исследоваться с привлечением любых посредников, в числе которых способны оказаться семантические механизмы, физические опыты или экстатические состояния, но на определённой стадии эксперимент должен быть очищен от всех привнесённых влияний, оставив мышление наедине с мышлением.
Высказывание «мышление исследует мышление» содержит известный технический парадокс, связанный с тем, что инструмент исследования – безотносительно к тому, кто за ним стоит – совпадает с материалом исследования, что может быть воспринято, например, как «действие исследуется действием» или даже «исследование исследуется исследованием». Предпосылки к разрешению этого парадокса были даны уже в начале рассуждения, когда было показано, как материал-философия обращается в инструмент осмысления своей критики, подвергая исследованию то, что первоначально должно было осознаваться в качестве мыслительного инструмента определённого вида. Однако можно попытаться ликвидировать этот парадокс и на более простом примере. Так, если предложение «природа исследуется природой» рассматривать в пантеистическом ключе, то под личиной второй «природы» можно разглядеть человека, действующего изнутри первой природы и являющегося её порождением и продолжением (условным или безусловным – в зависимости от степени привлечения пантеистической предпосылки). Вообще, использование такого примера кажется странным в силу своей антропологической образности, но в действительности именно он как нельзя лучше подходит, чтобы приблизиться к феноменологическому способу рассмотрения той формы, которая делает предложение тавтологией, – ибо сама «пантеистическая предпосылка» оказывается вовсе не тем, к удалению чего из рассуждения следовало бы стремиться, узнавая в нём «трансцендирующие толкования имманентных данностей»378, напротив: то, что казалось предпосылкой, функционирует как некий множитель, приводящий к общему знаменателю все величины, образующие смысловой универсум предложения и до введения «предпосылки» находившиеся в состоянии вольного взаимотрансцендирования. Теперь же предложение обретает чистую метафизическую форму, из которой исключены все физические факторы – такие, как «психическая деятельность и состояния реального Я»379, – и в этом виде оно может быть включено в работу в качестве простой трансцендентально-феноменологической модели.
В момент исследования человек, отважившись противопоставить себя природе, постулирует своё надприродное значение. Ситуация проблематизируется, на первый взгляд, тем, что после завершения своей исследовательской работы – насколько это видится в её фактических частностях, – человек вместо того, чтобы вернуться обратно в природу, раствориться в ней, восстановив тем самым полную тавтологию предложения, напротив, продолжает наращивать свою противопоставленность природе, предательски задействуя для этого полученные результаты. Надежда на восстановление тавтологии покоится на несовершенстве индуктивного метода и вытекающей отсюда теоретической невозможности сказать, что однажды, когда исследование будет доведено до конца, человек вдруг не вернётся в природу. Такая невозможность точного уяснения конца исследования показывает, как отсутствие в действиях человека тотальной телеологии разоблачает прикладной характер его поступков, их инструментальную суть.
Ж. Деррида: феноменологичность и лингвоцентризм деконструкции
Жак Деррида (1930–2004) – это мыслитель, слава которого к концу ХХ в. вышла далеко за пределы не только Франции, но и философии. Он объехал весь мир, ещё при жизни его книги были переведены на многие языки. Он не ограничивал себя написанием теоретических работ, чтением лекций и проведением семинаров (хотя во всём этом был фантастически плодотворен), но участвовал также в художественных, литературных и даже музыкальных проектах599. И чем бы ни занимался Жак Деррида, к какой бы области не устремлял свой пытливый ум – будь то структурализм, психоанализ, марксизм, политическая экономия, авангардистская литература или джаз – всегда его работа была отмечена теснейшим переплетением с языком. Язык как область сосредоточения наиболее острых проблем и язык как высокоточный инструмент пишущего философа – две эти «формы данности языка мышлению» или же две «формы явленности мышления самому себе» сосуществуют у Деррида в нерасторжимом союзе.
С именем Гуссерля связано начало академической карьеры Деррида. С тех пор и до работ самого позднего периода Деррида не прекращает обращаться к наследию Гуссерля. Ещё будучи студентом, он в 1953 г. изучает «Идеи I» в переводе и с комментариями П. Рикёра, а в 1954 г. приезжает в Лёвен, где работает с архивными текстами основателя феноменологии. В тот же период он пишет дипломную работу «Проблема генезиса в философии Гуссерля»600. Первая большая публикация, принесшая славу молодому философу – его перевод «Начала геометрии» Гуссерля601, снабжённый введением, огромным и по объёму, и по охвату материала. Именно этот текст пробуждает у Деррида интерес к теме письма, особенно в его отношении к устной речи602 . Этот интерес, в результате, на долгие годы становится одним из определяющих. Феноменология не только стимулирует движение мысли Деррида в сторону языка, усиливая в нём его раннее влечение к литературе как к особому роду письма 603 и сообщая мощный первичный импульс, но становится органической частью его философского инструментария. Н. С. Автономова отмечает по этому поводу: «Феноменология для Деррида – живая среда заимствования понятий, раннее и сильное философское влияние… Все ранние работы Деррида, так или иначе, навеяны Гуссерлем»604. Он же, Гуссерль, «пожалуй, более, чем какой-либо другой современный философ, повлиял на формирование концепции Деррида»605. Впрочем, сам Деррида говорит об этом открыто. Так, например, по поводу центральных понятий своей философии: «Понятия изначальных “различания” и “задержки” были внушены нам прочтением Гуссерля»606.
Следует напомнить, что «Начало геометрии» – один из самых поздних текстов Гуссерля. Вырабатывая своё собственное понимание феноменологии, Деррида отчасти воспроизводит типовой жест для французской феноменологической мысли своего времени – трактуя Гуссерля, он движется вспять, беря за исходную позицию поздние тексты генетический феноменологии и с их помощью критически переосмысляя ранние работы, в первую очередь семантическую теорию «Логических исследований». В предыдущих параграфах было показано, как по такой же схеме, но каждый по-своему, со своей спецификой, действовали М. Мерло-Понти и П. Рикёр. Но если французские феноменологи первого поколения 607 были склонны среди поздних текстов Гуссерля избирать своим ориентиром, скорее, «Кризис» и выросшие из парижского доклада Гуссерля «Картезианские размышления»608, то Деррида избрал иной путь. Он использует не только «Начало геометрии» (текст, вдохновляющий его понятие письма), но, что не менее важно, выпущенные под редакцией Хайдеггера «Лекции по феноменологии внутреннего сознания времени» 609 . Это символично, поскольку воспринятая у Гуссерля проблематика времени, интегрированная Деррида в его собственное прочтение «Логических исследований», была центральным звеном философии Хайдеггера периода «Бытия и времени», а для самого Деррида стала базовым мотивом развития понятия diffrance, одним из этимологических смыслов которого, наравне с различием, выступает «отсрочивание», «откладывание во времени». Но Деррида не только читает Гуссерля задом-наперёд, что вполне ожидаемо. Произведя дотошный обзор всех доступных на тот момент текстов Гуссерля (включая неопубликованные тексты, с которыми он успел поработать в Лёвене), он приходит к выводу, что в «Начале геометрии» Гуссерль возвращается к самому началу своего творческого пути – он заново, уже во всеоружии трансцендентальной феноменологии, поднимает вопрос, с которым работал ещё в «Философии арифметики», т. е. в той работе, от которой он, казалось бы, отрёкся, уличив сам себя в психологизме. Вопрос этот – условия объективации идеального. И в «Начале геометрии» таким условием становится язык610.
Традиция – это «эфир исторического восприятия»611 и «начало телекоммуникации»612. Она представляет собой совокупность тех следов, отсылок и остатков, во множественности которых история живёт как единый объективирующийся процесс. И для «абсолютной традиционализации объекта, его абсолютной идеальной объективности»613 необходимо письмо, которое обеспечивает разрыв идеального объекта с конструирующим его переживанием отдельного субъекта. Благодаря письму объект переходит из эмпирической сферы индивидуальной очевидности в идеальную сферу трансцендентальной субъективности. Письмо освобождает смысл.
Согласно определению Гуссерля, «история есть не что иное, как живое движение совместности и встроенности друг в друга изначального смыслообразования и смыслооседания» 614 . Эти две формы действия смысла в истории – смыслообразование и смыслооседание – подлежат, согласно истолкованию Деррида, двум типам редукции. Смыслообразование рассматривается статической (итеративной) феноменологией и подлежит ноэматической редукции. Смыслооседание рассматривается исторической (реактивирующей) феноменологией и подлежит ноэтической редукции615. Таким образом, можно увидеть, что ноэтико-ноэматический анализ феномена становится возможным как метод в результате завершения целостного гуссерлевского проекта (который, по Деррида, является настолько целостным, что в нём практически нет разрывов616), и конечная точка, в которой этот огромный проект обретает своё логическое завершение – это письмо, делающее возможным историческое существование того объективного смысла, который язык вводит в историю.
В «Начале геометрии» сказано, что язык «построен насквозь из идеальных предметностей» 617 . Анализируя совокупность размышлений Гуссерля, обобщаемых таким выводом, Деррида готов признать, что редукция имплицитно уже присутствует в языке. При этом он подчёркивает, что такая редукция – только эйдетическая618. А вот акт письма есть уже «трансцендентальная редукция, осуществлённая нами и по направлению к нам»619. Это вполне в духе Мерло-Понти и Рикёра. Феноменолог не производит редукцию – она не совершима (в полной мере) – но он устремляется к ней, потому что она всегда уже есть и работает на допредикативном уровне сознания, делая возможным субъект и его артикулированную речь. Феноменолог не начинает редукцию, но он должен усилить её и устремиться к её завершению. Поэтому его опыт редукции, совершаемый на базе языка (а нигде более он просто невозможен), можно назвать двойной редукцией620. Само же наличие в опыте сознания идеальных объектов должно указывать на то, что письмо – если учитывать все его уже изложенные свойства, конститутивные для трансцендентальной интерсубъективности, – предшествует речевой артикуляции, т. е. тому, что в наивной установке именуется языком, по отношению к которому письмо рассматривается как производная. Этим новым фундаментальным расширением понятия письма Деррида очень подробно занимается в серии работ 1967 г. – «О грамматологии», «Письмо и различие», «Голос и феномен».