Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Условия формирования фольклористических интересов А.Н. Зырянова 24-53
1.1. Исторические, социальные, экономические особенности Исетской провинции 24-36
1.1.1. Преобладание северного переселенческого потока 24-29
1.1.2. Социальные условия Приисетья. Отсутствие крепостного права 29-32
1.1.3. Многогранность ремесел и промыслов, широкое развитие торговли как этнографический контекст бытования фольклора 32-36
1.2. Богатство различных форм фольклора в регионе 36-42
1.3. Общественный интерес к народной культуре в России во второй половине XIX века 42-51
Выводы по Главе 1 51-53
Глава 2. А.Н. Зырянов – собиратель фольклора 54-88
2.1 Широкий охват видов и жанров фольклора 54-62
2.2. Соблюдение речевых особенностей 63-71
2.3. Внимание фольклориста к формам социального протеста в истории Зауралья 71-80
2.4. Внимание исследователя к контексту бытования фольклора 80-86
Выводы по Главе 2 87-88
Глава 3. А.Н. Зырянов – исследователь фольклора 89-133
3.1. Представление о малых жанрах как форме реализации менталитета зауральского крестьянства 89-105
3.2. Требование классификации собранных материалов 105-122
3.3. Комментирование записанных текстов 123-132
Выводы по Главе 3 132-133
Глава 4. Реализация творческого почерка фольклориста А.Н. Зырянова в работе над свадебным обрядом 134-178
4.1. Отражение рецепции свадьбы зауральским крестьянством в записи А.Н. Зырянова 134-136
4.2. Комментирование отдельных компонентов свадьбы 136-149
4.3. Представление свадьбы в единстве обряда и поэзии 149-158
4.4. Репрезентация свадьбы в комплексе досвадебной и послесвадебной обрядности 158-161
4.5. Внимание к материальному коду обряда 161-165
4.6. Вариативность обрядового комплекса 166-170
Выводы по Главе 4 170-171
Заключение 172-177
Список литературы 178-213
Список принятых сокращений 214
- Преобладание северного переселенческого потока
- Внимание фольклориста к формам социального протеста в истории Зауралья
- Требование классификации собранных материалов
- Внимание к материальному коду обряда
Преобладание северного переселенческого потока
Приисетье (Исетская провинция) – так именуется значительный по территории регион северной части современной Курганской области. Его связующей артерией выступает река Исеть. Истоки реки – в озере Исетском (неподалеку от Екатеринбурга), а дальнейшая ее протяженность (до впадения в Тобол вблизи Ялуторовска) – около 800 километров. Берега Исети, начиная с XVII века, освоены и густо заселены первопоселенцами. Исеть определяла направление колонизационного потока, детерминировала исторические, социально-экономические, культурные и бытовые особенности жизни крестьянства, поселившегося на местных землях.
Проблемам географического, экономического и культурного освоения Сибири в целом и Южного Зауралья (в том числе Приисетья), в частности, посвящены многочисленные исследования историков. Так, различные аспекты освоения русскими огромной территории за Уральским Камнем освещены в трудах П.А. Словцова [285], П.Н. Буцинского [56], Г.Ф. Миллера [204; 205], В.И. Шункова [354], В.А. Александрова [8], Н.А. Миненко [209], М.М. Громыко [68]. Проблемы освоения земель Южного Зауралья привлекали внимание А.А. Кондрашенкова [171], В.В. Менщикова [201], А.А. Преображенского [256], Н.В. Устюгова [321], Г.Н. Чагина [342]. Разного рода источники (архивные официальные документы, сочинения путешественников XVIII века, труды историков, этнографов, фольклористов) указывают на то, что северный переселенческий поток был в регионе преобладающим.
Наличие в крае плодородных земель, многочисленных рек, богатых рыбой, обширных лесных массивов – все это влекло сюда человека с древних времен. Еще в эпоху неолита в Приисетье появились первые селения [158, с. 197]. Однако массовое заселение берегов Исети началось в XVII веке, продолжившись в XVIII –XIX столетиях. Обосновывались первопроходцы и на монастырских землях. Так, в 1644 году одним из первых возник в Приисетье Далматов монастырь, ставший форпостом колонизации Сибири. Позднее здесь же были основаны Рафайлов монастырь, Кондинская и Архангельская заимки, митрополичье село Вознесенское.
Переписи, периодически проводившиеся в Приисетье в XVII – первой половине XVIII вв., подтверждают преобладание прибывших в край на раннем этапе его колонизации выходцев из северных земель. Об этом свидетельствует, например, перепись1668-1669 годов (тогда обследовались Далматовский и Рафайлов монастыри, заимка Кондинского монастыря), которая подтверждает, что среди новопоселенцев на этих территориях преобладают выходцы из Поморья. На это обстоятельство указывает приведенное в сводках переписи процентное соотношение мест исхода населения: В Далматовский монастырь 49% первопоселенцев прибыли из Поморья, 34,7 % - из Кунгура; родиной 49% жителей Кондинской заимки также оказалось Поморье, и лишь 13,1% местного населения - из Казанского уезда; В Рафайловом монастыре 42% населения коренные поморцы, 13,6 % из Казани и Вятки, 44% с Урала и Зауралья [171, с. 16-17].
Согласно переписи, проведенной в 1707 г., земли Приисетья осваивались крестьянами с Вятки (1689), Чердыни (1689), Ваги (1694), Усолья Каменского (1696), в документе также указаны выходцы с берегов северных Туры и Нейвы [201, с. 42]. Таким образом, материалы обеих переписей свидетельствуют о том, что основная волна переселенцев в Приисетье в XVII веке направлялась из районов Поморья и северного Предуралья. В.П. Федорова дает объяснение столь масштабному процессу миграции: «Неурожай и голод в Поморье 1661-1664 г. усилили массовый переселенческий поток в Сибирь. Бегство с обжитых мест Поморья приобрело серьезный характер. Воеводы жалуются царю, по этому поводу издается указ о высылке в поморские города беглых крестьян. Но этому помешала Крестьянская война 1671 года на Волге под предводительством Степана Разина. Крестьяне не возвращались на прежние места, а уходили глубже в Сибирь или к Разину. Указ был отменен. После подавления восстания многие из товарищей Разина поселились на берегах Исети» [322, с. 13-14].
Преобладание северного колонизационного потока в Приисетье отмечено также другим документальным источником – справочником «Приходы и церкви Екатеринбургской епархии». В издании указывается, что село Каргапольское основано выходцами из Каргапольского уезда Олонецкой губернии [258, с. 15]. Согласно бытующему в селе преданию, северяне-переселенцы привезли с собой материальные атрибуты своей духовной культуры: многочисленные иконы и даже колокол. Отметим, что выходцы из Каргаполья (одного из районов современной Архангельской области) не только иконы и колокол сделали достоянием края. В Приисетье они сохранили свою богатую культуру, материальную и духовную. Эта земля (Каргополь) известна своим высоким статусом, а также многовековыми культурными традициями. В XVI веке Каргаполь являлся одним из «семнадцати сильнейших русских городов наряду с Москвой, Новгородом, Ростовым, Владимиром» [353, с. 88].
Северные истоки имеют многие поселения на карте Приисетья. Так, основателями села Канашинское современного Шадринского района Курганской области были крестьяне Велико-Устюжского уезда Вологодской губернии [343, с. 10]. Село Кривское «заложили…Ковалевы – из Великого Устюга» [там же, с. 17]. Деревня Камышевка основана Верхотурскими крестьянами [там же, с. 18]. Слобода с «говорящим» названием Архангельская, входившая в XVII веке в Исетский дистрикт, того же «северного» происхождения [там же, с. 6].
Во времена раскола одним из основных направлений колонизационного потока в Приисетье становится Ирюм. В конце XVII -начале XVIII вв. Ирюм становится одним из центров старообрядчества в крае. Раскольничьи деревни Ирюм и Ильино также оказались заселенными поморскими староверами, бежавшими сюда от преследования властей.
На северные корни поселенцев на Исети указывают региональные топонимика и ономастика. Корни многих местных топонимов генетически связаны с Русским Севером. Эту особенность зауральских географических названий отмечал В.П. Бирюков: «…Колмогорцево (Холмогоры), Мезенка (Мезень), Кайгородова (Кайгород), Каргаполье (Каргополь). Наиболее часто встречающиеся фамилии – Вагин, Ваганин от реки Вага, Воложенин, Воложанин – от Вологда, Устюгов, Устюжанин – от Устюга, Кевролетин – от с. Кевроль Архангельской области…» [35, с. 58]. Этимологию некоторых встречающихся в крае фамилий исследователь также объяснил спецификой поморских диалектов: «Вот шадринская фамилия «Подтенегин». В архангельском говоре «подтяни нога» - щеголь, а «Басалаев» - от слова «басалай» - говорун, болтун» [там же, с. 55].
Обозначенную В.П. Бирюковым тенденцию отмечал в языковой картине края и В.П. Тимофеев. В статье «Язык родины Ломоносова на Урале» он указал на типологическую близость диалекта Холмогор и Урала [311, с. 7]. Распространенные в Приисетье фамилии В.П. Тимофеев также интерпретирует как исконно «северные»: «Некоторые нарицательные слова родины Ломоносова на Урале стали корнями фамилий, и это тоже говорит о нашем родстве с холмогорцами» [там же, с. 8]. Исследователь приводит примеры подобных словообразований: «диуля» - Деулины, «кокора» -Кокорины, «бажить» - Бажовы [там же, с. 10]. Анализируя зауральские топонимы, В.А. Никонов указывает на наличие в них частотного словообразовательного элемента - иха (Крутиха, Шумиха, Раскатиха), свойственного географическим названиям Русского Севера: «Название Шумиха встречается и в Вологодской, и Вятской губерниях, и в Шадринском уезде Пермской губернии, и на северо-востоке Курганского округа, обнаружив тем самым коридор, по которому шло переселение: Ишим, Тюмень, Ялуторовск, ограничиваясь полосой примерно в 200 километров, оставляя Тобольск севернее» [234, с. 172].
Итак, наблюдения лингвистов подтверждают вывод о том, что ранний колонизационный поток в Приисетье был представлен, в основном, жителями русского Севера – бассейнов рек Сухони, Вычегды, Мезени, Двины, Пинеги и Мезени. Переселенцы из суровых северных мест, жизненно активные и трудолюбивые, серьезно осваивали новые земли, используя выгодное географическое положение Приисетья, адаптируясь к здешним условиям. Вместе с тем, оторвавшись от своих северных корней, поморцы и в иноэтническом окружении долгое время сохраняли культуру своей прародины времени «исхода» - богатую, жизнеспособную, отличавшуюся высочайшим уровнем художественных и хозяйственных традиций. Отметим, что родственники А.Н. Зырянова по материнской линии, старинные далматовские крестьяне, были также выходцами с Севера: «Алексей Иванчиков, прибывший в монастырь около 1635 года с Двины, стал одним из первых жителей служной слободы» [307, c.78].
Перебирались в Зауралье и жители других уголков России. Так, в XIX веке миграционные потоки направлялись в Зауралье в основном из Центральной России [198, с. 115]. В Приисетье новые переселенцы воспринимали многие традиции ранее поселившихся здесь жителей – выходцев Русского Севера. Жизнь заставляла приглядываться к тому, что уже утвердилось как опыт. Новые посельники перенимали традиции первопоселенцев, вливаясь в старые улицы, или даже осваивая свои «концы» [199, с. 123].
Внимание фольклориста к формам социального протеста в истории Зауралья
Одним из главных принципов фольклористической деятельности А.Н. Зырянова являлось стремление краеведа рассмотреть то или иное произведение устного народного творчества в тесной взаимосвязи с историей. Особенно иллюстративными в этом отношении были для ученого предания разных жанров (исторические, топонимические и т.д.), бытовавшие на территории зауральского края.
При фиксации рассказов, так или иначе отражающих облик региона, А.Н. Зырянов стремится к предельной точности и достоверности в передаче информации. Он четко обозначает хронологию и локальную приуроченность событий, соотносит «молву» и «мнение народное» с архивными документальными свидетельствами, заостряет внимание на деталях быта и жизнедеятельности своих земляков, ссылается на традиционность повествования («по уверению старожилов»).
Как безусловно значимые в истории Зауралья и детерминирующие уклад жизни особенности традиционной культуры населения края манифестируются А.Н. Зыряновым массовые проявления антифеодального протеста, прокатившиеся по всей стране, в том числе, и по Приисетью, -крестьянские волнения XVIII-XIX вв. Этим событиям посвящены его очерки «Пугачевский бунт в Шадринском уезде и окрестностях его» [110], «Крестьянское движение в Шадринском уезде Пермской губернии в 1843 году» [142] и «Крестьянские волнения в Зауральском крае Пермской губернии в 1842-1843 годах» [143]. В 1859 году по заданию ИРГО А.Н. Зырянов написал исторический очерк «Пугачевский бунт в Шадринском уезде и окрестностях его» опубликованный на страницах «ПС» [110]. Произведение создавалось, когда еще были живы участники бунта - свидетели и «летописцы» тех страшных событий. Источниками очерка, наряду с архивными документами (дело о Пугачеве в Шадринском уездном суде, значащегося по архивной описи под № 5547, сведения архива Шадринского городничего правления, рапорты уездных старост, переписка между осажденными долматовскими монахами и пугачевцами и т.д.) [111], автором избираются и рассказы - мемораты очевидцев событий, и «устная» история «пугачевщины» – предания и легенды о Пугачеве, бытующие в крае. Зырянов-историк, понимающий важность архивных материалов в разработке предложенной ему темы, одновременно осознает не менее насущную необходимость учитывать и «мнение народа» в справедливом и беспристрастном освещении вопроса. Кроме того, краевед ссылается на локальные артефакты как средство подтверждения достоверности исторических фактов, приводимых им в работе: «Пробитые ядрами от пушечной стрельбы северные деревянные ворота у ограды и происшедшие вследствие того же на монастырской стене борозды поныне свидетельствуют об этом приступе мятежников» [112, с. 81].
Масштаб крестьянской войны 1773-1775 годов, именуемой в фольклорной традиции «пугачевщиной» [342, с. 44], был грандиозным. Мятеж охватил значительную по протяженности территорию Российской империи - от Волги до Сибири. Участниками событий являлись тысячи представителей разных национальностей и сословий. Таинственная фигура Пугачева, сумевшего возглавить огромную народную армию, не раз привлекала внимание историков, писателей, носителей фольклорного сознания.
В отечественной историографии при сходстве общей трактовки восстания как одной из крупнейших крестьянских войн, маркировки личности руководителя народного бунта разнятся. Емельяна Пугачева именовали, например, «извергом, вне законов природы рожденным» [51, с. 90]. В то же время его характеризовали как «…выдающегося вожака восставшего народа, которому присущи неукротимая воля и смелость, редкостная энергия, величие, сострадание к угнетенному народу» [342, с. 134].
В произведениях фольклора отношение к Пугачеву также неоднозначно: речь о нем идет то как о бесшабашном разбойнике-бунтовщике, то как о «добром царе». В любом случае трагедией стала для народа его казнь:
Емельян ты наш, родной батюшка!
На кого ты нас покинул?
Как остались мы, сироты горемчны,
Некому за нас заступиться,
Крепку думушку за нас раздумать… [273, с. 180].
В художественной литературе объективная оценка событий тех лет впервые была дана А.С. Пушкиным в 30-е гг. XIX века. До этого одна из самых кровавых страниц русской истории замалчивалась или изображалась как преступное предприятие казака-самозванца и его шайки разбойников. В пушкинском очерке 1833 года «История Пугачева» представлен принципиально иной взгляд на проблему. Знакомство с архивными документами, мемуарами участников событий тех лет, воспоминаниями жителей Казанской и Оренбургской губерний, изучение народной интерпретации бунта под предводительством Пугачева - все это помогло А.С. Пушкину понять истинные причины событий, взглянуть на них объективно, учитывая позицию как дворянства, так и закабаленного многовековым крепостным игом крестьянина. Позднее в романе «Капитанская дочка» (1836 год) писатель представит на суд читателя художественную интерпретацию событий тех лет.
А.Н. Зырянов, человек начитанный, конечно же, был знаком с трудами великого предшественника, имея в каталоге своей библиотеки собрания А.С. Пушкина. В очерке он ссылается на то, что проблема Пугачевского бунта достаточно полно освещена в его работах. Однако, - продолжает зауральский краевед, «…из сочинений Пушкина … далеко нельзя узнать все частности события, забытые или еще неизвестные, но, тем не менее, интересные для истории. Мы на этот раз покажем частности событий Пугачевского бунта в Шадринской области» [112, с. 67]. Таким образом, уже первые строки очерка декларируют четко поставленную автором цель работы – осветить локальную специфику общероссийской трагедии, изобразить местные подробности, без которых не могло бы состояться крестьянское движение вообще.
Вероятно, двойственное социальное положение А.Н. Зырянова (государственный крестьянин-чиновник на царской службе) предопределило неоднозначную авторскую позицию в очерке. С одной стороны, он стремится придать своему повествованию максимальную объективность и беспристрастность. Автор описывает в своей работе массовые повстанческие сцены, включает в повествование документальные тексты воззваний Пугачева и грамоты бунтовщиков, отмечает огромный размах военных действий, многонациональный состав армии Пугачева, объединение людей разных сословий и вероисповеданий. Он говорит об участии «башкирцев» в крестьянской войне: «… когда Деклонг был в Шадринске, на берегах Мияса появилась партия башкирцев, эта толпа должна была поддержать мятеж» [там же, с. 67].
А.Н. Зырянов исторически достоверно излагает военные действия между мятежниками и правительственными войсками, подчеркивая обоюдную жестокость противостоящих друг другу военных лагерей. На страницах очерка мы видим страшные картины ненависти и насилия враждующих сторон. Пока преимущество было на стороне пугачевцев, «…те, кто не хотел пристать к толпе насильников, подвергались всевозможным насилиям с их стороны» [112, с. 83]. После же подавления восстания «…убийства и опустошения долго не прекращались: осажденные в Долматове стали теснить те селения, крестьяне которых еще недавно осаждали их» [там же, с. 90].
Итак, А.Н. Зырянов в своей интерпретации восстания стремится к предельной объективности. Вместе с тем ощущается явно благосклонное отношение автора к бунтовщикам. Исследователь-крестьянин, признавая влияние «мнения народа» на свое, в духе общепринятой в фольклоре традиции воспринимает события тех лет как своего рода «веху» в истории страны, разделившую жизнь на то, что было до восстания и что случилось после: «И теперь еще живо предание о Пугачевщине, так что это время служит для народа как бы эрою. Спросите у крестьянина, когда родился он? – «в пугачевщину, или спустя столько-то лет после нее» - будет ответом им» [там же, с. 92]. Актуальность для устной традиции края обозначенного в очерке народного взгляда на значение пугачевского восстания подтверждается исследователями-современниками А.Н. Зырянова: «Редкая беседа старых людей обойдется без ссылки на эту памятную эпоху: Я в Пугачев год женился», - говорит один; «А я родился за год до Пугачева»,-говорит другой; «А я тогда учился в цель стрелять»,- говорит третий» [320, с.29]. Пугачевское время продолжает осмысляться как своего рода рубеж истории и точка отсчета частных человеческих судеб и в устной традиции региона ХХ века: «Уральские предания знают у себя две эпохи: эпоху пугачевского бунта и явление Ермака Тимофеевича. То было после Ермака, а это после Пугача» [342, c. 51].
Требование классификации собранных материалов
А.Н. Зырянов–исследователь стремился к теоретическому осмыслению вопросов, связанных с фольклорным репертуаром Зауралья. Одним из направлений его научных размышлений об устном народном творчестве было желание определить жанровые разновидности в рамках отдельных видов вербального народного творчества, классифицировать собранные материалы.
Ученый-самоучка первым в региональной фольклористике XIX века представил своеобразную классификацию песенного комплекса Зауралья. Тексты русских народных песен, приведенные собирателем в рукописях под названием «Песни, собранные и подслушанные из уст народа в Шадринском уезде Пермской губернии» [НА РГО. Р. 29. Оп. 1. Д. 46], структурированы им в следующие разделы сборника: песни проголосные, круговые и хороводные, плясовые, святочные, местные и солдатские.
Проблема классификации лирических песен – одна из дискуссионных и самых непростых в современной отечественной фольклористике. Возникнув еще перед составителями первых песенных сборников в XVIII веке, она остается актуальной до сих пор. На неразрешенность вопроса о жанровой идентификации песен указывали, в частности, братья Б.М. и Ю.М. Соколовы – составители сборника лирических песен: «Размещение песен по отделам, как известно, вообще представляет большую трудность…Причина тому, между прочим, лежит в изменчивости назначения песни в народном обиходе. Песня эпическая иногда переходит в обрядовую, обрядовая в хороводную, лирическая в игровую и обратно и т. п.» [300, с. 3].
В современной науке проблема классификации народной лирики знает два основных подхода – функциональный и тематический. Первый был предложен исследователем народной песни Н.П. Колпаковой. Произведя анализ значительного количества лирических песен, она выявила их разнообразные общественные функции, сведя их к четырем доминирующим типам: 1) песня заклинает судьбу, природу, предметы окружающего мира; 2) песня изображает реалии крестьянской жизни, связанные с трудом, и исполняется во время игры; 3) песня возвеличивает человека-труженика за его разнообразные достоинства; 4) песня отражает эмоционально-чувственное отношение человека ко всему, что его окружает. Таким образом, все лирические песни Н.П. Колпакова подразделяет на четыре жанра: песни-заклинания, песни игровые, песни величальные и песни лирические [168, с. 11-29].
Несмотря на очевидные достоинства, классификация Н.П. Колпаковой имеет некоторые уязвимые моменты. Так, объединение песен в рамки одного выделенного ею жанра оказывается не всегда логичным. На это обстоятельство указывали В.И. Еремина [93], Т.И. Акимова [7]. Не согласился с Н.П. Колпаковой в разделении песен на игровые и лирические В.Я. Пропп: «Игровые» песни - одна из частых форм исполнения песен; противопоставлять понятие «лирических» и «игровых» песен также неправильно, как говорить о несовместимости понятий дерева и березы» [261, с. 20].
Тематический подход, в основу которого положено поэтическое содержание фольклорного произведения, сложился к рубежу XIX-XX вв. (А.И. Соболевский) и нашел поддержку у ряда его последователей (А.М. Новикова, П.С. Выходцев и др.). Опираясь на тематический принцип и, одновременно, осознавая его несовершенство, еще А.И. Соболевский, создавая свои «Великорусские народные песни», писал: «Печатая песни, мы расположили их в порядке по содержанию. Конечно, можно было бы разделить песни по группам: «беседные», «хороводные», «игровые», «плясовые» и т.п. Но что бы тогда получилось?» [298, с. 5 - 6]. Он подчеркивал, что «если песня отмечена «хороводною», это указывает единственно на то, что она поется в хороводе; последнее нисколько не мешает ее употреблению в «беседе», на свадьбе и вообще во всяком собрании молодежи» [там же, с. 6]. Вместе с тем исследователь понимал: при подобном подходе строгое распределение песен по жанровым группам невозможно, вот почему в результате использования исключительно тематического критерия классификации в его собрании рядом, в одном разделе оказались произведения разных жанров.
В.Я. Пропп писал о том, что при определении жанра песни необходимо учитывать сразу несколько устойчивых признаков: особенности поэтики, функциональное назначение и способ исполнения. «Ни один признак в отдельности, как правило, еще не характеризует жанр, он определяется их совокупностью» [259, с. 149].
На наш взгляд, более продуктивной является классификация лирических песен В.И. Ереминой, учитывающая обе позиции: и тематическую, и функциональную. В.И. Еремина предложила концепцию деления песенного материала, исходя как раз из нескольких жанрообразующих песенных признаков, названных В.Я. Проппом. Основой ее классификации послужила специфика бытования и исполнения текстов. Все образцы жанра В.И. Еремина классифицирует, подразделяя их на две группы: 1) песни, сопряженные с разного рода движением; 2) песни, не предполагающие двигательной активности в момент их исполнения. Первый раздел объединяет несколько жанров игровых, хороводно-игровых, трудовых, походных песен. Второй – «охватывает два основных вида песен: крестьянские протяжные песни и песни литературного происхождения. Протяжная крестьянская песня может быть разделена на два основных типа песен – сюжетная песня повествовательного типа и бессюжетные песни типа раздумий. Сюжетные песни – явление многоплановое. Сюда входят разные в жанровом отношении песни, такие, как: семейно-бытовые, рекрутские, разбойничьи, солдатские и тюремные» [93, с.113]. Несмотря на некоторую сложность и многоступенчатость схемы классификации В.И. Ереминой, она все же дает возможность практически каждой песне получить определенную жанровую, тематическую и сюжетную характеристику. И все же универсальная, удовлетворяющая всем требованиям жанровая схема для лирических песен до сих пор остается делом будущего фольклористики.
Попытку создать свою классификацию лирических песен предпринял в середине XIX века и государственный крестьянин А.Н. Зырянов. Он, подобно ряду других представителей российской «низовой» фольклористики, принимал народную классификацию песен и выделял соответствующие народному представлению песенные жанры. Зауральский исследователь разделил песни, исполняемые в Зауралье, на несколько групп с учетом народного взгляда на этот предмет. По напеву, характеру исполнения песни в аутентичной среде их бытования делятся на протяжные и частые. По функциям и месту в обрядах, праздниках, быту крестьянами выделяются песни круговые и хороводные, святочные, игровые и т.д. Исполнители народных песен, как правило, четко определяют, какая песня: проголосная или частая, святочная или игровая и т.д.
Заслугой А.Н. Зырянова является запись образцов древнейшего жанра русского фольклора - проголосных песен, происхождение которых связано с ранними периодами русской истории. Термином «проголосные», т.е. «протяжные», «долгие», определен характер распева. Эти песни исполнялись вне обряда, как на праздниках, так и в быту: коллективно или индивидуально, в процессе трудовой деятельности или во время застольных трапез и гуляний [168, с. 260]. Содержательной жанровой доминантой проголосных песен исследователи считают их глубокую эмоциональность, которая отражает чувства и переживания человека, связанные с душевным одиночеством, любовной грустью, горем от разлуки [там же, с. 272].
А.Н. Зырянов в своем песенном собрании «Песни, собранные и подслушанные из уст народа в Шадринском уезде Пермской губернии» привел несколько проголосных песен из репертуара зауральских исполнителей: «У Иванушки голова болит», «Несчастной миленькой дружочек», «Чернобровой, черноглазой», «А пропади-ко моё скучно времё поскоре», «Соколичок мой ясной, молодец прекрасной», «С востоку дует ветерочик, прошшай миленькой дружочик», «Горё ли моё горё великое», «Не с кем в поле погулять, не с кем цветочка сорвать» [НА РГО. Р. 29. Оп. 1. Д. 46]. Песни, собранные составителем рукописи, оригинальны и, судя по всему, принадлежат исключительно региональной фольклорной традиции. Наши попытки отыскать их варианты в других сборниках народного песенного репертуара не увенчались успехом. Анализ текстов позволяет сделать вывод о том, что зауральские проголосные песни в целом развивались в традициях общерусского песнетворчества: уже первые их строки передают эмоциональный настрой, свойственный жанру, - печаль, тревогу и тоску. Так, в песне «Не с кем в поле погулять, не с кем цветочка сорвать» девушка страдает и жалуется на своего возлюбленного, который неожиданно охладел к ней, а также вместе с ним проклинает волю батюшки, неудачно женившего Ванюшку
Внимание к материальному коду обряда
В своих работах, посвященных описанию зауральской свадьбы, А.Н. Зырянов подробно останавливается на материальной атрибутике праздника. При этом предметы материального кода свадебного ритуала представлены им не как просто внешние, автономные от духовного содержания свадьбы аксессуары обрядового цикла, а как вещи, наполненные глубоко архаическим смыслом и сакральными функциями, свойственными всему обряду в целом [184, с. 211].
Фольклорист выделяет несколько таких обязательных материальных атрибутов свадьбы, наличие которых в обряде продиктовано их повышенно значимым семиотическим статусом.
Так, обязательным материальным компонентом девичника, отмечает А.Н. Зырянов, являлось приготовление приданого невесты: «В это время у невесты постоянно живут для шитья родственницы, знакомые и соседние девочки числом от 5 до 20» [НА РГО. Р. 29. Оп. 1. Д. 32 б]. Важность подготовки приданого предопределялась не только утилитарной необходимостью изготовляемых в ходе обряда предметов домашнего обихода. Это действие имело магическое значение. Изначальное значение обряда шитья выявляется в соотнесенности с нитью, которая в мифологической системе славян обозначала ближайшего аналога Волоса. «Нити и материи придавался тот же смысл, который вытекает из культа Волоса: богатство, благополучие, плодородие, цветение, размножение, удачная свадьба» [150, с. 89]. Кроме того, творя изделия из нити, девушки, готовившие приданое, вносили свою лепту в реализацию идеи единения двух противоположных родов, поскольку предназначались продукты их творчества членам семьи жениха. Сам акт ткачества символизировал предстоящее объединение двух семей в зауральской свадьбе.
Одним из необходимых элементов предметного кода обряда, на безусловное наличие которого указывает А.Н. Зырянов, являлась ленточка – «красная красота» невесты как олицетворение непорочности, символ свободы. «Девья красота – это предметы невестиного туалета, символизирующие девичью волю в свадебный период: красная лента из невестиной косы, красные ленточки, раздаваемые невестой подругам, восковые белые цветы» [91, с. 469]. Раздаривая свои ленты подружкам, невеста тем самым давала им возможность вскоре повторить ее судьбу: «Лентами, снимаемыми с косы, невеста награждает всех своих подруг, как бы в знак прощания и завещания им хранить девью красоту, то есть честь и достоинство девичества» [НА РГО. Р. 29. Оп. 1. Д. 32 б].
Являясь обязательным элементом костюма невесты, алая ленточка воплощала символическую идею вольной жизни главной героини обряда до замужества, а демонстративное прощание с ней призвано было подчеркнуть прощание невесты с девичеством. Таким образом, «девья красота» была основным символическим атрибутом, указывающим на ее девичий статус. Неслучайно выход главной героини обряда в путь-дорожку всегда предварялся расплетением косы и расставанием с «красной красотой». Это акты, близкие по семантической наполненности: они призваны были передать инициальное значение обряда.
Защитная магия, сопровождавшая свадебный обряд на всем его протяжении, согласно сведениям А.Н. Зырянова, использовалась в материальном оснащении свадебного поезда: «Привязываются по два и по три колокольца к каждой дуге, головы у лошадей и самые дуги оснащены звенящими предметами» [там же]. В представлении разных народов колокольчики, бубенчики выполняли магическую функцию защиты. Считалось, что звуки, издаваемые колокольчиками во время движения свадебного процессии, должны оградить жениха и невесту дурного воздействия злых сил. Предполагалось, что «нечистая сила будет держаться от молодых на таком расстоянии, на какое распространяется звук» [348, с. 96]. Причиной этого убеждения служило, видимо, то, что металлы изобретены человеком и не известны старинным духам, которые, «не обладая над ними никакою властью, стараются избегать их» [159, с. 155].
Фольклорист отмечает переплетение языческих и христианских представлений в материальной составляющей обрядового свадебного действа. Так, в качестве оберега от злых сил вместе с колокольчиками в Зауралье использовалась икона. Перед тем, как свадебный поезд отправлялся в путь, дружка трижды обходил его с иконой в руках, читая при этом молитвы и заклинания, которые должны были защитить участников обряда от пагубного воздействия колдунов. Троекратный обход вокруг поезда имел апотропеическое значение. По народным представлениям, обход вокруг какого-либо предмета имеет функцию предохранения и защиты, традиционная троичность закрепляла эффект.
Неотъемлемым компонентом зауральского свадебного обряда являлась обрядовая еда. Собиратель не случайно в подробностях описал «кушанья, которые ставятся одно после другого нескоротечно, а с расчетом доставить их на весь вечер»: сырковой пирог или окуниной, или щучий, или с нельминой, иногда и с карасями, студень из бычьих ног, говяжьи щи, лапша, жаркое говяжье, блины и т.д. [НА РГО. Р. 29. Оп. 1. Д. 32 б]. Коллективная трапеза в доме жениха предназначалась его предкам, которые должны были по итогам обряда принять в свою сакральную общину представительницу другого рода. «Свадебное столование», таким образом, «закрепляло союз жениха и невесты и устанавливало родственные связи двух семей. Совместная еда роднила ранее чужие семьи» [322, с. 228]. Поэтому с таким пристрастием описывает обрядовые свадебные блюда А.Н. Зырянов.
Во время совместной трапезы свершался еще один свадебный ритуал - обычай взаимного одаривания: «Ближняя родственница невесты дарит жениха платком (шалью), свекровь – ситцем, каленкором, у бедных же холстом или шерстяной покромкой. Замужней золовке (то есть сестре жениха) – ситцу или каленкору на рубашку, деверю (брату жениха) – платок, тысяцкого, сваху и дружку – тоже платками, за что каждый платит деньги от 5 коп. до 3 руб. серебром» [НА РГО. Р. 29. Оп. 1. Д. 32 б]. Ритуал одаривания, являясь частью свадебного застолья, также нес идею коммуникативно-обменных действий двух родов, единения двух противоположных коллективов и продолжения рода. Предметы-подарки, сотканные из нити, о сакральной функции которой было сказано выше, закрепляли и усиливали магическую семантику ритуала.
В структуре традиционной свадебной обрядности зауральцев-земледельцев четко прослеживается идея благополучия и достатка молодых и их рода, выражающаяся в использовании наделенных символическим значением необходимых предметов крестьянского быта: зерен, пшеницы и продуктов, приготовленных из них.
По сведениям, приведенным А.Н. Зыряновым, новых супругов родители жениха благословляли «иконой и хлебом–солью» [122, с. 44]. Традиционно с караваем неразрывно связаны идеи плодородия, достатка, изобилия, он являлся символом счастья и домашнего изобилия. В рамках ритуала «хлеб часто объединялся с солью, служившей защитой от враждебных сил и влияний. Хлеб был знаком божественного покровительства и оберегом от враждебных сил» [80, с. 24]. Тот факт, что во время благословения молодых наряду с хлебом-солью использовалась и икона, в очередной раз свидетельствует о взаимодействии языческих и христианских верований в свадебной обрядности.
А.Н. Зырянов засвидетельствовал сохранность в Зауралье древнего ритуала, который назывался в крае «ломать калинку» (бить посуду жениху в знак «чистоты» невесты): «Зато на свадебных весельях и пиршествах у люда сельского и городского, менее достаточного, умильно радуют груды ломи и черепьев посуды, доказывающие целомудрие молодух» [135, с. 9]. Как отголосок древних магических действий, сохранилась в свадебном обряде некоторых регионов России традиция сорить в избе и бить посуду в день свадебного пира. А.Н. Зырянов отметил уникальность местного обычая, который выражался «в изломе разной черепной, деревянной и фарфоровой посуды, то есть корчаг, кринок, горшков, ложек, чашек и тарелок» [НА РГО. Р. 29. Оп. 1. Д. 32 б]. «У других такого обычая нет, кроме молвы» [там же], -подчеркнул фольклорист. Таким образом, разбитая посуда являлась еще одним проявлением материального предметного кода зауральской свадьбы, призванным усилить магическое звучание обряда.
Итак, А.Н. Зырянов интерпретировал свадебный обряд как комплекс духовной и материальной культур. Все элементы последней, введенные зауральцами в рамки обряда, представлены в работах фольклориста как выполняющие в совокупности с другими элементами обряда определенные магические функции.