Семиотическая интерпретация творческих концепций русской архитектуры Сергеев, Андрей Анатольевич

Содержание к диссертации

Введение

Глава 1 Теоретическое обоснование проблемы семиотического исследования русской архитектуры 13

1.1 Визуальный знак как средство коммуникации 13

1.2 Русская архитектура в классической модели знаковости 18

1.3 Топологическая семиотическая модель 29

1.4 Описывающий мета-текст топологической модели 34

1.5 Синтез бинарных категорий мета-текста. Общие категории 43

Глава 2 Анализ структуры текста русской архитектуры 46

2.1 Мышление. Гносеология. Картина мира 47

2.2 Категории языка 57

2.3 Пространственно-временной континуум 67

Глава 3 Синтез структурных особенностей 89

3.1 Феномены мифологизации и де-мифологизации (поэтизации) . 91

3.2 План содержания русской архитектуры 103

3.3 Семиосфера русской архитектуры 112

3.4 Текст русской архитектуры в нелинейной теории культур 121

Заключение 128

Библиография 142

• Русская архитектура в классической модели знаковости
• Мышление. Гносеология. Картина мира
• План содержания русской архитектуры
• Текст русской архитектуры в нелинейной теории культур

Введение к работе

Что есть архитектурная самобытность - легко запоминающийся визуальный текст, психофизиологически равнозначные ощущения или структурная схожесть; что делает русскуго архитектуру именно русской? Какие знания о ней наиболее ценны с точки зрения нашей уверенности в будущем? Что есть прогресс русской архитектуры и как ему способствовать? Таковы наиболее главные вопросы настоящего исследования.

Русскую архитектуру по праву можно назвать уникальным явлением мировой культуры. О неповторимости образов и удивительной цельности этого явления говорят давно, с тех пор как развеялись два мифа о русской архитектуре: миф об обязательной функциональной обусловленности и миф об иноземном влиянии. И то и другое, безусловно, имело и имеет место, но есть в ней то, что позволяет всему остальному миру безошибочно называть русским -вспомним шатровые церкви русского Севера или наследие советских конструктивистов. В последнее же время наука стала освобождаться еще от одного мифа-культурологического.

Действительно, суть явления невозможно понять, находясь внутри этого явления, т.е. вігутри культуры. Отстраненное структурное (семиотическое) освоение разлігчньгх областей человеческой деятельности дает обнадеживающие результаты. Были попытки семиотического прочтения и русской архитектуры. Однако обобщенного взгляда на русскую архитектуру как уникальную знаковую систему не было. Для нас принципиальным является разделение подходов к изучению архитектуры на культурологический и семиотический. Последний открывает первоначальный смысл явлений, как бы расчищает картину от идеологических, стилистических, религиозных и других наслоений. Искомая семиотігческая модель позволила бы оставить за скобками многие, выражаясь языком кибернетики «шумы», представить русскую архитектуру живым организмом с его генетической памятью и способностью развиваться.

Итак, актуальность темы обусловлена недостаточностью знаний о русской архитектуре как о едином семиотическом организме, о едином «тексте», а также об архетипических культурных единицах русского этноса, находящих в нем свое отражение. Очевидна необходимость на новом уровне знаний расширить творческие концепции русской архитектуры. Актуальность именно семиотического подхода заключается в том, что он характерен не столько для гуманитарных, сколько для естественных наук, где установление связей между фактами на основании статистической вероятности и внутренней логики явлений считается единственным путем для построения эмпирического обобщения.

Семиотика находится на стыке наук: ее универсальность позволяет говорить филологам, философам, литературоведам, врачам, лингвистам, архитекторам на одном языке - языке структурного анализа. Поэтому прорыв в одной области науки дает новые идеи другим. Если мы будем яснее представлять, как коллективное бессознательное, хранящее генетическую

память этноса и врожденное каждому человеческому существу, существуют; до и вне его, реализуется в пространственных архитектурных моделях, то сможем дать наукам о человеке новый достоверный аналитический материал.

Главная цель исследования заключается в том, чтобы вьшві такие особенности русской архитектуры, знание о которых позволит отброс] многочисленные формальные детали, усложняющие картину. В свете эт задачи необходимо знать об особенностях семантики, синтактики и прагматі пространственности. Необходимо также наметить механизмы научш прогнозирования процессов в русской архитектуре, что позволит обогаті багаж концептуальных знаний о ней. Автор сконцентрировал свое внимание рассмотрении следующих конкретных задач:

1. опираясь на накопленный в мировой науке опыт, уточнить условч> методы семиотического анализа архитектурного «текста»; разработ; естественнонаучную методику классификации и обобщения наблюдаем фактов, не допускающую противоречивости свидетельств источников идентифицирующую многообразные явления русской архитектуры;

2.на основе разработанной модели предпринять попытку «сквозної анализа текста русской архитектуры в плане выражения и в плане содержание

3.установить возможность существования «словаря» пространственн знаков русской архитектуры;

4. синтезировать семиотические особенности русской архитектуры;

5.предложить концепцию прогресса русской архитектуры, а также наметі пути ее дальнейшего семиотического изучения и творческой интерпретации і на теоретическом, так и на практическом уровнях.

Объектом исследования можно считать весь обширньїі
противоречивый «текст» русской архитектуры. Представляется, что в s
«озвучивании» должно участвовать как можно большее число фрагментов -1
чем шире охват, тем выше точность. Вместе с тем, при такой концепции і
смысла увеличивать количество мелочей сверх необходимого, т.к. они созда
кибернетические «шумы». Поэтому, признавая за искусствоведа
пристрастность в отношении культурологической классификации, можі
однако, считать отбираемый ими фактический материал и типологичесії
обобщения адекватными. Именно на этом обобщенном феноменологическ
материале и базировался автор. Предмет исследован и

составляют семиотические закономерности «текста» русской архитектур которые могут быть выявлены с привлечением структурного аналитичсскс подхода.

Уровень разработанности проблемы. Несмот на то, что русская архитектура как объект семиотического изучен представляет огромный интерес, нельзя говорить о вполне сформировавшее семиотическом направлении. Несколько специальных исследований семиотике русской архитектуры не исчерпывают тему, заявленную в настояш работе, а часто не могут претендовать на семиотичность, оставаясь по су культурологическими. Отечественные исследователи лишь в последнее вре

обратились к проблеме семиотики пространства вообще и архитектурного пространства в частности.

Среди мыслителей, отстаивавших в начале этого века позиции широкого междисциплинарного общения в науке и стоявших, по сути, у истоков отечественной семиотики пространства, можно выделить три крупных имени. А.Ф. Лосев рассматривал пространственные категории в системе умозрительных диалектических построеїшй, восходящих к пифагорейским и неоплатоническим истокам. П.А. Флоренский предложил в начале двадцатых годов проект универсального словаря пространственных символов -«Symbolarium». Он рассматривал пространственные символы в их связи не с языковым кодом, а с содержанием коллективного бессознательного, сходным у разных народов. В.В.Кандинского интересовали эмоциональное и ассоциативное воздействие простейших геометрических фигур, «скрывающих» свои внутренние смыслы.-

Большим сдвигом в изучении семиотического изучения архитектурного пространства стало развитие с начала 60-х годов семиотики как особого метода исследования, приложимого к различным отраслям наук. Анализ структурных особенностей производился с применением выработанного в структурной лингвистике и успешно применяемого за ее пределами метода бинарных отношений (работы В.В. Иванова). В работах В.Н. Топорова и других ученых тартусско-московской семиотической школы были исследованы различные пространственные составляющие архаического (мифопоэтического) сознания, в котором структурируемое по универсальной схеме «мирового дерева» пространство играло роль начала, точки отсчета для любых мыслительных процессов.

Одними из наиболее значительных для данного исследования являются идеи Ю.М. Лотмана, который подчеркивал значение языка пространства как одного из важнейших языков культуры наряду с вербальным. Ключевым является введенное им понятие «семиосферы».

Начало семиотических исследований пространства за рубежом было дано французской школой структурной лингвистики, идеи которой с успехом стали применяться во множестве областей наук. В течение последних лет состоялось несколько Конгрессов Международной Ассоциации Семиотики Пространства -IASSP/AISE - (Женева - 1994 г., Санкт-Петербург - 1995, Барселона - 1996, Гвадалахара - 1997, Урбино - 1998), на которых разверігулась дискуссия вокруг вопроса о пространстве (архитектурном, городском, поэтическом), а также месте пространственных представлений в мыслительных процессах. В частности Пьер Пеллегрино уделял внимание семиотике урбанизма («Архитектурные фигуры, урбанистические формы», 1994); X. Мунтаньола-Торнберг описывал процессы онтогенезиса, взаимодействие архитектуры, семиотики и социальных наук; Т. Андреаду предлагала новое прочтение феномена границы в урбанистическом тексте; П. Будон рассматривал когнитивный подход к семиотическому изучению пространства; Дж. Броадбепт описывал творческие подходы проектирования и прагматику города; М. Крампен - вопросы проксемики; А. Ф. Лагопулос - семиотику урбанизма; А.

Леви - планы архитектурного содержания и выражения; А. Раппопорт антропологические аспекты изучения пространства; Д. Желева-Мартинс семиотику урбанизма и мифы о возникновении города.

Проблеме поисков универсальных пространственных единиц в архитект; посвящены работы К. Александера. Исследования жизненно необходим человеку пространств открываются работами Р. Прака и К. Леви-Строс которые рассматривают взаимодействие формальных и социальных структур примере организации поселений американских индейцев. В этом же р; следует выделить работы американского антрополога Э. Холла, вводят понятие «проксемика» - наука, изучающая личное пространен (пространственный «пузырь»), зависящее от культурных, национальных поведенческих ситуаций.

Архитектурная форма как средоточие ресурсов - искусственных естественных, - а также проблема границы между архитектурной формої архитектурным пространством рассматриваются в диссертации И.Г. Лежа) А.А, Барабанов, рассматривая семиотические основы художественного язь архитектуры, описывает, в том числе и на примерах из русской архитекту] разделение этого языка на эмоциональный, символический и образный уров взаимодействие которых обуславливает весь сложный комплекс семиотичеы свойств того или иного архитектурного текста.

Целый ряд исследований, выходящих за рамки семиотики пространства, тем не менее, оказавших большое влияние на содержание данной рабо' должен быть здесь упомянут. Кроме признанных ученых в облаї информационных систем и структурного анализа, а также философов, таких і Д. Пирс, Ч. Моррис, Ф. де Соссюр, М. Хайдеггер, В.Я. Пропп, Ю.А. Шрейд В.В. Иванов, М.М. Бахтин, Н.А. Бердяев, и др., необходимо особо выделить а Л.Н. Гумилева, чье учение об этногенезе позволило взглянуть на истор культуры, в том числе на историю русской архитектуры без предрассудкої откровенного опасения. Большое влияние на автора оказала рабі выдающегося физика Г. Вейля о симметрии как универсальном структури законе мироздания.

Фундаментальные архитектуроведческие исследования по русс* архитектуре и градостроительству, не привлекающие специальн терминологию, стали, однако, не только справочным материалом, «сырьем», и мощным генератором семиологических концепций. К базовым принадлез работы А.В. Иконникова, Г.Я. Мокеева, К.Н. Афанасьева, Н.И. Брунова, Г Вагнера, П.А. Раппопорта, Н.Ф. Гуляницкого, А.И. Комеч, А.В. Ополовнико П.А.Раппопорта, И.Э. Грабаря и др.

Методом исследования является семиотический подхо; изучению русской архитектуры, в котором автор опирается на разработана современной наукой о семиотике архитектурного пространства мето изучения отдельных этнических архитектурных систем. Отход лингвистических аналогий и применение в топологическом подходе мете бинарных оппозиций дали возможность соискателю представить первичк

мировоззренческие архетипы, реализующиеся в формотворческом наследии русского этноса.

Границы исследования можно определить рамками методологии, хронологии и географии.

1. выбранная методология заключается в семиотическом анализе всего обширного «текста» русской архитектуры. Для наиболее полного представления ее многообразных явлений автор исследует не сами памятники архитектуры, а их архитектуроведческое отражение. В качестве границ исследования, таким образом, принимается собранный архитектуроведами обобщающий материал.

2. хронолопгческих рамок исследование не имеет, поскольку искомая универсальная семиотическая модель пространства в русской архитектуре имеет выход как в прошлое (несправедливо игнорируемое в силу отсутствия материальных артефактов), так и в будущее.

3. географические границы исследуемой темы совпадают с границами расселения древнерусского, а в последующем российского этносов.

Научная новизна заключена в том, что эта работа является первым опытом применения теорій, разработанных семиотикой пространства, для всего глобального «текста» русской архитектуры. Научная ценность работы заключается в следующем:

автором найден способ применения топологической семиотической модели бинарных оппозиций к исследованию русской архитектуры;

составлен обобщенный описывающий мета-текст в качестве инструмента семиотического исследования, анализирующий и идентифицирующий многообразные явления русской архитектуры в плане выражения и в плане содержания;

синтезированы семиотические особенности русской архитектуры, не зависящие от географических или хронологических рамок наблюдаемых явлений;

пространственный текст русской архитектуры представлен в виде «семиосферы» - живого развивающегося организма;

предложено новое «нелинейное» понимание прогресса русской архитектуры, не зависящее от хронологической направленности.

Предметом защиты являются научные выводы и положения по следующігм основным аспектам иселедовашія:

уточнение методики семиотического иселедовашія;

семиотический анализ структуры глобального текста русской архитектуры;

синтез структурных особенностей русской архитектуры;

выработка основных направлений дальнейшего семиотического иселедовашія русской архитектуры.

Практическое значение диссертации заключается в возможности использования результатов и новых методов исследования в дальнейшем естественнонаучном изучении как самой русской архитектуры, так и феномена пространства вообще.

Апробация работы. Автор принимал участие в рабі Симпозиума Международной Ассоциации Семиотики Пространства Барселоне, Испания (в рамках XIX Конгресса МСА) в июне-июле 1996 г докладе, были отражены цели, основные направления исследования и крите]: отбора материала. Рецензии и замечания ведущих специалистов в обла< семиотики пространства и архитектуры, а также содержание их сообщен позволили автору уточнить некоторые важные вопросы. В 1997 опубликованными тезисами автор принимал участие в работе 6 семиотического Конгресса в Гвадалахаре, Мексика. На завершающей стах работы в 1998 г. автор представил доклад по некоторым темам диссертации Симпозиуме AISE в г. Урбино, Италия (1998) и в г. Дрезден (1999).

Основные положения диссертации раскрыты и отражены в статьях публикациях, сборниках статей, публикациях российских и международн научных конференций, список которых прилагается в конце автореферата.

Русская архитектура в классической модели знаковости

Как мы увидели, целостность и симультанность интуитивного осмысления любой символьной системы достигается наиболее естественным путем тогда, когда в плане выражения оказываются визуально-пространственные структуры, восприятие которых по самой своей природе есть построение симультанного целостного образа (Чертов, 1993). Одним из главных способов закрепления зрительных образов является зодчество, в котором, по В. Гюго, обретают свою законченную форму многие идеи человечества. Через архитектурную форму мы догадываемся о пространстве существовавших, живших смыслов.

Русская архитектура как объект семиотического изучения представляет для исследователя пространства огромный интерес, в первую очередь в силу чистоты наблюдаемых явлений и ее необычайной стилистической и структурной насыщенности.

Тем не менее, малая изученность проблемы пространства в едином семиотическом поле русской архитектуры не позволяет говорить о вполне сформировавшемся направлении. Несколько специальных исследований по семиотике русской архитектуры не исчерпывают тему, заявленную в настоящей работе, а часто не могут претендовать на семиотичность, оставаясь феноменологическими, т.е. культурологическими. Интерес автора вызывала любая попытка вести разговор о формах и пространстве русской (и не только русской) архитектуры с позиций структурного анализа. С учетом неразработанности темы, необходимо было, прежде всего, определить методы и рамки семиотического исследования архитектуры вообще как знаковой системы. В этом смысле накопленный отечественной и мировой наукой теоретический материал, хотя часто и противоречивый в силу несогласованности терминов, безусловно, заслуживал внимания и нуждался в переработке.

Отечественные исследователи лишь в последнее время обратились к проблеме семиотики пространства. Однако, как справедливо замечает Л.Ф. Чертов, горизонт окажется шире, если семиотика пространства будет связываться не с особым методом, а с особым предметом исследования (Чертов, 1998). При этом обнаруживается целый корпус теоретических разработок, где специальные термины отсутствовали, но было выражено стремление, преодолеть «нестрогость» традиционного гуманитарного знания и выйти на уровень «незаинтересованного» структурного анализа. Среди мыслителей этого круга, отстаивавших в начале этого века позиции широкого междисциплинарного общения в науке, можно выделить три крупных имени. А.Ф. Лосев рассматривал пространственные категории в системе умозрительных диалектических построений, восходящих к пифагорейским и неоплатоническим истокам. Самые разнообразные универсальные философские понятия могут быть представлены в этой системе пространственными фигурами, объемными телами (точка, линия, плоскость) и их артикуляцией (Лосев, 1968,1978,1982).

П.А. Флоренский предложил в начале двадцатых годов проект универсального, систематически построенного словаря пространственных символов, который он назвал «Symbolarium» (Флоренский, 1971; Некрасова, 1984). Такой подход противопоставлен с одной стороны необоснованности в выборе критериев анализа пространства, с другой - чисто дедуктивным философским умозрениям. Флоренского интересуют пространственные символы в их связи не с языковым кодов, а с содержанием коллективного бессознательного, сходным у разных народов. Пространственные представления - наиболее естественные посредники между чувственными явлениями и мысленным духовным содержанием. Язык и мышление переводят в зрительные образы многие качественные отношения между объектами (мифологическое мышление народов мира - космогонические мифы и формы поселений, зданий и т.д.). Определенное пространственное и формотворческое поведение диктует свое специфическое для данного народа или этноса мировоззрение, свою картину мира — феномен «обратной перспективы» П.А. Флоренским раскрывается именно с этой точки зрения (Флоренский, 1967, 1993).

В.В. Кандинский имел свой подход к проблеме выявления скрытого в архитектурном пространстве символизма - с практической стороны. Его интересует эмоциональное и ассоциативное воздействие простейших геометрических фигур, «скрывающих» свои внутренние смыслы. Методы его, однако, нельзя назвать объективными, так как они были обусловлены собственной интуицией.

Следующим сдвигом в изучении семиотического изучения архитектурного пространства стало развитие с начала 60-х годов семиотики как особого метода исследования, приложимого к различным отраслям наук. Успехи структурной лингвистики вдохновили исследователей культуры, которые образовали тартуско-московскую школу во главе с Ю.М. Лотманом. Архитектура и архитектурное пространство были лишь одним из предметов структурного анализа «вторичных моделирующих систем», надстроенных над «первичной» системой знаков вербального языка и имеющих более или менее сходную с ним организацию. Метод ориентировал на поиск структурных инвариантов пространственных текстов, и представление их в качестве модели мироустройства. Анализ структурных особенностей производился с применением выработанного в структурной лингвистике и успешно применяемого за ее пределами метода бинарных отношений (Иванов, 1965, 1966, 1976, 1978).

В работах В.Н. Топорова и других семиотиков были исследованы различные пространственные составляющие архаического (мифопоэтического) сознания, в котором структурируемое по универсальной схеме «мирового дерева» пространство играло роль объединяющего начала, точкой отсчета для любых мыслительных процессов. Следы такой семиотической системы фиксируются в самых разнообразных культурных текстах, а также в плане выражения создаваемых по определенным культурным нормам пространственных форм и сооружений различного масштаба - от «персонального» пространства до глобальных градостроительных структур.

Одними из наиболее значительных для данного исследования являются идеи Ю.М. Лотмана, который подчеркивал значение языка пространства как одного из важнейших языков культуры наряду с вербальным. Однако различие их представляется принципиальным - функционированию дискретных условных знаков пространственный язык противопоставляет целостное схватывание. При анализе пространственных структур необходимо различать скрытую внутреннюю работу первичных пластических форм, которая реализуется в легко читаемом иконическом знаке и симультанное пространственное переживание. Иконический образ вторичен, описателен, и возникает как ответ на нечто поразившее нас, в результате попытки найти какие-то соответствия чудесной сущности с вещами знакомого нам мира, т.е. описать интуитивно-топологическое дискретно-логическим. Введенное Лотманом понятие «семиосферы» также помогает разобраться в том, какие именно семиотические методы подходят для адекватного суждения о пространстве русской архитектуры (Лотман, 1992).

Для зарубежной науки о семиотике пространства также характерен постепенный переход от лингвистического подхода к топологическому. Начало семиотических исследований пространства за рубежом было дано французской школой структурной лингвистики, идеи которой с успехом стали применяться во множестве областей наук. Попытки «обуздать» архитектурного монстра путем введения лингвистических ордерных систем датируются началом 50-х, когда в Школе Архитектуры Флоренции были разработаны первые лингвистические аналоговые структуры в архитектуре. Наиболее общая «Семиотика пространства» базировалась на «Семиотике архитектуры» и развивалась позже - в начале 70-х в Париже под влиянием Греймаса (Greimas, 1979, 1996). Если рассматривать исследования по Семиотике пространства до 1974 г., необходимо критически признать, что пронизаны они были исключительно лингвистическими аналогиями. Архитектура и все другие пространственные элементы рассматривались как фонемы и морфемы, и подчинялись синтаксическим правилам соединения. Однако, хотя архитектуру и можно рассматривать как знаковую систему, не все знаковые системы являются языками. Также вполне вероятно, что хотя все знаковые системы функционируют на базе синтаксических, не все семиотические продукты синтаксиса есть языки. Начало Семиотики Пространства было характерно энтузиазмом ученых и профессионалов, вовлеченных в поиски нового подхода к теории и практике пространства, но также и ошибками, свойственными подобным периодам энтузиазма.

Мышление. Гносеология. Картина мира

В группу мыслительных парадигм отнесены проявления человеческой деятельности по отражению явлений внешнего мира, его интерпретации и оценке. Рамки данного текста заставляют ограничиться лишь формульной записью положений, могущих раскрыть тему мышления. Тем не менее, положительная сторона короткой записи - в наглядной драматичности столкновений диаметрально противоположных категорий.

Не останавливаясь подробно на каждой парной категории, поскольку содержание их подробно раскрыто в культурологической, философской и другой специальной литературе, приведем ряд показательных примеров из русской архитектуры. Предваряя возражения о случайности выбора и невозможности свести все многообразие к нескольким полярным примерам, необходимо отметить, что та или иная обобщенная качественная оценка определенных явлений русской архитектуры взята нами из искусствоведческой литературы и не претендует на оригинальность. Наша задача лишь в правильной акцентировке и атрибуции феноменологического материала в рамках предложенной аналитической схемы.

Итак, проследить существо мировоззренческих концепций по отношению к окружающему пространству, на формотворческих концепциях русского этноса, необходимо именно в первую очередь. Неслучайно, что открывает представленную таблицу тема биполярности физиологического устройства головного мозга. Функции правой и левой доли мозга строго разграничены и взаимообусловлены. Осваивая предметное и качественное богатство окружающего мира, человек особым образом распределяет умственную работу между полушариями. Следовательно, все созданное им также должно носить отпечаток двуполюсности.

Так, с одной стороны мы выстраиваем предметы по их вхождению в определенные иерархические цепочки, с другой - в соответствии с их классификацией по признакам. С одной стороны мы ищем структурной связи с вещами состоявшимися, пытаемся привязать архитектурный объект к топохронологическим ориентирам, с другой - такая опора мышлению не нужна, и оно действует свободно, так возникают новые города и формальные концепции. С одной стороны гносеологическая деятельность сводится к узнаванию, расшифровке и отождествлению скрытых (нереализовавшихся) подлинных имен вещей, с другой - к структурированию, феноменологической классификации воспринимаемого мира.

Москва и Псков в идеализированных схемах.

Когда говорят о тех или иных пространственных парадигмах, обычно приводят некие идеализированные схемы как их квинтэссенцию. В качестве примера возьмем идеализированные схемы Москвы и ее реальный план конца XVI в. План архитектурного выражения представлен нерегулярной веерной структурой, свободно развивающейся из геометрического центра. В плане архитектурного содержания мы видим строго геометризированные построения. Асимметрию, «нерегулярность», можно назвать иной регулярностью, основанной на иных критериях и ценностных предпочтениях, чем принятые культурой «века просвещения». Русских зодчих интересовали не абстракции математического пространства, а реалии непосредственно воспринимаемого «пространства существования», относительного пространства; они исходили из конкретных условий, ландшафта, и в то же время воплощали в форме города символические значения. Форма должна была быть ясной, легко воспринимаемой, позволяющей легко ориентироваться. Важна была не точность перенесения на местность геометрических фигур, лежащих в основе идеальных моделей, а наглядное воплощение ее тектонических свойств в конкретном ландшафте. Поэтому гипотетическая окружность могла стать сложным овалом, подчиненным рельефу, но оставалась кругом в семантическом смысле.

Итак, налицо стремление упростить в смысле логической иерархии посыл сложного организма города до однонаправленного потока. Процесс контролируется через отождествление целого и части как целого другого порядка. В сложном многоугольнике трудно увидеть круг, если только воспринимающий не запрограммирован на поиск тождественных элементов, если он не думает о разных предметах как о разных проявлениях, или воплощениях, одного и того же предмета. Разными в этом материальном мире предметы стали лишь из-за энтропического его влияния, а не потому что они разные по сути. Таким образом реализуется презумпция подобия - внешне отличные формы, имеющие одно имя являются тождественными; поиск соответствий идет по линии номинативного содержания вещи. Часто имя вещи оказывается скрытым, и ментальное отражение мира сводится к узнаванию и расшифровке скрытых подлинных имен, что можно увидеть на примере образной трансформации Пскова XIV-XV вв. Подлинное имя города -Священная гора - не всегда реализуется в объективно воспринимаемых формах. Однако мифологическое сознание безошибочно интерпретирует реальный объект в мета-реальный изобразительный образ.

Как указывает Н.И. Брунов, в древнерусском языке вместо слова изображение часто употребляется слово воображение в том же смысле, но с оттенком более глубокого, а не поверхностно-имитационного (ссылочного) воплощения, или востелесия,в реальной архитектурной или иной другой искусственной форме высшего идеала (Брунов, 1988). Древние летописи, описывающие процесс возведения здания, или начала какого-либо креативного процесса вообще, гораздо чаще употребляют термин «вообразили», чем «изобразили». Слово «воображение», утратив свое значение «реализация образа (образца) данного свыше», впоследствии стало означать помышление о вещах, которым в реальном мире нет соответствия. «Вообразительный» символ гораздо легче интерпретируется при любой внешней завуалированное его содержания.

Взаимообусловленность форм.

Геометрия и объемно-пространственная композиция могут выступать как зримое проявление типа сознания. Направленность сознания на номинативное отождествление частей мира можно продемонстрировать на примере соответствия (в том числе и формально-визуального) плана постройки ее вертикальной проекции. Понятия размера и соотношения не были четкими. Абсолютная точность в измерении была лишь в определении исходного размера. Таким модулем обычно была сторона подкупольного квадрата. Все остальные размеры выводились из этого модуля, были результативными, а не определяющими. Одновременность решения задач производства строительных работ, архитектурного проектирования и конструктивного расчета позволяла сделать средствами художественного воздействия размеры здания, наличие внутри него хор, обилие столбов и особенности освещения интерьера. Членения фасадов обычно соответствовали внутренней структуре здания; ритм прясел и закомар был определяющим, поэтому их располагали по всему периметру, а не только там, где они соответствовали сводам. Художественная, символическая форма обретала относительную независимость построения, что позднее открыло путь к разнообразию и усложнению форм завершения (Максимов, 1976).

Средневековая наука и средневековое мышление имели метафизический характер. Поиск в науке направлялся попытками универсализировать и гармонически соподчинить разрозненные явления. Одним из способов такой абстрактной универсализации была геометрия. С точки зрения решения конкретных конструктивных задач, стоявших перед древнерусскими зодчими, геометрические методы оказались наиболее удобными и соответствующими кругу их знаний, уровню общей и технической грамотности. Геометрическое мышление нельзя оценивать с точки зрения современной математической науки. Почти сакральные поиски геометрических соотношений, призванных гармонизировать материальное окружение человека были сродни поиску философского камня — для того и для другого нужны были непоколебимая вера в достижимость результата и отвержение логического анализа (Громов, 1991).

План содержания русской архитектуры

Говоря о «проявлении», или «высказывании», текста русской архитектуры на специально составленном в виде таблиц, описывающем мета-тексте, мы сознательно рассматривали крайние случаи, отвечающие крайним «полюсам» нашей модели. Однако на деле текст архитектуры полиморфичен и поливалентен. Это означает, что форма или пространство, созданное в одной ментальной парадигме со временем может переходить в свою противоположность — такова особенность прагматического восприятия. То, что казалось выражением одной идеи, через определенный отрезок времени (или для определенного наблюдателя) может стать синонимом другой. Таким образом, можно говорить о «мифологизации» и «де-мифологизации».

Петербург - борьба за порядок. Санкт-Петербург относится к тем уникальным городам, которые можно назвать детищем одного гениального градостроителя. Устройство такого города должно было подразумевать разумное сочетание и расположение всех частей городского организма: внешний порядок (суть красота) ансамблей означает акт человеческой воли по отношению к неорганизованному миру — панацея от всех мировоззренческих затруднений, победа разума над стихиями. В таком городе перспективы всегда должны замыкаться важными знаками-доминантами, математика опережать чувство. Идеальный Петербург Петра I безусловно удовлетворяет этой характеристике. Оставив за рамками исследования вопрос о генезисе мифа «возникновения новых столиц», а также эсхатологические мифы, связанные с Петербургом, остановимся на том, какую интерпретацию получила идеальная модель, и каков процесс обратного семиозиса в рамках интересующей нас темы.

В противоположность городам, создаваемым «на холмах», в Петербурге актуализируется антитеза не «земля/небо», а «искусственное/природное» -город создан на болотах, в устье реки, вопреки Природе. Борьба стихий и человека реализуется здесь как антитеза воды и камня. Камень — не природный и «дикий», а «окультуренный» - явлен в петербургском мифе не феноменом Природы, а артефактом. Величественный камень, но на болоте, на воде, без опоры символизирует вечность (Новый Рим) и обреченность одновременно.

Прежде чем показать, что происходит с текстом города в процессе прагматической трансформации, следует обратиться к аналитической психологии Юнга, которую он разрабатывал в противовес психоанализу Фрейда, и центральной идеей которой является коллективное бессознательное. Это более глубокий и важный слой, хранящий генетическую память всего человеческого рода и врожденный каждому человеческому существу. Таким образом, коллективное бессознательное в полном смысле слова трансцендентно человеческому «Я», поскольку существует до и вне его. Каждый отдельный индивид служит как бы его временным реципиентом. Содержанием коллективного бессознательного является сознание в виде спонтанных образов и символов (часто вне осязаемой связи с тем, что реально занимает сферу сознания данного индивида). За этими образами проступают контуры универсальных структур, которые Юнг называет архетипами.

Архетипы Юнга - те устойчивые формы, в которых существует коллективное бессознательное. Их универсальная природа доказывается тем, что порождаемые ими символические представления и мотивы с удивительным постоянством повторяются в снах, фантазиях и мечтах совершенно различных людей, в мифах различных народов. Человеческое «Я» бессильно противостоять действию коллективного бессознательного, но может обращать его во благо себе. Мифологизация реалий окружающего мира, благодаря которой абстрактные структуры коллективного бессознательного обретают конкретную, понятную и приемлемую для членов соответствующего коллектива форму, Юнг назвал проекцией.

Цивилизованный человек подвержен комплексу, который Юнг называет инфляцией (психической) - чрезмерная гордыня, уверенность в своих силах. Но в тот момент, когда та или иная из дифференцированных функций сознания в своем развитии перерастает некоторый оптимум, включаются компенсаторные механизмы бессознательного, которые подпитывают психическую субстанцию содержимым, имеющим прямо противоположную направленность. Таким образом, пораженное в своих законных правах бессознательное исподволь мстит охваченному инфляцией «Я», унижая его перед сферой трансцендентной стихии (Юнг, 1991, 1994).

Именно этот процесс мы наблюдаем в Петербурге: не находящая выхода своим первобытным силам, закованная в камень, вода неизбежно начинает генерировать мета-уровень городской мифологии. Достаточно вспомнить миф о страшных наводнениях (что не вполне увязывается с официальной хроникой), о венчающей Александрийский столп фигуре Ангела, которая одиноко возвышается среди сомкнувшихся над городом волн. Другой миф, связанный со строительством города, поможет увидеть, как постепенно все усложняется семантика и прагматика его текста. Финский народ, издавна живший на этих землях, сохранил легенду о том, как, видя всю тщетность попыток выложить на болоте город из множества камней, которые тут же уходили из-под ног, царь Петр в воздухе сковал весь город, и тут же опустил его на землю. Такая трактовка с очевидностью утверждает неорганичность, искусственность петербургской культуры, ее призрачность и театральность.

Театральность в более поздние времена, когда в петербургских салонах бытовали устные рассказы о необычных явлениях городской жизни, раскрывается в мифологии Пушкина, Гоголя и Достоевского. Канонизированный устный рассказ родствен святочному, но временная фантастика в нем, по замечанию Ю.М. Лотмана, заменена пространственной. Театральность пространства (уникальная выдержанность огромных «неразваливающихся» ансамблей) сказывалась в отчетливом разделении его на «сценическую» и «закулисную» части. К тому же постоянно осознавалось присутствие зрителя: солдаты на параде и городские зрители чувствовали себя действующими фигурами в грандиозном барочном спектакле, а гости не переставали удивляться сценической дисциплине и вместе с тем естественности всего «актерского состава» - от рядового до Императора. «Потребность в зрительном зале представляет семиотическую параллель тому, что в географическом отношении дает эксцентрическое пространственное положение. Петербург не имеет точки зрения на себя - он вынужден постоянно конструировать зрителя. Постоянное колебание между реальностью зрителя и реальностью сцены, причем каждая из эти реальностей, с точки зрения другой, представляется иллюзорной, и порождает петербургский эффект театральности» (Лотман, 1992:182).

Очевидно, что «своя» точка зрения, ассоциируемая с культурным пространством, остро нуждается в «чужой», вне-культурной, что может быть истолковано как поиск внешнего хаоса (внимания с его стороны) для внутреннего порядка. Сцена и зрительный зал (существует еще закулисное пространство) постепенно перемешивались и дробились. Таким образом, город, первоначально лишенный истории, со временем становится котлом разноустроенных текстов и кодов, полем гетерогенных, и в других условиях невозможных, семиотических коллизий.

Таким образом, можно утверждать, что энтропийность (непредсказуемость), т.е. способность замкнутой системы вырабатывать информацию, лишь в малой мере присуща предметам очеловеченной, а именно в той мере, в какой градостроители могут себе ее представлять. Однако несомненным в свете темы данной работы представляется способность урбанизированной среды мутировать под влиянием указанного феномена человеческого мышления -генерировать в подсознании анти-порядок как условие самого порядка. Как это происходит на перцептивном уровне? Как происходит «де-урбанизация» текста города и обратный семиотический процесс, восстанавливающий структурный порядок. Поможет ли пониманию вопроса наше знание о принципиальной биполярности человеческого интеллекта (оппозиция «дискретно-линейное/гомеоморфно-континуальное). Вопрос, таким образом, сводится к особенностям прагматики городского текста.

Многочисленные коммуникативные ситуации, в том числе возникающие в современном городе могут быть сведены к схеме интерпретации исходного текста города посредством акта мифологизации и (сакрализации) и обратной де-мифологизации.

Текст русской архитектуры в нелинейной теории культур

Понятие «нелинейная культура» заимствовано из статьи М.Н. Соколова «Иконосферы большого времени. К нелинейной теории культуры», в которой автор пытается отстоять идею глобальной диалогичности культур, а также диалогической устроенности отдельной культуры (Соколов, 1997). Попытка эта находится в русле современной тенденции подвергать сомнению идею прогресса, как его обычно принято понимать. То теоретическое искусствознание, которое в той или иной мере остается комментарием к Гегелю как последнему рубежу гуманитарных наук, базируется на идее эволюционного развития, по мере которого каждый последующий этап снимает предыдущий, делая его не-сущим, сбрасывая его в некий мэонический хаос.

Наш «прогрессирующий» мир подошел к пограничной черте, за которой нас ждет нечто неведомое и пугающее (Барг, 1987). Поэтому интуитивно ощущается необходимость сменить позицию по отношению к осознанию собственного «Я» в этом мире, к понятиям пространства и времени. «Нищета историзма», таким образом, ощущается все сильнее. В общекультурном аспекте такой сдвиг в сознании не более, чем очередной глобальный переход от дискретного типа мышления к континуальному. Поэтому для нас важен не эвристический, а методологический аспект работы М.Н. Соколова.

Говоря об очевидной однобокости идеи прогрессивного развития, автор приводит красноречивую метафору: «Лошадь в смысле биологической эволюции совершеннее рыбы, картина в искусствоведческом ключе совершеннее иконы... Но все время маячит призрак недостающего звена, некоей рыболошади или иконокартины, которых в природе нет и быть не может. Мы можем фиксировать приметы возрастающей картинности, но не обнаруживаем искомое состояние - «уже не», однако, и «еще не» (Соколов, 1997).

При изучении истории русской архитектуры часто обращаешь внимание на подобные «недостающие звенья» — примеры можно приводить бесконечно. Так, «вдруг» привились византийские формы на русской почве в X веке, или «неожиданно» возник грандиозный каменный шатер Вознесенской церкви в Коломенском изумительной красоты. На самом деле все эти «вдруг» - результат действия нашего заторможенного историзмом сознания. Далее автор ищет противовес идее прогресса и находит его в диалоге. М.М. Бахтин, который вводит важные понятия «избытка», «вненаходимости», «пограничности», «чувство иного», способность понять собеседника как он не способен понять самого себя, в 20-е годы говорит о том, что парадигма «диалога» довлеет над парадигмой развития. Согласно М.М. Бахтину, созданные формы не уничтожаются, ибо это в Большом Времени и невозможно, но насильственно маргинализируются, оттесняются на периферию, в метаисторический запасник.

Наш взгляд на проблему развития, в том числе русского зодчества, также оптимистичен. Если мы признали, что оно - живой организм, то всякое «мумифицирование» ему не грозит. В процессе глобального биоценоза все перейдет в свою новую форму, а не останется на архивной полке. С этим убеждением связано наше желание по аналогии с Большим Временем культуры, ввести и понятие Большого Времени русской архитектуры, в котором она развивается, выходя однако иногда (в нашем сознании) на просторы линейного времени.

Другим приближением к идее нелинейного развития русского зодчества могло бы стать осмысление идеи универсальной симметричности (Вейль, 1968; Вигнер, 1971). Если говорить просто, допустим у нас есть квадрат, который мы будем поворачивать вокруг оси каждый раз на 90 градусов - квадрат будет переводиться сам в себя, т.е. мы будем получать фигуру структурно неразличимую с первоначальной. Можно говорить о группе автоморфизмов квадрата, элементами которой являются преобразования, оставляющие без изменений все или некоторые структурные соотношения данного объекта. Так и в отношении архитектуры - можно посмотреть, какие изменения в форме оставляли бы все или некоторые категории плана содержания без изменений. Элементами группы автоморфизмов для текста архитектуры могли бы быть в первом приближении отрезки на диахронической прямой (темпоральные векторы), соединяющие структурно симметричные точки, скажем вспышки эклектизмов и модернизмов.

Интересно наблюдать структуру таких вспышек в наложении на универсальную графическую модель этногенеза Л. Гумилева, который, как известно, ввел в этнологию понятие пассионарности. Пассионарность определяет степень «накала» данного этнического коллектива, его способность генерировать информацию, выступать транслятором определенных идей и т.д. Однако, «...максимум пассионарности, равно как и минимум ее, отнюдь не благоприятствует процветанию жизни и культуры. Пассионарный «перегрев» ведет к жестоким кровопролитиям как внутри системы, так и на границах ее, в регионах этнических контактов» (Гумилев, 1997:408). Поэтому часты несовпадения пиков пассионарных подъемов и подъемов в архитектуре. Наоборот, ослабевание напряженности стабилизирует сферу искусства и творчества, как деятельность мало совместимую с войнами, конфликтами и всем тем, что вызывается чрезмерным «перегревом».

В данном исследовании мы не предлагаем выводов из попытки привлечения схемы этногенеза к проблеме самобытности национальной архитектуры, поскольку для этого нужно более развернутое исследование. Тем не менее, идеи Гумилева важны и для данной работы, поскольку он говорит и о нелинейном развитии: «...определенная частота колебаний, к которой система (в нашем случае - этническая) успела приспособиться, является для нее, с одной стороны, оптимальной, а с другой - бесперспективной, так как развиваться ей некуда и незачем. Однако ритмы эти время от времени нарушаются толчками (в нашем случае - пассионарными), и система, перестроенная заново, стремится к блаженному равновесию, удаляя элементы, мешающие данному процессу. Итак, на уровне этноса наблюдается сочетание ритмов и эксцессов, блаженства и творчества, причем последнее всегда мучительно» (Гумилев, 1997:370). Ритмизированное колебательное движение есть ничто иное как компромисс между циклом и вектором, между гомеоморфной (мифологической) и дискретной (исторической) парадигмами развития.

Подобным же образом, обобщая работы, посвященные феноменам пространства и времени, А. Гоштоний в фундаментальном труде «Пространство. История проблемы в философии и науке» фактически снимает противоречие двух направлений в трактовке пространства (Gosztonyi, 1976). Парадигму пространства, существующую в современной культуре он определяет как «вибрационную структуру, волну, обладающую качествами дискретности и континуальности одновременно».

Новые поразительные результаты экстраполяции волновой теории, а также теории симметричности, в физику частиц показывают, что ресурс этих теорий не исчерпан и на несколько процентов. Что даст их семиотическое осмысление в отношении архитектуры как смыслогенерирующей деятельности, можно только предполагать. В первом приближении результатом такого осмысления могла бы стать наша правильная позиция относительно прошлого национальной архитектуры.