Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. История и литература: проблема границ речевых жанров 19-53
1.1. Лингвистический поворот и проблема расколотого единства художественных и научно-познавательных форм духовного опыта.. 25-36
1.2. Проблема «границы» в свете философии М.М. Бахтина 36-45
1.3. Герменевтическая проблематика границ и метода 45-52
ГЛАВА 2. Актуальные проблемы методологии исторической науки в контексте анализа «Войны и мира» Л.Н. Толстого 53-115
2.1. «Непрозрачность истории»: проблемы эпистемологии исторического знания в «Войны и мире» Л.Н. Толстого и в философской герменевтике 53-75
2.2. Микроисторический сюжет в тексте романа, в историографии и в источниках (на примере эпизода с миссией Балашова) 75-81
2.3. Проблема изображения и исследования исторического события: Бородино историков и Л.Н. Толстой 81-115
Заключение 116-117
Список литературы
- Проблема «границы» в свете философии М.М. Бахтина
- Герменевтическая проблематика границ и метода
- Микроисторический сюжет в тексте романа, в историографии и в источниках (на примере эпизода с миссией Балашова)
- Проблема изображения и исследования исторического события: Бородино историков и Л.Н. Толстой
Введение к работе
Актуальность исследования. Современная ситуация в эпистемологии
гуманитарного знания требует переосмысления прежних форм
взаимодействия между различными сферами гуманитарной культуры.
Гуманитарное мышление XX века, как на строго теоретическом уровне, так и
в различных сферах духовного творчества, включая художественное, стоит
под знаком критического осмысления научного знания как одного из базовых
понятий нашей цивилизации. Процесс переоценки оснований, методов и
статуса наук по-особому затронул сферу исторического знания.
Традиционные границы между сферами науки и искусства, между историей и художественной литературой в частности, утратили прежнюю очевидность. Вопрос об актуальных границах отраслей знания становится насущной проблемой философии науки. Ситуация кризиса «больших дискурсов», тотальной дискредитации и распада традиционных языков культуры (от национальных культурных программ до идеологий и проектов метаязыка науки) диктует приоритетность рассмотрения теоретических проблем эпистемологии гуманитарного знания не «вообще», а на материале конкретных памятников мысли, артефактов культуры. В данном диссертационном исследовании ставится проблема соотношения истории и литературы как форм знания на материале романа Л.Н. Толстого «Война и мир».
Временная дистанция, отделяющая нас от Л.Н. Толстого, не снимает актуальности «Войны и мира», но, напротив, заставляет по-новому оценить эпистемологический потенциал романа. Именно дистанция, отделяющая нас от толстовского слова, и определяет условия диалога с писателем, то есть диктует основные предметные и методологические очертания работы. Данное диссертационное исследование нацелено на восстановление связей и осмысление границ между историко-научным и художественным опытом познания истории, исходя из актуальных достижений эпистемологии гуманитарного знания. Философско-методологический анализ «Войны и мир» Л.Н. Толстого позволяет поставить в диалогическую связь романное слово и дисциплинарное историко-научное знание на общем поле исторического опыта.
Степень разработанности проблемы определяется несколькими
исследовательскими областями. Во-первых, эпистемологические элементы в
словесном искусстве стали предметом исследований в гуманитарных науках
и в философии. Теории, синтезирующие опыт мышления в разных областях
культуры, пронизывают гуманитарную мысль XX века: феноменология
искусства Г.Г.Шпета, философско-герменевтическая традиция истолкования
литературы (М.М.Бахтин, М.Хайдеггер, Г.-Г.Гадамер, П.Рикер,
С.С.Аверинцев), диалогические концепции культуры М.Бубера,
О.Розенштока-Хюсси, Ю.Хабермаса, неогегельянская эстетика Б.Кроче,
философия символических форм Э.Кассирера, разные воплощения марксистской эстетики (М.А.Лифшиц, Д.Лукач, Ж.П.Сартр, В.Беньямин, Т.Адорно, Г.Маркузе, Л.Альюссер, Ж.Рансьер), логико-философская аналитика языка Л. Витгенштейна и Г.Х.фон Вригта, концепция деконструкции Ж. Деррида, структуралистские и постструктуралистские концепции построения «единого поля» культуры (К.Леви-Стросс, Р.Барт, Ж.Делез), нарративная философия Х.Уайта, Р.Рорти, Ф.Р.Анкерсмита. Ныне соотношение искусства и познания стало самостоятельным предметом плодотворных исследовательских усилий отечественной философии науки. (Н.С.Автономова1, М.А.Розов2, Ю.А.Грибер3, Л.Г.Бергер4, И.П.Фарман5 и др.).
Следует указать особо на работы по теории литературы, в которых
осмысливается отношение прозаического художественного текста к
действительности (Д. Лукач6, Б.Г. Реизов7). Хотя в советском
литературоведении (поздний Д.П. Святополк-Мирский8, Л.И. Тимофеев9
Г.Н. Поспелов10 и др.) постулировался факт «художественного познания»
действительности, однако вопрос реального, в том числе полемического
взаимодействия сфер научно-гуманитарного и художественного знания чаще
всего обходился стороной. Между тем особая причастность художественного
слова к познанию проявляется уже в том, что лучшие исследования о
художественном слове отчетливо пересекаются с философской
проблематикой. Многие современные авторы — филологи, историки и
философы — в своих работах по теории текста развивают целый спектр
философских проблем, связанных с границами между художественной
литературой и научно-гуманитарным познанием (Э.А. Бальбуров11,
И.П. Смирнов12, В.И. Тюпа13, В. Шмид14и др.). Некоторые современные литературоведческие работы прямо посвящены отношениям между
1Автономова Н.С. Познание и перевод. Опыты философии языка: РОССПЭН, 2008. 702 с.; Она же.
Открытая структура Якобсон-Бахтин-Лотман-Гаспаров. – М.: РОССПЭН, 2009. - 502 с.
2Розов М.А. Наука и литература: два мира или один? (Опыт эпистемологических сопоставлений) //
Альтернативные миры знания. СПб.: РХГИ, 2000. С. 80–101;
3Грибер Ю.А. Эпистемологические основания художественного творчества. Дисс. на соиск. уч. степ. канд.
филос. н. (на материале мифологии импрессионизма). На правах рукописи. Смоленск: СГПУ, 2004. 250 с.
4 Бергер Л.Г. Эпистемология искусства: художественное творчество как познание. М.: Русский мир, 1997.
405 с.; Она же. Пространственный образ мира (парадигма познания) в структуре художественного стиля //
Вопросы философии. 1994. N 4. С.114–128.
5 Фарман И.П. Воображение в структуре познания. М.: ИФ РАН, 1994. 215 с.
6Лукач Д. Исторический роман. М.: Common place, 2015. 178 с.; Он же. К истории реализма. М.: Худ. лит., 1939. 371 с.; Он же. Толстой и развитие реализма // Литературное наследство. Т. 35-36: Л. Н. Толстой. М., 1939. С. 14-774; Он же. История и классовое сознание. М.: Логос-Альтера, 2003. 416 с. 7Реизов Б.Г. Французский исторический роман в эпоху романтизма М.: Худ. лит.,1958. 569 с.
8 Святополк-Мирский Д.П. О литературе и искусстве: Статьи и рецензии 1922–1937. М.: НЛО, 2014. 616 с.;
9 Тимофеев Л. И. Основы теории литературы. М.: Просвещение, 1971. 464 с.
10 Поспелов Г.Н. (ред.) Введение в литературоведение. М.: Высш. шк. 1988. 528 с.; Он же. Теория
литературы М: Высшая школа, 1978. 352 с.
11 Бальбуров Э.А. Русская философская проза. Вопросы поэтики. М.: Языки славянской культуры, 2010.
216с.
12 Смирнов И.П. Текстомахия: как литература отзывается на философию. СПб.: Петрополис, 2010. 208 с.
13 Тюпа, В.И. Дискурсные формации. Очерки по компаративной риторике. М.: Языки славянской культуры,
2010. 322 с.
14 Шмид, В. Нарратология. М.: Языки славянской культуры, 2003. 312 с.
литературой и знанием (Н.Н. Азарова15, Д. Барышникова16, Е.В. Лозинская17, А.В. Корчинский18).
Проблема научной истории как жанра и, соответственно, проблема
границ этого жанра речи (Бахтин) так или иначе неоднократно обсуждались в
работах профессиональных историков, пытавшихся найти новые и прочные
методологические основания своей деятельности. Наряду с классической
(позитивистской) историографией, образцы которой дал еще в XIX век,
принято говорить о «модернистской» и «постмодернистской» историографии
(хотя термины эти многозначны, и потому спорны). Строгие эталоны
методологически ответственной «научной» истории и ее наиболее ясного
размежевания с «литературой», как представляется, заданы образцами
«модернистской» историографии, в частности, французской «школой
Анналов» и близким к ней направлениям в историографии других стран, в
советской и постсоветской России – не в последнюю очередь. На другом
полюсе отношения к границе между историей и литературой можно
выделить полемически отталкивающиеся от «модернистской»
историографии течения, которые с долей условности можно назвать «постмодернистскими». Ярким примером полемического переосмысления «научности» в историографии стали работы П. Вена19 и Х. Уайта. Отход от сциентистской историографии развивали в своих трудах мастера «микроистории», создавшие серию исследований, по форме тяготеющих к жанру литературного произведения. Движение истории и романа навстречу друг другу выразилось также в том, что некоторые исследования по исторической и особенно по «военно-исторической» антропологии осваивали в качестве предметного поля исследования те аспекты опыта, которые до этого были предметом исключительно художественного изображения. На рубеже XX–XXI веков развитие таких направлений исторической науки, как «устная история», «мнемоистория», «перформативная история» вновь инициируют осмысление границ и жанров истории в ее сопоставлении с литературой и другими формами культуры
Наконец, в качестве отдельной области, на которую опирается
предлагаемое исследование, необходимо обозначить отечественную
традицию восприятия, критики и изучения самого романа «Война и мир». Исторический и философский пласт «Войны и мира», естественно, оказался в фокусе внимания уже современников Л.Н. Толстого. Еще при жизни Толстого в ходе острых дискуссий в критической литературе были намечены основные линии принятия/непринятия исторического повествования и исторических воззрений, выраженных в «Войне и мире». Позднее
15 Азарова Н.М. Язык философии и язык поэзии — движение навстречу (грамматика, лексика, текст). М.:
Логос / Гнозис, 2010. 496 с.
16 Барышникова Д. Когнитивный поворот в постклассической нарратологии // НЛО. 2013 № 119 С. 309-319
17 Лозинская Е.В. Литература как мышление: когнитивное литературоведение на рубеже XX-XXI веков. М.:
ИНИОН РАН, 2007. 160 с.
18 Корчинский А.В. Форманты мысли. Литература и философский дискурс. М.: Языки славянской культуры,
2015. 288 с.
19 Вен. П. Как пишут историю. Опыт эпистемологии. М.: Научный мир, 2003. 394 с.
сформировалась традиция научного, литературоведческого истолкования
романа. Чрезвычайно плодотворными в плане конкретно-исследовательского
изучения «Войны и мира» были дискуссии, вызванные «формальной
школой» литературоведения. Дальнейшее развитие советского
литературоведения, в том числе толстоведения, не было сопряжено с таким
обостренным чувством теоретической проблематики, и все же в
последующие годы, особенно в связи с достижениями текстологии по мере
работы над изданием Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого, был
основательно исследован широчайший круг литературоведческих и
исторических проблем «Войны и мира». Вопросы философии истории
Толстого всегда привлекали внимание и литературоведов, и историков, и
писателей, и философов20. Постсоветское толстоведение также не потеряло
интереса к роману. Проблематика некоторых диссертаций, в своем, отличном
от нашего ракурсе, но все же напрямую пересекается с темой данного
исследования (А.В. Гулин21, В.И. Юхнович22, М.Ш. Кагарманова23,
Т.А. Лепешинская24, А.Ю. Сорочан25). Наконец, в рамках философской проблематики в исследовании П.А. Ольхова26 толстовский художественный опыт был задействован для построения оригинальной диалогической концепции эпистемологии исторического знания.
Предмет исследования — эпистемологическое отношение между исторической наукой и романом «Война и мир» Л.Н. Толстого, возникающее по поводу проблем передачи исторического опыта.
Объект исследования — историческое повествование в «Войне и мире» Л.Н. Толстого в его отношении к изображаемой действительности, а также к историко-эпистемологическим и историографическим проблемам, при таком отношении возникающим.
Цель диссертационного исследования — определить отношение исторического повествования Л.Н. Толстого в «Войне и мире» к изображаемой исторической действительности в свете проблем современной историко-эпистемологической проблематики.
Для достижения цели необходимо решить следующие задачи:
1. Определить философско-методологический контекст рассмотрения проблемы границ и взаимодействия речевых жанров литературы и историографии.
20См.: Лурье Я.С. После Льва Толстого. Исторические воззрения Толстого и проблемы XX. СПб.,1993. 167 с. 21Гулин А. В. Исторические источники в романе Л. Н. Толстого «Война и мир»: дисс. на соиск. уч. ст. канд. филологич. наук. На правах рукописи. М.: РАН Институт мировой литературы им. Горького, 1992. 241 с.; 22 Юхнович В.И. «Война и мир» в историко-функциональной изучении. Дисс. на соиск уч. ст. кандидата филологич. наук. На правах рукописи. Тверь: ТГУ, 2002. 158 с.
23Кагарманова, М.Ш. Идея исторического синтеза и ее художественное воплощение в романе-эпопее Л. Н. Толстого «Война и мир» дисс. на соиск... канд. филологич. наук. На правах рукописи. Уфа: БГУ, 1998. 226 с. 24Лепешинская Т.А. Война и мир как исторический источник для изображения войны 1812 года. Дисс. на соиск. уч. степ. канд. ист. н. На правах рукописи. Омск. 2006. 255 с.
25 Сорочан А.Ю. Формы репрезентации истории в русской прозе XIX века: автореф. дис… докт. филол.
наук. – Тверь: Тверской гос. ун-т, 2008. 37 с.
26 Ольхов, П.А. Эпистемология исторического знания. Дисс. на соиск. уч. степ. д-ра философ н. На правах
рукописи. М.: МПГУ, 2012. 259 с.
2. Выявить и обосновать наиболее подходящие для целей
предлагаемого исследования философско-методологические стратегии,
применение которых соответствует предмету и цели исследования.
-
Определить границы и возможности сопоставления художественного опыта Л. Н. Толстого, выраженного в книге «Война и мир», с опытом осмысления философско-методологических проблем исторического знания Г.-Г. Гадамером и П. Рикером.
-
Исследовать способы изображения исторической действительности в романе «Война и мир» и в историографии; определить возможности сопоставления историко-научного и романного изображения истории.
Теоретико-методологические основы диссертационного
исследования. Исследование опирается на герменевтический подход к
проблеме специфики гуманитарного знания; этот подход можно отнести к
«междисциплинарным», затрагивающим области философии науки, истории
и литературоведения. Работа носит характер практического истолкования
«Войны и мира» Л.Н. Толстого в контексте историко-эпистемологических
проблем гуманитарного знания. Границы историко-научного и
художественного знания, исследуемые не теоретически, а практически, на
конкретном примере, становятся эпистемологическим горизонтом
исследования.
Следует оговорить некоторые опорные понятия и допущения данной
работы. Слова «действительность» или «историческая действительность»
используются в работе в их конвенциональном значении, принятом в
исторической науке (в классическом историописании). Попытка «запереть»
гуманитарные исследования в границы «текстуального», понятого в отрыве
от действительного мира, представляется неоправданным методологическим
«пуризмом», который приводит только к искаженному либо неполноценному
восприятию самого текста. Подход к гуманитарным предметам
исключительно как к «дискурсивным практикам» (с вынесением референции
за скобки) приводит к проникновению в сознание исследователя идеи
действительности под другими «именами» («классовый интерес», «желание»,
«бессознательное», «фантазм» и пр.). Замена исторической действительности
набором таких имен в принципе представляется возрождением
спекулятивной метафизики в обновленном языковом обличии. Доступные
пониманию проявления исторической действительности именуются в работе
«историческим опытом». Гуманитарные науки могут быть названы науками
исторического опыта (что понимается как перевод на неметафизический язык
классической номинации — «науки о духе»). Понятие «исторического
опыта» в последние годы активно осваивается гуманитарным мышлением.
Оно охватывает как саму фактичность прошлого, так и конкретную позицию
по отношению к этой фактичности. Такая двуплановость заключена и в
предметном поле исследования. Исходный исторический опыт в данном
случае — конкретные события наполеоновских войн. Но они не даны в опыте
сами по себе, а опосредованы последующим осмыслением и
репрезентациями в различных формах культуры.
Облик эпистемологии гуманитарных наук изменился в результате
разворота мышления к языку, то есть после «лингвистического поворота» в
философии XX века. Следствием этого поворота стала актуализация в
предметном поле философии языковых форм и явлений, переосмысленных
как в онтологическом, так и в эпистемологическом ключе. Именно поэтому в
предлагаемом философско-методологическом исследовании
«филологические» и «литературоведческие» понятия становятся
необходимыми и даже опорными, поскольку, оставаясь актуальными в
рамках конкретных научных дисциплин, они уже давно обрели статус
философских понятий. В этом смысле можно говорить об
«эпистемологизации» традиционных филологических и эстетических
категорий. В работе часто используется словосочетание «романное слово»
(М.М.Бахтин). Выбор этого термина обусловлен несколькими
обстоятельствами. Во-первых, в данном исследовании необходимо дистанцироваться от любой категориальной догматики, что было бы гораздо сложнее, если б повсюду вместо «романного слова» фигурировало бы понятие «жанра». Хотя и затрагивается проблема границ речевых жанров («дискурсов»), все же исходной точкой исследования является не жанр как таковой, а произведение, конкретное слово писателя, которое вообще с большой долей условности подлежит жанровой квалификации. Во-вторых, «слово» (художественное, повествовательное), в отличие от «жанра» («формы», «типа», «структуры»), в традиции философской герменевтики имеет прямой выход к событийному измерению опыта. Наконец, в третьих, «слово», в отличие от «жанра», в русском языке сохраняет тот баланс эстетического, эпистемологического и библейски-исторического смысла, который уравновешивает неоднозначность различных трактовок «истории». Необходимо оговорить и выбор понятия «эпистемологии исторического знания». Современная философия знает немало аргументов против эпистемологии исторического знания: ее можно отрицать как не соответствующую стандартам знания естественнонаучного, определяя все специфическое в историческом знании как «риторическую форму», по сути дела вынося за скобки само содержание гуманитарного знания. В предлагаемой работе все же используется продуктивная для понимания специфики исторического знания и конвенциональная для историков дефиниция «эпистемологии исторического знания» (иногда используется более многозначный термин «историческая эпистемология»), понимаемая в исследовании как наличная архитектура этого знания. Конечно же, понятие «эпистемологии» вообще открыто для конфликта различных форсирующих тот или иной ее аспект концепций: знания как социального установления (М.Фуко, Т.ван Дейк); знания как логико-семантического образования (К.Поппер); знания как результата речевого общения (Ю. Хабермас). Последняя позиция представляется наиболее продуктивной, однако все же не хотелось бы устанавливать собственных теоретических априори, чтобы затем в ходе исследования накладывать их повсюду на материал.
Терминологический инструментарий исследования подобран в
подчиненных, «служебных» целях по отношению к задаче гуманитарно-
эпистемологического истолкования романного слова Л.Н. Толстого. В
обращении к понятийному аппарату историко-герменевтической традиции
работа опирается прежде всего на термины, вошедшие в отечественную
гуманитарную мысль из наследия М.М. Бахтина, а также на подходы,
выработанные современными исследователями гуманитарно-философской
мысли (Н.С.Автономовой, В.Л.Махлиным, Л.А.Микешиной,
Б.И.Пружининым, Т.Г.Щедриной и др.).
Научная новизна состоит в привлечении романного слова Л.Н.Толстого к актуальным проблемам исторического знания. В предлагаемом исследовании:
– актуализированы современные философско-методологические
подходы к пониманию специфики гуманитарного знания в контексте восприятия и осмысления классического текста русской литературы – романа Л.Н. Толстого «Война и мир»;
– обоснован герменевтический подход к рассмотрению проблем взаимодействия романного слова с научной и философской историографией; очерчен и апробирован арсенал применения структурно-семиотических методов в пределах данной проблематики;
– определены границы и возможности сопоставления художественного опыта Л.Н. Толстого, выраженного в книге «Война и мир», с опытом осмысления философско-методологических проблем исторического знания Г.-Г. Гадамером и П. Рикером;
– на примере эпизода с миссией Балашова показана принципиальная
сопоставимость микроисторического сюжета в тексте романа, в
историографии и в источниках;
– на конкретных примерах исследованы способы изображения исторической действительности в романе «Война и мир» и в историографии;
Теоретическая значимость работы связана с актуальностью переосмысления проблемы границ между наукой и литературой, научным познанием и художественным словом на конкретном материале. В общетеоретических конструктах, концепциях, синтезирующих формы культуры, в количественном плане нет недостатка, однако они нуждаются в испытании и исследовании возможностей своего применения.
Практическая значимость. Диссертация открывает новые
возможности при обращениях к тексту романа в процессе преподавания курсов по истории и литературе в школе, вузовских (включая университетские) курсов по филологии, истории и философии.
Положения, выносимые на защиту:
1. После лингвистического и нарративного «поворотов» различия в
эпистемологическом статусе истории и литературы, традиционно
признаваемые сообществом историков, утратили прежнюю очевидность с позиций современной философии науки.
-
Концепт «непрозрачности», «несопоставимости» реальности прошлого с повествованием об этой реальности, развиваемый в философии Г.-Г. Гадамера и П. Рикера, был почти на столетие предвосхищен в художественном опыте «Войны и мира» Л.Н. Толстого. При этом наибольший эпистемологический потенциал обнаруживает себя не в прямых «историософских» отступлениях и «рассуждениях» автора «Войны и мира», а в романном изображении исторической действительности.
-
Художественные образы Л.Н. Толстого охватывают ту же семантическую перспективу истолкования событий эпохи 1812 года, что и историографические интерпретации.
4. Микроисторический сюжет в тексте романа принципиально
сопоставим со способами представления событий в историографии и в
источниках.
5. Репрезентация исторических событий в романе «Война и мир»
Л.Н. Толстого эпистемологически сопоставима с историко-научными
репрезентациями. Дальнейшие исследования механизмов реализации
эпистемологического потенциала художественного слова являются одним из
перспективных направлений развития философии науки.
Апробация результатов исследования. Промежуточные результаты исследования были изложены и обсуждены на научной конференции на кафедре философии МПГУ в марте 2013 года, на историко-научных конференциях, посвященных методологическим проблемам изучения Отечественной войны 1812 года (в Бородино в сентябре 2012 и в сентябре 2013 годов), на конференциях музейного сообщества (в Казани в ноябре 2012 года, в Гос. музее Л.Н. Толстого (ГМТ) на Толстовских чтениях в ноябре 2012 года), на лекциях, семинарах и круглых столах в ГМТ и РГГУ в 2013– 2015 годах.
Структура работы. Диссертационное исследование изложено на 136 страницах и состоит из введения, двух глав, включающих 6 параграфов, заключения и списка литературы. Список литературы насчитывает 209 наименований.
Проблема «границы» в свете философии М.М. Бахтина
Большинство отечественных (и не только отечественных) историков признает за «Войной и миром» Л.Н. Толстого «художественную правду», «эстетическую ценность»77. Но какой смысл эти определения могут иметь для актуального историко-научного знания? На этот вопрос нет ответа изнутри дисциплинарного мышления, которому тяжело сопрягать «собственную» истину с истиной, «экспортированной» из-за границы своего речевого жанра.
Общим местом стало признание за художественным опытом Толстого особой «жизненной достоверности». В «толстоведческой» литературе много было сказано о методе «художественного познания» действительности, который был выработан Толстым. Им по преимуществу восхищаются литературоведы и филологи, изучающие его творчество. Однако к чему ведет этот «метод» и как соотнести его с другими «методами», скажем, научными? Эти вопросы чаще всего повисают в воздухе. Практически во всех жанрах литературы о Толстом, от школьных методичек до историко-филологических и литературоведческих исследований, «художественный мир» Толстого либо рассматривается сам по себе, как «эстетическое целое», либо «исторически», во взаимосвязи с другими «художественными» и «философскими» мирами, с «источниками», либо даже с историческим миром, в смысле исследования социально-исторических и биографических условий генезиса толстовского творчества. Эти исследования вкупе с достижениями текстологии составляют основной фонд нашего «научного знания» о Толстом.
Однако «простейший» вопрос все же выпадает из поля рефлексии. Для его постановки требуется поистине толстовская, ломающая привычные границы речевых жанров, непосредственность мысли: какую «правду» об истории сообщает нам Толстой в романе «Война и мир»? Вопрос этот утрачивает смысл, как только мы переносим его в изолированную плоскость жанрового восприятия. Любой исследователь, который берет роман в его «эстетическом целом», то есть именно как роман, как «художественный мир», оказывается заложником собственных представлений о границах этого мира и его соотношении, скажем, с миром научного знания. Предикативный смысл того, о чем говорится в романе, связан не только с «идейным содержанием», «образной структурой» и «жанровой формой» произведения (то есть с тем, что можно выделить как противопоставленный действительности «художественный мир»), но и (простейшая, казалось бы, вещь!) с темой — с конкретным историческим временем и событиями 1805–1820 годов.
При строго научном мышлении привычная жанрово-дисциплинарная дифференциация приводит к тому, что роман «Война и мир» не сообщает профессионалу-историку ничего об «эпохе 1812 года». Тому, что выражено в художественном опыте, не находится места в содержании научного знания. Впрочем, именно так обстоит дело не только для историков, но и для большинства литературоведов, верных поклонников творчества Л.Н. Толстого. Изучению может подвергаться художественная форма, философское или нравственное содержание романа, история формирования текста, идейный и художественный контекст и биографические обстоятельства. Но в современной научной практике все это не имеет никакого отношения к той исторической действительности, о которой писал Толстой, по поводу чего он и создавал свою «художественную реальность» и «философско-нравственную систему».
Обычно специалист считывает в романе то, что задано не самим словом Толстого, а сознаваемыми или чаще несознаваемыми методологическими установками своей дисциплины, а внутри нее — своей школы. В литературоведении такой принцип подчас является методологическим: осознанное насилие над авторским голосом с позиции «объективного» и «теоретически подкованного» исследователя («мы вполне можем пренебречь тем, что говорит авторский голос, преследующий собственную выгоду, и обратить внимание на волю-к-произведению, о которой автор сам ничего сказать не может, он влеком ею...» 78).
Чаще всего профессиональные исследователи читают роман как «художественное произведение», уже не задумываясь о связи этого «художественного мира» с действительностью, описываемой в романе. В определенной мере наивное восприятие десятиклассника, который, скажем, увлекается историей (есть и такие школьники), любит читать и смотреть фильмы про великие события и войны и впервые берет в руки роман «Война и мир», из него узнает о Кутузове и Наполеоне много нового, ближе авторскому заданию, чем восприятие специалиста, пропущенное через сеть современной жанрово-дисциплинарной дифференциации. Если школьнику Толстой может сказать что-то о 1812 годе, то литературоведу — уже вряд ли. Литературоведу Толстой говорит о своем «художественном мире». Но, быть может, вопрос не имеет смысла? Быть может, нет нужды тревожить систему научного знания вторжением внешних художественных элементов? Возможно, в плоскости познания связь может быть лишь односторонней: ученый изучает художественный текст как объект и не позволяет при этом тексту что-то там говорить и как-то самовольно участвовать в строгом и теоретически выверенном процессе конструирования «научного знания».
Герменевтическая проблематика границ и метода
Отказ от метаязыка и признание своей вовлеченности в диалог позволяет услышать то, что в силу жанровых особенностей «не вмещается» в привычно понимаемые категории научного знания. В нашем случае оказывается, что сама эта проблема перехода от конкретного к общему, во многом определяющая в историческом мышлении, была прямо затронута Л.Н. Толстым. Толстой предстает не просто «объектом изучения», но собеседником. Однако высказанное им может быть выведено в сферу актуального методологического мышления только с учетом дистанции, отделяющей нас от него. В данном случае этой дистанцией становится теоретический опыт мышления XX века, который позволяет нам установить степень актуальности толстовского слова для современного историко-научного знания.
В 1998 году Поль Рикер в разговоре с О. И. Мачульской отвечал на вопрос о том, кто из русских мыслителей оказал на него влияние. И вспомнил лишь классиков художественной литературы: Пушкина, Гоголя, Достоевского и Толстого. Мысль, которую обронил при этом французский философ, открывает эпистемологическую перспективу трактовки романа. Такое бывает: понимание самого родного и близкого приходит через отклик со стороны. Приведу размышление Рикера целиком:
«Роман “Война и мир” является для меня грандиозным опытом размышления об истории. На меня произвела большое впечатление идея о том, что исторические события не поддаются обобщению. Толстой говорит о том, что никто не способен сделать вывода по поводу войны между Францией и Россией, потому что никто не видел самого феномена войны в целом, но каждый обладает отдельным фрагментом ограниченного опыта, и если бы удалось обобщить эти многочисленные фрагменты, то был бы выявлен смысл истории, но это невозможно. Вот почему история неподвластна человеческому разуму. Мне представляется чрезвычайно значимым такое пессимистическое видение истории, полное осторожного почтительного отношения к ее непрозрачности»124.
Другой философ, Г.-Г. Гадамер, также работавший над проблемами методологических оснований гуманитарного знания, вспоминал Толстого в сходном контексте:
«Знаменитое толстовское описание военного совета перед битвой, где весьма остроумно и основательно просчитываются все стратегические возможности и предлагаются возможные планы, в то время как сам полководец сидит на своем месте и тихо дремлет, зато утром, перед началом сражения, объезжает посты, – описание это очевидным образом гораздо более соответствует тому, что мы называем историей. Кутузов ближе к подлинной действительности и к тем силам, которые ее определяют, чем стратеги на его военном совете. Из этого примера следует сделать принципиальный вывод, что толкователю истории постоянно угрожает опасность гипостазирования исторического события или комплекса событий, – гипостазирования, при котором это событие оказывается чем-то таким, что якобы имели в виду уже сами реально действовавшие и планировавшие люди».
Гадамер в точности воспроизводит авторскую интенцию Толстого. Толстой противопоставляет планы и замыслы «исторических лиц» реальным движущим силам истории. Толстовский Кутузов воплощал в себе отрицание всякой «планирующей» и «теоретизирующей», «прогнозирующей» деятельности и вместе с тем прямо ассоциировался у автора со стихийным началом истории, с той движущей силой, которая ее творит. Принципиальный вывод Гадамера об опасности произвольного неправомерного подведения («гипостазирования») прошлого вполне созвучен мыслям Толстого. Позиция П. Рикера более отстраненная: он пересказывает мысль писателя, говорит о ее важности, но сам не выражает прямого согласия с толстовским представлением о «непрозрачности прошлого». Французскому философу дороже не позитивное содержание толстовской мысли (специфически толстовское видение истории, ее движущих сил), а ее «остраняющий» эффект, указывающий на дистанцию между познающим и прошлым.
Мысль о фрагментарности исторического опыта неоднократно повторялась Толстым. И прямо, в своих историко-философских отступлениях, и опосредованно, средствами романного изображения, Толстой подчеркивал, что когда говорят о сражении или войне, то речь заходит о чем-то таком, чего никто в цельности не видел («…Все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать»127, — к этой лапидарной формуле, выраженной в мыслях Николая Ростова, можно свести суть толстовских воззрений на проблему исторического нарратива). Любой взгляд, фиксирующий историю, исходит из события и может ухватить лишь какой-то «фрагмент опыта». Возникает проблема перехода от личного опыта к коллективному, от тока жизни к ходу истории, от фрагмента к целому. Это – одна из ключевых проблем, можно сказать, апорий исторического мышления. Именно здесь
Толстой принципиально скептичен128. И в этом скепсисе Рикер как позитивный момент отмечает его «осторожную почтительность» к «непрозрачности» истории. Остраняющий эффект толстовского скепсиса воспитывает интеллектуальный такт и осторожность по отношению к прошлому. Даже вне связи с толстовской философией истории эти качества сами по себе близки Рикеру, его стилю мышления, исследовательской и философской манере.
Говорят ли Рикер и Гадамер, вспоминая Толстого, об одном и том же? Думаю, да. Обе реплики указывают на «Войну и мир» как на опыт осмысления одной и той же проблемы, которую можно назвать проблемой неподотчетности исторического опыта или, как удачно выразился Рикер, проблемой «непрозрачности» истории129.
История в гораздо меньшей степени принадлежит нам, чем мы ей. Каждый из нас, познающих и действующих, вовлечен в историю, и именно в силу своей вовлеченности мы не можем «представить» действительную историю как отчужденное целое, как открытую взору картину. Наше представление всегда становится неким искусственным конструированием прошлого. «Объективность» и смысл в истории не даны изначально. Проблема – в переходе от реального текучего «субъективного» жизненного мира к фиксированному смыслу «объективного» события.
Микроисторический сюжет в тексте романа, в историографии и в источниках (на примере эпизода с миссией Балашова)
В исторической науке есть темы, которые называют «дискуссионными». О них написаны горы литературы, интерес к ним не остывает на протяжении десятилетий (а то и столетий, как в нашем случае), но на вопрос о «результатах исследования», об итоговом «научном знании» невозможно будет ответить вне контекста всего того «разговора», той полемики, которая порождается темой. Когда речь идет о таких сложных процессах, как «революция» или «холодная война», дополнительное измерение дискуссионности вносит сама искусственность понятий. Другое дело, когда дискуссионным становится описание строго локализованного во времени и в пространстве и вроде бы легко поддающегося классификации события.
Таким событием, простым и брутальным, с одной стороны, но вызывающим бесчисленные споры, с другой, в историографии войны 1812 года стало Бородинское сражение. Если задать вопрос, к чему пришла историческая наука после вот уже двух столетий пристального изучения битвы, то ответ подспудно выдаст те методологические противоречия, которые заключены в самой природе исторического знания.
За двести лет историки так и не смогли сформулировать и согласовать друг с другом ответы, на самые простые и очевидные вопросы. Кто победил в этом сражении? Каково соотношение потерь? Как изменила и, изменила ли, Бородинская битва ход всей войны (не говоря уже о ходе истории в более широком смысле слова)?
Ответы на все эти вопросы есть в историографии темы, однако они не очевидны, они противоречивы и никогда не были согласованы историками (только в советской историографии середины 1950-х — середины 1980-х годов была видимость такого согласия, отчего именно в эти самые «застойные» годы развития историографии темы, внешне «результаты исследований» смотрелись более, чем когда бы то ни было «научно»).
Можно ли сделать вывод, что историография Бородинского сражения наталкивает на тезис о неприменимости категорий «научного роста» и прогресса по отношению к историческому знанию? Нет, и такого вывода сделать никак нельзя. За двести лет есть очевидные и бесспорные результаты исследований. Однако результаты эти лишь косвенным образом связаны с событием. Однозначен прогресс в учете, публикации, критике и исследовании источников о сражении. «Прогресс» установления фактических знаний тоже наблюдается: например, достаточно точно установлено количество войск русской и французской армий, сразившихся 24-26 августа / 5-7 сентября 1812 года на Бородинском поле. Или, например, установлены точные типы основных фортификационных сооружений на поле. Установлено также примерное время ранения князя Багратиона (в 10-м часу утра, а не в полдень, как думали раньше).
Но это отдельные факты. Задачи освящения события в его целом, а также выявления смысла этого события (например, в контексте всей войны или в контексте оценки полководческих способностей Кутузова) решаются историками скорее не в плане «исследования» (в смысле установления фактов), а в плане изложения, то есть повествовательного сопряжения всех «исследованных» фактов в единое целое. Если сравнить как соотносится толстовские Бородино с Бородинском сражением современной историографии, будет ли историографическое изложение принципиально отличаться от романного изложения?
Прежде всего, несколько замечаний касательно общего видения современной исследовательской ситуации изучения Бородинского сражения в отечественной исторической науке. Феномен Бородинского сражения характеризуется сегодня исключительной «плотностью» прошлого: выраженные в большом корпусе источников и в еще более обширном массиве исторических работ представления о строго локализованном во времени и пространстве событии образуют чрезвычайно насыщенное поле исторической рефлексии.
Для того, чтобы показать способы репрезентации исторического события в тексте историка, мы возьмем несколько текстов отделенных друг от друга эпохами и противоречиями историко-научного характера.
Для этого обращусь к известной в отечественной историографии книге, которая в своё время готовилась автором, а затем воспринималась читателями именно в свете определённым образом понимаемой объективистской установки. Историографическим памятником, выбранным мной в качестве материала для анализа, стало повествование Н.А. Троицкого о Бородинском сражении в его книге «1812. Великий год России» (М., 1988). В историографию Отечественной войны 1812 года Николай Алексеевич Троицкий вошел, возможно, как излишне бескомпромиссный, жесткий, но, без сомнения, талантливый и адекватный перестроечной эпохе выразитель чувства неудовлетворенности научными результатами советской историографической традиции155. Его видение Бородинского сражения нашло отражение еще в статье 1987 г.156 и с тех пор не претерпело, по сути, концептуальных перемен.
Основной тезис нового взгляда на сражение укладывался в формулу: Наполеон одержал победу «формальную» («материальную»), но «нравственная победа» русской армии остается бесспорной. Статья 1987 г. была написана ещё в рамках тех формальных правил историописания, которые на протяжении многих десятилетий регламентировали порядок изложения истории войны 1812 года. Троицкий по-советски дипломатично против своих авторитетных коллег по историографическому цеху. Однако уже следующий, 1988 г. породил в историографии Бородинского сражения такую стихию, наступления которой официальная историография пережить не смогла. Наступила гласность. Маски были сброшены, идеологические формальные отписки уступили место бурным общественным страстям, не преминувшим хлынуть и в науку. Полномасштабной и научно оформленной «перестройкой» взглядов на войну 1812 года стал главный труд Н.А. Троицкого «1812. Великий год России». Впервые советский читатель получил долгожданную «ложку дегтя». С 1990-х годов – в чем-то и по сию пору – монография Троицкого служит научной базой для восприятия тех событий авторами десятков вузовских и школьных учебников и учебных пособий, что наложило отпечаток на историческое сознание гуманитарно-образованной части нашего народа.
Проблема изображения и исследования исторического события: Бородино историков и Л.Н. Толстой
Добавим свидетельство Вяземского: «Во время сражения я был как в темном или, пожалуй, воспламененном лесу. По природной близорукости своей, худо видел я, что было пред глазами моими. По отсутствию не только всех военных способностей, но и простого навыка, ничего не мог я понять из того, что делалось. Рассказывали про какого-то воеводу, что, при докладе ему служебных бумаг, он иногда спрашивал своего секретаря: "а это мы пишем, или к нам пишут?" Так и я мог бы спрашивать в сражении: "а это мы бьем, или нас бьют?"»196.
Хаос переживаний, столь верно схваченный в толстовском тексте, не разрушал в сознании современников той «пасторальной» гармонии их исторической памяти, на которую как раз и посягнул Толстой. Отсюда, с одной стороны, близость, а с другой, – конфликт между свидетельствами современников и историческим романом.
То же применимо и к «взаимодействию» Толстого с историками. «Предмет» исторических интересов у Толстого и нынешних исследователей зачастую тот же самый, в то время как языки – разные. И речь идет не просто о «языке искусства» и «языке науки». Нет, здесь необходимо оговорить принципиальную особенность именно толстовского письма, которое оказалось на удивление пригодным как раз для исторического повествования. Толстой сознательно сочленял голоса прошлого, скрупулезно объясняя эту разноголосицу, дотошно доказывая свое доверие к одним кодам повествования (живая устная речь, субъективное переживание) и недоверие к другим (официальная документация). Конечно, при этом он не всегда играл по правилам исторической науки: не делал сносок, зачастую путал источники, перевирал факты.
Однако и историк «небезгрешен» перед художником. В сущности мнимая, «объективность» историко-научного повествования по своей наивной безапелляционности перекрывает все утопические попытки писателей отыскать идеально честный язык «белого письма», лишенного «нечаянных» идеологических напластований.
Выводы. Хотя работы современных специалистов сложно переоценить в плане исследовательского установления отдельных фактов, но связность, ясность и непротиворечивость рассказа никак нельзя отнести к достоинству отечественной постсоветской историографии (достижения таких зарубежных авторов, как, например, Д. Ливен и отчасти А. Замойский, оставим пока за скобками). Там где повествования современных историков о сражении «дают сбои», то есть темны, путаны и неясны, нет ясности и с самим пониманием событий прошлого. То есть изобразительная перспектива историографии напрямую взаимосвязана с эпистемологической. Оценивание того или иного историографического труда подчас напоминает оценку художественного повествования. Многие требования и критерии оценки повествования историка невозможно свести к чистоте выполнения исследовательских процедур, они совпадают с тем, как оценивается художественный рассказ (например, легкость/тяжеловесность повествования, работа с образами).
Повествование историка, особенно если это повествование имело читательский успех, в каком-то смысле обретает независимость от личности автора. Оно обладает той вещностью, какой обладает картина, написанная художником. Повествование всегда выражает то, что, говоря языком классической гносеологии, соединяет «объект» с «субъектом». Повествование выражает сам взгляд. Этот зафиксированный в тексте «взгляд» позволяет читателю увидеть то изображение, которое однажды удалось сконструировать историку. В годы перестройки историческая память ожила в более глубоких образах, врезалась в сознание яркими, искрящимися красками и лучшие историографические памятники той эпохи, такие как книга Н.А. Троицкого, даже устарев в исследовательском смысле, все еще хранят былую энергию и свежесть взгляда того времени.
Пристальное внимание к смысловой и повествовательной структуре исторического текста позволяет яснее представить процесс выведения туманного прошлого в изобразительную наглядность рассказа; выявление тех смысловых структур, которые участвуют в этом процессе, способствует тренировке собственного исторического зрения. Поле этого зрения задается не «субъективными» установками, а той реальностью, перед которой оказываются глаза исследователя. Как показывает опыт методологического анализа, такая реальность всегда семантически насыщена. Другими словами, история обладает своей поэтикой, которая исходит из нее самой. Это, конечно же, обусловлено для нас нашей позицией по отношению к историческому событию, но поэтику эту никак нельзя увязывать с субъективным произволом самовыражения пишущего. Сам Толстой это прекрасно понимал, когда формулировал свои мысли о законах искусства («если я художник и если Кутузов изображен мной хорошо, то это не потому, что мне так захотелось (я тут ни при чем), а потому что фигура эта имеет условия художественные, а другие нет»197).
То, как историк работает с «семантическим полем» истории, во многом схоже с работой романиста. Историк, как и романист, решает задачи семантического обновления, переложения известных смысловых комплексов в пространство своего рассказа. Анализ показывает, что память о Бородинском сражении имеет единое семантическое пространство и наследие Льва Толстого занимает в нем одну из ключевых позиций. Для отечественного историка попытка «выскочить» из этой семантики – прыжок за пределы, установленные русской гуманитарной культурой.