Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Историческая и теоретико-методологическая база исследования рынка труда европейской России конца XIX - начала XX в. 12
1.1. Концептуальные основы и теоретический инструментарий исследования рынка труда
1.2. Экономические предпосылки развития рынка труда России: экономический строй и его региональная дифференциация 27
1.3. Становление методологии критериального анализа рынка труда 52
Глава 2. Формирование спроса и предложения на рынке труда европейской России конца XIX - начала XX в. 80
2.1. Влияние крестьянской экономики на формирование предложения на рынке труда 82
2.2. Промысловая деятельность крестьян и становление рынка труда 90
2.3. Проблема аграрного перенаселения в контексте развития трудовых отношений 105
2.4. Динамика спроса и предложения в начале XX в. 113
Глава 3. Характер и содержание наемного труда в промышленности России 120
3.1. Создание института найма на промышленном рынке труда 120
3.2. Противоречия развития артельного найма 140
3.3. Кабальные отношения на рынке труда в промышленности России 158
3.4. Состояние сельскохозяйственного рынка труда 179
3.5. Политэкономия сельскохозяйственного найма 198
Глава 4. Тенденции ценообразования на рынке труда в конце XIX - начале XX в. 213
4.1. Особенности и противоречия формирования заработной платы в промышленности 213
4.2. Заработная плата сельскохозяйственных рабочих 241
4.3. Тенденция межрегиональной дифференциации заработной платы в экономике России: нивелирование цен и его вариационные характеристики 252
4.4. Характер и уровень воспроизводства рабочей силы в фабрично-заводской промышленности начала XX века 276
Заключение 291
Перечень сокращений и условных обозначений 311
Библиографический список 315
Приложения 380
- Экономические предпосылки развития рынка труда России: экономический строй и его региональная дифференциация
- Проблема аграрного перенаселения в контексте развития трудовых отношений
- Политэкономия сельскохозяйственного найма
- Характер и уровень воспроизводства рабочей силы в фабрично-заводской промышленности начала XX века
Экономические предпосылки развития рынка труда России: экономический строй и его региональная дифференциация
Проблема развития рынка труда в условиях модернизации экономики России предстает в нескольких теоретических ракурсах: во-первых, возникает вопрос о существовании исторической необходимости становления капиталистических отношений; во-вторых, появляется потребность показать исторические рамки и объем преобразований; и, наконец, в-третьих, логичным становится отыскание особенностей становления рынка труда и в целом российской экономической модернизации.
Указанные грани проблемы можно рассмотреть при изучении экономического строя России, общественного способа (способов) производства и различных укладных форм. В этом ряду наиболее общим понятием является категория «экономический строй», которая раскрывает не только формационные, но и цивилизапионные особенности общественно-экономического устройства каждой страны, а также показывает адаптацию всей системы хозяйствования к внутренней и внешней среде воспроизводственной деятельности человека [852, с. 289]. В самом общем виде экономический строй - это определенным образом субординированная совокупность общественных форм производства, собственности и хозяйствования [852, с. 273]. Общественный же способ производства, не сливаясь с понятием «экономический строй», определяет лишь его форма-ционную сущность. Кроме того, в переходные эпохи экономический строй представляет собой арену борьбы двух или нескольких общественных способов производства. Конкретное содержание экономического строя включает в себя множество укладов и взаимосвязей между ними. Уклады же, как формы общественного хозяйства, представляющие собой единство Социально-экономических отношений, собственности и хозяйственной деятельности на основе определенной ступени развития производительных сил, всегда вплетены в систему того или иного общественного способа производства [792, с. 48; 605, с. 67].
Развитие экономического строя России во второй половине XIX - начале XX века обусловливалось целым рядом обстоятельств.
Наиболее существенным из внешних неприродных факторов для формирования экономического строя России явилось ее взаимодействие со складывавшейся мировой капиталистической системой, в которую мы с самого начала входили в роли аутсайдера в силу своей формационной отсталости, а именно, как квазикапиталистическая периферия, на которой товар для капиталистического рынка создается в некапиталистических секторах. И этому есть свое объяснение. Если западноевропейские страны в первой половине XIX века находились уже на завершающей стадии утверждения индустриальной хозяйственной системы (Англия- в 1811-1821 гг., Германия- в 1865г., США- в 1869 г.), когда объем промышленного производства начинал превосходить размеры производства в аграрном секторе [641, с. 310], то Россия только вступала в этот процесс, отягощенная своим аграрно-крепостным строем.
Стремительный экономический рост раннеиндустриальных стран, о котором можно судить хотя бы по динамике уровня ВНП на душу населения [852, с. 141], обнаружил серьезную техническую отсталость России, ее неспособность уже с 30-х годов XIX века «состязаться с заграничным фабричным производством» [618, с. 301]. Возникшее отставание сразу сказалось на структуре внешней торговли. Если в конце XVIII в. около 1/3 российского экспорта приходилось на продукты обрабатывающей промышленности, то в середине XIX в. его доля составляла только 9% [618, с. 301]. Россия из страны, торговавшей обработанными изделиями, превращалась в поставщика сырья.
Формирование экономического строя России во многом обусловливалось и предшествовавшими историческими обстоятельствами. К ним следует отнести выбор обществом и государством парадигмы экстенсивного развития, господство отсталой системы земледелия, закрепощение основной массы населения страны, слабость сословного строя, «ранняя и сильная подчиненность всех сословий государственной власти», «относительно слабое, - как отмечала Л. В. Данилова, - по сравнению со странами Западной Европы развитие частного землевладения в России, распространение верховной собственности государства на разные категории земельных владений» [692, с. 8], недофор-мирование субъекта буржуазной модернизации, его зависимость от власти (получение льгот, субсидий и т.д.), гипертрофированная роль государства в общественной жизни, социокультурный раскол общества, инверсионный характер развития.
Отметим существенное влияние территориального фактора. Огромные расстояния уже сами по себе, - указывает В. Т. Рязанов, - «мешают возникновению налаженных и регулярных рыночных обменов, затрудняют объективно необходимое формирование единого национального рынка с унифицированной системой цен и обменных механизмов. По одной только этой причине в России не мог возникнуть регулярный рынок западноевропейского образца из-за отсутствия такой важной предпосылки, как возможность налаживания рыночных обменов «на близкие расстояния». Внутренняя торговля в России с естественной неизбежностью превращалась в торговлю на «дальние расстояния»». Даже в конце XIX века в условиях уже сложившегося внутреннего рынка средние пробеги важнейших грузов по речным водным путям превышали 1000 км, а средний пробег грузов по железной дороге равнялся: по хлебу- 638 км, соли- 556 км, углю -360 км, керосину- 945 км. То есть, российский производитель работал не на потребителя и местный рынок, а на посредника и отдаленный рынок. Эта причина, вкупе с закрепощением населения, предопределила значительно меньшую роль городов как центров мелкой кустарной промышленности, ограничила распространение такой промежуточной формы становления рыночной системы, как городское хозяйство с господствующей в ней цеховой организацией производства. Соответственно, не мог действовать западноевропейский механизм формирования буржуазии [852, с. 316-317].
Кроме того, чрезмерное развитие крупной торговли, ориентированной на высокий процент (20% годовых) за риск [748, с. 99], выкачивало из производства большие денежные ресурсы. В свою очередь, накопленный в торговле капитал не получал больших стимулов для вкладывания в производство ввиду сравнительно низкой доходности последнего. В результате происходило обособление рыночных отношений в сфере крупной торговли и задержка их проникновения в сферу производства. Торговля на дальние расстояния привела и к возрастанию доли транспортных издержек в совокупной стоимости товаров - до 50% [852, с. 318], что предопределило низкую международную конкурентоспособность российских товаров и, как следствие, все последующие протекционистские меры правительства.
Постоянная территориальная экспансия требовала значительных усилий и средств для обеспечения урбанизации, коммуникаций и обороны, что истощало центр и мешало налаживанию инфраструктуры, адекватной потребностям страны [782, т. 1, с. 47]. Расширение территории затрудняло также формирование хорошо структурированной системы городов, которая бы могла наилучшим образом обслуживать потребности народного хозяйства [782, т. 1, c. 46]. Следует подчеркнуть, что результаты территориальной экспансии не были столь однозначно негативными. Она породила и позитивные последствия. Например, до начала XVIII в. 2/3 населения проживало в северной и лесной зонах, к концу XVIII в. благодаря переселениям с севера на юг большая часть населения стала проживать в более благоприятной для земледелия лесостепной и степной зонах. Перемещение центра хозяйственной деятельности на юг чрезвычайно способствовало увеличению экономического потенциала страны, главным источником которого являлось сельское хозяйство. Экспансия в южном направлении увеличивала не только общий земельный фонд, но и степень его использования, так как по мере передвижения границы на юг доля земли, пригодной для земледелия и скотоводства, возрастала. Так, уже в 1796 г. доля пашни составила: в северной зоне - 4,3%, в лесной - 28,2%, а в лесостепной - 36,6% [782, т. 1, с. 45-46].
Рост территорий предопределил вхождение в российский суперэтнос различных племен и народов, носителей разных культур, что опосредовало, по мнению И. Д. Афа-насенко, и «разнообразие хозяйственных стилей» [618, с. 245], которые не в последнюю очередь формировались и под влиянием другого важнейшего условия развития экономического строя России - природно-климатического фактора.
Проблема аграрного перенаселения в контексте развития трудовых отношений
В начале XX века в исследовательских кругах неоднократно подчеркивалось, что «рабочие силы» России, как в земледелии, так и в промышленности полностью не использовались. Часть избыточных рабочих эмигрировала, уходила на заработки заграницу или переселялась в Сибирь - в общей массе около 600 тыс. человек в год. Однако, гораздо большая часть лишних рабочих рук или оставалась дома, или занималась мало производительными кустарными промыслами, или убывала в отход. Причем при среднем урожае не все из 3-4 миллионов отхожих сельскохозяйственных рабочих находили работу. Сотни тысяч крестьян теряли рабочий сезон в бесплодных поисках заработков вследствие избытка работников и неорганизованности рынка труда. В качестве причин создавшегося положения назывались неразвитость крупного промышленного производства, малопроизводительность мелкого, недостаточность наделов и отсутствие средств производства [405, с. 164-166].
Перед анализом рассматриваемой проблемы следует сделать важное методологическое замечание. Оно состоит в том, что, на наш взгляд, более близки к истине те данные избытка рабочих рук на селе, которые были получены на основании допущения, что в условиях российского общества второй половины XIX - начала XX в. доля трудоспособных была равна не 50,9% в среднем для мужчин и женщин (процент трудоспособных мужчин - 51,4%, а женщин - 50,4%)1, что является уже характеристикой современного социума, а примерно 65% [789, с. 13], что наиболее соответствует условиям общества традиционного (каковым в целом и была Россия в социальном плане). Поэтому по ходу изложения материала мы будем показывать исчисления по обоим вариантам, но в своих расчетах предпочтение отдадим второму.
При определении размера аграрного перенаселения, на наш взгляд, возможны разнообразные способы исчисления.
В первую очередь, продолжим логику предшествующих исследований. Принимая во внимание, что тенденции аграрного перенаселения, зафиксированные «Комиссией Центра» в 1901 г., в последующие годы усиливались, можно предположить, что установленный процент избытка рабочей силы от всех наличных работников был не меньше, чем в 1901 г. Так, в 1914 г. все сельское наличное население (без Польши и Финляндии) составляло 108 200,0 тыс. чел. [782, т. 1, с. 315]. Трудоспособных из них было 65%, то есть 70 330,0 тыс. чел. Следовательно, избыток рабочих рук составил примерно 36 220,0 тыс. чел. и тем самым вырос с 1901 г. на 57%.
Однако нас интересуют цифровые данные не только чистого избытка рабочих рук на селе, но с учетом населения, уходящего на местные промыслы (по данным «Комиссии Центра» - 6 609,2 тыс. чел. для 1901 г. и около 10 338,5 тыс. чел., полученные нами для 1913 г. расчетным способом из данных 1901 г. как 14,7% (6 609,2 тыс. чел) от всех трудоспосбных), так как вместе они составляют предложение на рынке труда: в 1901 г. -29 648,0 тыс. чел. (66% от всех трудоспособных), а в 1913 - 46 558,5 тыс. чел.
Если при использовании методики С. А. Короленко считать, что число трудоспособных составляло 65% населения (что, на наш взгляд, ближе к истине), то тогда общее количество не востребованных рабочих рук при этом подходе равнялось бы 18 990,484 тыс. чел. (46 425,9 тыс. чел. трудоспособных минус 27 435,4 тыс. чел., необходимых, по мнению С. А. Короленко для обработки пашни), что составляло 26,5% от всего сельского населения. Следовательно, мы можем предположить, что в 1901 г. избыток рабочих рук был равен 22 824,4 тыс. чел., а без сельского промыслового населения - 16 215,2 тыс. чел., а в 1914 г. 28 673,0 тыс. чел., а без сельского промыслового населения -18 334,5 тыс. чел.
Исходя из данных А. В. Островского трудоспособных от всего СС населения в 1897 г. было 45 175,0 тыс. чел. (если принять процент трудоспособных за 65%) и 34 900,0 тыс. чел. (если принять вслед за А.В. Островским процент трудоспособных мужчин за 51,4%, а женщин - 50,4%), а в 1912 г. - 53 560,0 тыс. чел. (65%) и 41 941,0 тыс. чел. (средний процент для мужчин и женщин - 50,9%). Трудоспособных от СС населения без промыслов в 1897 г. было соответственно 31 785,0 тыс. чел. и 24 890,0 тыс. чел., в 1912 г. - 36 660,0 тыс. чел. и 28 707,0 тыс. чел.
Таким образом, если доля лишних работников от всего трудоспособного СС населения по данным А. В. Островского находилась в интервале от 27,2% до 34,9% (при 50,9% трудоспособных), то при, несомненно, усилившихся тенденциях в 1912-1913 гг. аграрное перенаселение выросло на 22% и должно было представлять интервал от 11 407,9 тыс. чел. до 14 637,0 тыс. чел., что подтверждают данные обеспеченности сельского населения посевами на 1 человека в 1897 г. (0,77 дес.) и в 1913 г. (0,67 дес), которые приводит А. В. Островский. Однако он же добавляет: «Эти размеры будут выглядеть еще скромнее, если принять во внимание только чисто сельскохозяйственное население, не имеющее промыслов» [805, с. 181].
Интерпретируя по-своему исследование А. В. Островского, используем в качестве расчетной величины не 50,9%, а 65% трудоспособных (что соответствует логике традиционного общества). Их, как мы указали, в 1897 г. было 45 175,0 тыс. чел. В результате, избыток по методике А. В. Островского тогда составит интервал от 19 775,0 тыс. чел. до 23 475,0 тыс. чел., а без крестьян на промыслах (берем данные «Комиссии Центра» -6 609,2 тыс. чел.) - интервал от 13 165,8 тыс. чел. (29,1% от от всего трудоспособного сельского населения) до 16 865,8 тыс. чел. (37,3% от всего трудоспособного сельского населения). Используя этот интервал в процентах применительно к трудоспособному сельскому населению в 1912-1913 гг. (а это 53 560,0 тыс. чел.), мы получим интервал от 15 585,9 тыс. чел. до 19 977,8 тыс. чел. Эти цифры (верхние значения) мы и будем использовать в сводной таблице.
Подойдем теперь к проблеме с несколько иной стороны. Согласно переписи 1897 г. удельный вес городского населения России составлял 13,4% среди всего населения, а самодеятельного городского - 24,4%. В уездах на самодеятельное население приходилось 23,1% жителей, а в городах - 48,1% [718, с. 335; 6, с. XLVL]. Однако, А. Лосицкий и Г. Г. Швиттау долю самодеятельного населения в уездах подвергли обоснованной критике. Дело в том, что в промышленности, торговле и на транспорте понятие «самодеятельный» имело реальное содержание, а в земледелии этому термину было придано имущественное значение (хозяин двора). В результате, все другие трудоспособные члены семьи, занимавшиеся земледелием, были отнесены к категории несамодеятельного населения. А. Лосицкий и Г. Г. Швиттау предложили увеличить количество самодеятельного земледельческого населения как минимум на 8 млн чел. и 8,11 млн чел. соответственно [385, с. 231-233; 578, с. 294-295]. После этой поправки доля самодеятельного земледельческого населения возрастет до 35,6%. Если данную пропорцию признать неизменной и для последующих лет, то вырисовывается следующая картина.
Все сельское население Европейской России в 1901 г. - 86 129,8 тыс. чел. Трудоспособных из них было 65%, то есть 56 491,5 тыс. чел. Всего самодеятельного сельского населения было 30 662,2 тыс. чел. Следовательно, избыток рабочих рук составлял 25 829,3 тыс. чел., а без сельского промыслового населения - 19 220,1 тыс. чел.
В 1914 г. все сельское население Европейской России составляло 108 200,0 тыс. чел. Трудоспособных из них было 65%, то есть 70 330,0 тыс. чел. Всего самодеятельного сельского населения было 38 519,2 тыс. чел. Следовательно, избыток рабочих рук составлял 31 810,8 тыс. чел. а без сельского промыслового населения - 21 472,3 тыс. чел.
Как видно из приведенных расчетов картина аграрного перенаселения перекликается с той, которую представила «Комиссия Центра». Однако, данные, полученные по этой методике нельзя считать вполне обоснованными, так как использованная здесь доля сельского самодеятельного населения от всего сельского населения не точна.
Более адекватным, на наш взгляд, следует считать другой способ исчисления избытка рабочих рук. Рассмотрим его. По данным «Комиссии Центра» общая площадь под посевами хлебов в Европейской России в 1901 г. составляла 67 457,9 тыс. дес. [5, ч. I, с. 249]. Площадь посевов на надельных землях крестьян с 1860 г. по 1901 г. возросла только на 3% [5, ч. III, с. 196] и составила 46 553,1 тыс. дес. [5, ч. I, с. 249]. Площадь посевов на всех частновладельческих землях (в том числе и крестьянских) увеличилась на 6 235,500 тыс. дес. [5, ч. III, с. 196] и составила в 1901 г. 20 904,7 тыс. дес. [5, ч. I, с. 249]. Следовательно, площадь всех посевов в 1860 г. представляла собой сумму частновладельческих посевов (14 669,2 тыс. дес.) и посевов на надельных землях (45 156,5 тыс. дес), то есть 59 825,7 тыс. дес. При этом наличное сельское население обоего пола увеличилось на 29 937,0 тыс. чел., трудоспособное - на 19 459,0 тыс. чел. (при 65% трудоспособных).
Политэкономия сельскохозяйственного найма
Раскрыть политическую экономию найма - это значит понять характер и уровень тех наемных отношений, которые господствовали в российской деревне и в конечном итоге ответить на вопрос о степени проникновения капитализма в аграрную жизнь страны. Исходя из этого, наиболее продуктивным представляется подход, при котором изучение данной проблемы ведется с учетом региональных особенностей.
В первую очередь обратим внимание на тот интересный опыт функционирования трудовых отношений, который возник в Прибалтике, Польше и Белоруссии и который долгое время в советской историографии трактовался как передовой в плане капиталистической модернизации. По подсчетам М. И. Козина, основанным на переписи 1897 г., сельскохозяйственные рабочие с семьями составляли в Лифляндской губернии 62,5%, а в Курляндской - 68,5% всего земледельческого населения. Наемные годовые батраки являлись основной рабочей силой как в помещичьих имениях, так и в усадьбах кресть-ян-дворохозяев [743, с. 413]. В Обзоре Курляндской губернии за 1908 г. указывалось, что «существование крупного землевладения обеспечено в губернии в виду того, что громадный процент сельского населения состоит из батраков, представляющих типичных сельскохозяйственных рабочих, не имеющих постоянной оседлости и занимающихся исключительно сельскохозяйственным промыслом» [160, с. 27]. Кроме того, «крестьянские хутора обрабатываются не столько семьей хозяина, сколько наемными сельскохозяйственными рабочими - батраками... Наряду с холостыми рабочими и работницами, хозяин держит постоянных семейных батраков, предоставляя в таких случаях им отдельную избу, огород и право держать небольшое количество скота и птицы» [160, с. 19-20].
Один из корреспондентов Орловского Областного Съезда сельских хозяев отмечал, что основной контингент сельскохозяйственных рабочих набирался в Остзейском крае из безземельных крестьян, которые, не «шатаясь» между домом и экономией (как в центральной России), постоянно в ней проживали вместе с семьей и получали от этого большую выгоду: «Каждому семейному рабочему отводится отдельное, здоровое помещение, состоящее из одной комнаты, кухни и кладовой, а также помещение для кур, свиней, овец и коровы, для которых отпускается корм. Кроме провизии и жалования дается огородная земля для посадки картофеля, капусты и пр. Дети семейного рабочего обучаются в школе. Обыкновенно раз в неделю приезжает в имение врач для осмотра больных; почти в каждом имении находится домашняя аптека; медицинской помощью пользуются больные рабочие и члены их семейств бесплатно, за счет хозяина. Несемейные работники и работницы получают отдельные помещения, при хозяйских харчах такого качества, какие наши рабочие и крестьяне-домохозяева редко и по праздникам видят. Жалование рабочим - достаточное... Рабочие нанимаются на круглый год... причем не соблюдая никаких формальностей... Рабочие служат обыкновенно по долгу у одного хозяина, причем они, во многих имениях, получают пенсию...» [263, с. 415-416].
Однако несмотря на то что наем в Прибалтике был в основном годовым и отличался более сносными, по сравнению с Центральной Россией, социальными условиями, он был отягощен целым рядом отношений некапиталистического характера. Так, оплата труда утвердилась в четырех формах: оплата натурой, оплата землей, испольная оплата, денежная оплата. Наибольшее распространение получала оплата различными натурали-ями - зерном и другими продовольственными припасами, а также кормом для батрацкого скота. В сочетании с наделением клочком земли под огородные культуры и картофель натуральная оплата имела немецкое название «депутат», а батрак, его получающий, назывался депутатистом. Некоторую часть заработка депутатисты получали деньгами. В мызах Лифляндской губернии в 1897 г. депутатисты составляли 65% всех полевых рабочих, в Курляндской - около 70%. В отличие от депутатистов, поденщики большую часть зарплаты получали деньгами, но с натуральной доплатой. При этом поденщики нанимались как своевременно, так и заблаговременно, через задатки, причем сразу у нескольких нанимателей, что вызывало недовольство нанимателей и их желание шире практиковать письменные договоры и связывание рабочих депутатом. Гораздо реже была распространена оплата землей, которую получали так называемые «ландскнехты». Они во многом походили на отработочных арендаторов. Вообще, состав мызных рабочих был разнообразным: батраки использовались вместе с поденщиками (свободными и нанятыми заблаговременно на кабальных условиях) и сезонными рабочими, все чаще нанимаемыми подрядчиками [743, с. 413; 843, с. 12-13; 99, с. 19]. Сложившаяся система найма была весьма выгодной для нанимателей и они всячески препятствовали ее изменению. Так, 11 ноября 1902 г. Тукумский уездный комитет о нуждах сельскохозяйственной промышленности выступил с решительными возражениями против предоставления батракам казенного надела, так как при «наделе приблизительно в 10 десятин вся рабочая сила такого батрака и его семьи понадобится для обработки его собственной земли, а батраки на участках меньшего размера не будут в состоянии содержать построек и лошадей» [99, с. 68].
В определенной мере похожие отношения установились в западных губерниях Европейской России. Здесь также, как и в Прибалтике, использовался труд годовых батраков, хотя масштабы его применения были значительно меньше прибалтийских - в конце XIX века 37% от всех наемных рабочих в пяти западных губерниях. Что составляло свыше 180 тыс. человек1. Постоянные батраки не менее половины заработной платы получали в натуральной форме (ординарии, земля под огород, хата или угол), что привязывало их к нанимателю, создавало личную зависимость от него и понижало заработную плату. Часть батраков (халупники, кутники) вообще не получала денежной зарплаты и работала за огород и хату. Кроме того, семьи батраков были обязаны работать определенное число дней на нанимателя за пониженную плату или даже бесплатно. Наиболее распространенные в страдную пору в Белоруссии поденные рабочие нанимались помещиками и своевременно на основании свободных отношений рынка, и заблаговременно по более низкой цене и под задатки. За хлеб или за 10-20 рублей такие рабочие вынуждены были работать на помещиков или кулаков несколько месяцев [889, с. 500-504; 816, с. 52-122]. Например, в Виленской губернии семейные годовые батраки получали деньгами только 25-30 рублей, в Гродненской губернии - 20-30 рублей, в Витебской и Минской - 30-40 рублей, а остальная большая часть зарплаты им «выплачивалась» в виде помещения, отопления, огорода, ординарии [30, с. 348, 357, 366-367, 377-388]. По сообщению газеты «Минский листок», число батраков в Белоруссии «очень увеличилось и их можно найти по нескольку семейств в каждой деревне, живущих где-нибудь в убогой и ветхой лачужке или группирующихся возле помещиков, от которых они получают отдельную хату, огород и ординарию. За это батрак с семейством своим обязан работать безвыходно у помещика. В некоторых местах у нас сохранилась даже так называемая панщина - особая форма отработка за хату и занимаемый клочок земли» [243].
В итоге, факты широкого распространения натуральной оплаты, прикрепления рабочих к земле, заблаговременного найма, отношений личной зависимости не дают основания говорить о капиталистическом характере найма сельскохозяйственных рабочих в прибалтийских и западных губерниях. Этот вывод подкрепляется и использованием в рассматриваемых районах сдельного найма, испольщины и отработочных отношений: в Прибалтике в меньших, в Белоруссии - в больших масштабах [889, с. 500-501].
Несколько иная ситуация наблюдалась в традиционных великорусских регионах страны, так как собственно сельскохозяйственного рабочего класса из безземельных крестьян там не было [585, с. 78]. Ф. Ф. Бар по этому поводу писал: «Эмансипация дала помещикам выкупные свидетельства, но отняла от их земли рабочие руки, эта же самая эмансипация дала крестьянам юридическую свободу, но создала в то же время экономическую крепостную зависимость - по той простой причине, что, во-первых, увековечила первобытную форму владения и пользования землею, не допускающая никаких коренных мелиорации земли, и, во-вторых, потому, что составители... «положения» упустили из виду два главных фактора, а именно: понижение урожаев при отсутствии возможности разумной культуры земли и увеличение народонаселения, т.е. потребителей хлеба» [263, с. 416-417].
Большинство сельских рабочих оказались вместе с тем собственниками, мелкими хозяевами-землевладельцами, тесно связанными с общиной. «Такие рабочие, - писал Ф. Щербина, - несут свой труд на рынок или при избытке рабочих рук, или при крайней хозяйственной нужде, но и в первом и во втором случае центром тяжести для их рабочей деятельности служит самостоятельное производство. Отсюда исходят те уловки, которые практикуются частными владельцами для привлечения в хозяйство вольнонаемных рабочих рук. Рабочего уловляют или при платеже податей, или при нужде в земле, семенах, продовольствии и пр.» [585, с. 78]. Об этом писал и А. Н. Энгельгардт: «Мужик в нужде задаром закабаляется, но души, во-первых, не продает, он сам хозяин, и душа его в своем хозяйстве, а, во-вторых, изменились условия, поправился мужик - он и прочь... Чтобы шли все эти агрономии и «grande culture», нужно, чтобы у мужика не было хлеба, чтобы мужик был в нужде... Мужик-хозяин, имеющий свое хозяйство, никогда не работает на господском поле как вольно договариющийся, а всегда как «невольно принуждаемый»» [251, с. 510-512].
Характер и уровень воспроизводства рабочей силы в фабрично-заводской промышленности начала XX века
Важной составляющей в изучении российского рынка труда начала XX в. является выяснение его стоимостно-ценового фактора. Это обуславливается не только институтом рынка как таковым, но и особым характером товара «рабочая сила». Потребляя различные необходимые для жизни блага, рабочий восстанавливает свою рабочую силу, затраченную в процессе труда. Следовательно, стоимость товара «рабочая сила» есть по существу стоимость тех средств существования, которые нужны для жизнедеятельности носителя рабочей силы - рабочего, продающего капиталисту свою способность к труду. Превращенной формой стоимости и цены рабочей силы является заработная плата. Поэтому в нашем исследовании было важно выяснить и номинальную заработную плату фабрично-заводских рабочих, то есть денежную сумму, получаемую ими за определенную единицу времени (в нашем случае за год), и их реальную заработную плату, понимаемую как покупательная способность номинальной заработной платы.
Сведения о реальной заработной плате рабочих позволяют определить тип воспроизводства рабочей силы (экстенсивный или интенсивный), что, в свою очередь, показывает уровень и характер развития рынка труда.
Для определения средней по каждой группе (отрасли) и разряду промышленного производства (направлению специализации в рамках группы) номинальной заработной платы в фабрично-заводской промышленности было произведено деление общей суммы «рабочей платы, полученной рабочими при заведении (деньгами и натурой)» на общее число рабочих при заведении. После этого была определена рыночная продовольственная потребительская корзина для каждой губернии и экономического района и относительная реальная заработная плата как отношение номинальной зарплаты к цене потребительской корзины также во всех группах и разрядах по всем губерниям и районам.
Исходя из того, что наиболее полным и надежным источником дореволюционной России по рассматриваемой проблеме являются материалы Промышленной переписи 1908 г., они были изучены и представлены нами в первую очередь. Это вызывалось также и другим обстоятельством. Произвести сравнительный анализ результатов переписи 1908 г. и переписи 1900 г. можно было только, используя классификацию групп и разрядов заведений, применявшуюся в 1908 г. как более полную.
На основании данных, собранных в ходе Промышленной переписи 1908 г. и зафиксированных в Статистических сведениях по обрабатывающей фабрично-заводской промышленности Российской империи за 1908 год [10], удалось выяснить среднюю цену рабочей силы по каждой группе (отрасли) и разряду промышленного производства (направлению специализации в рамках группы)1. Для этого было произведено деление общей суммы «рабочей платы, полученной рабочими при заведении (деньгами и натурой)» на общее число рабочих при заведении. После этого, опираясь на Сборник Стати-стико-экономических сведений по сельскому хозяйству России и иностранных государств [14, с. 378-397], была определена рыночная потребительская корзина для каждой губернии и экономического района (таблица А. 107). Она носит, к сожалению, лишь продовольственный характер, так как автору не удалось найти сопоставимые сведения по ценам на промышленные товары и жилье по всем губерниям [666, с. 193].
При расчете потребительской корзины учитывалось то, что в пищевом рационе нормальным считалось соотношение продуктов растительного и животного происхождения в пропорции 75:25, 80:20 [456, с. 123; 734, с. 190], а также тот факт, что в начале XX в. в ряде регионов питание рабочих в среднем соответствовало пропорции 85:15 [355, с. 16-21]. Исходя из этого, все данные по растительной пище были помножены на 5, то есть на число, которое может быть множителем объема растительной пищи, близким и норме, и реальному соотношению элементов пищи (таблица А. 108).
Полученные сведения о номинальной зарплате во всех группах и разрядах фаб-рично-заводскоой промышленности и продовольственной потребительской корзине во всех губерниях и районах позволили получить относительную реальную заработную плату как отношение номинальной зарплаты к цене потребительской корзины также во всех группах и разрядах по всем губерниям и районам (таблица А. 109).
Изучение относительной реальной заработной платы позволяет составить определенное представление об уровне жизни рабочих России и произвести его сравнительный анализ по губерниям и регионам (таблица А. 110). Исходя из частоты встречаемых чис-ловых значении, можно выделить три уровня реальной заработной платы: низкий - до 3; средний - с 3,1 до 4; высокий - более 4. Низкий уровень присутствовал в 17 губерниях (33,33%) и одном экономическом районе, средний - в 22 губерниях (43,14%) и 5 экономических районах, высокий - в 12 губерниях (23,53%) и 2 экономических районах.
Наилучшие условия восполнения своей рабочей силы имели рабочие Южного и Прибалтийского районов, Екатеринославской, Санкт-Петербургской, Лифляндской, Бессарабской, Таврической, Херсонской, Эстляндской, Курляндской, Оренбургской, Киевской, Астраханской губерний и области войска Донского. В итоге, перед нами в большинстве своем окраинные промышленно развитые местности России.
В наихудших жизненных условиях находились в основном рабочие русского Севера и определенной части центральной России. Причем, эта территория тянется непрерывной дугой с северо-запада (Псковская, Новгородская, Олонецкая, Вологодская губернии) к центру (Ярославская, Владимирская, Рязанская) и затем уходит на юго-запад (Тульская, Тамбовская, Курская, Орловская, Воронежская, губернии), на запад (Калужская, Смоленская, Могилевская губернии) и юго-восток (Пензенская губерния) за исключением одного анклава, представленного Подольской губернией. В этом массиве преобладают губернии Северного и Центрально-черноземного районов.
Сравнение этой пространственной закономерности с тенденцией расположения губерний в зависимости от процентного отношения рабочих и прислуги мужского пола ко всему самостоятельному населению мужского пола, выявленному в ходе переписи 1897 г., показывает, что частично они совпадают (таблица А. 111). Если указанное процентное отношение в меньших своих значениях (менее 18% рабочих от всего самостоятельного населения) образует почти замкнутый по часовой стрелке круг от Бессарабской до Полтавской губерний (Бессарабская, Подольская, Волынская, Гродненская, Волынекая, Минская, Могилевская, Витебская, Псковская, Новгородская, Олонецкая, Вологодская, Архангельская, Вятская, Вятская, Уфимская, Казанская, Симбирская, Пензенская, Тамбовская, Воронежская, Курская, Полтавская губернии), то рассматриваемая нами дуга в северной восходящей ветви и южной нисходящей ветви идет по территории «процентного круга», создавая перемычку между ними из губерний со средним (18-28%) и большим (более 28%) присутствием наемной рабочей силы. Очевидно, что здесь мы сталкиваемся с интересной закономерностью: при приближении к основным промышленным центрам роль социальной структуры «наемный работник - не наемный работник» в снижении реальной заработной платы рабочих снижается, при удалении от центров - повышается. То есть мы можем предположить, что в то время основой дифференциации доходов рабочих по найму в менее развитых губерниях являлся сам наемный труд, в более развитых губерниях - совокупность других факторов.
Полученные цифровые значения относительной реальной заработной платы не только могут отражать компаративистский аспект проблемы, но и дают возможность увидеть степень удовлетворения потребности рабочих в питании. Для этого необходимо сравнить норму питания работников с химическим составом взятого нами набора продуктов потребительской корзины, а также с реальной покупательной способностью рабочих.
В конце XIX - начале XX в. норма для взрослого человека при средних условиях работы включала 136 г. (19,2%) белков, 83 г. (11,72%) жиров и 489 г. (69,06%) углеводов в день или 3,03 пуд. белков, 1,849 пуд. жиров и 10,896 пуд. углеводов в год, что в сумме составляло 15,775 пуд. питательных веществ в год. Считалось, что из этого количества организм мог усвоить 113 г. (17,57%) белков, 75 г. (11,66%) жиров и 455 г. (70,76%) углеводов в день или 2,579 пуд. белков, 1,671 пуд. жиров, 10,138 пуд. углеводов, что в сумме составляло 14,388 пуд. питательных веществ в год [400, с. 9; 592, с. 36-37].