Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Теоретические подходы к гендерному и возрастному анализу археологического источника. История изучения возрастных и гендерных структур населения Южного Урала в эпоху бронзы .35
1.1. Социальное направление в археологии 35
1. 2. Гендерный подход .42
1.3. Археология возраста 49
1.3.1. Археология детства .56
1.4. История изучения возрастных и гендерных структур населения Южного Урала в эпоху бронзы. Современное состояние проблемы .68
1.4.1. Памятники андроновской общности .72
1.4.2. Памятники синташтинской культуры .81
1.4.3. Памятники срубной культуры 83
Глава 2. Возрастная и гендерная дифференциация в погребальной практике синташтинской и петровской культур 88
2.1. Синташтинская культура 88
2.1.1. Общая характеристика 88
2.1.2. Состав, группировка, позиция и ориентация погребенных 91
2.1.3. Гендерные категории (мужчины/женщины). Маркеры гендерной принадлежности 95
2.1.4. Жертвоприношения животных (гендерно-возрастной аспект) .101
2.1.5. Гендерные и возрастные аспекты металлургического производства 105
2.1.6. Социальные роли женщин .113
2.1.7. Социальные роли мужчин .115
2.1.8. Детские погребения. Социализация детей в синташтинском обществе .121
2.2. Петровская культура 139
2.2.1. Общая характеристика 139
2.2.2. Состав, группировка, позиция и ориентация погребенных 142
2.2.3. Гендерные категории (мужчины/женщины). Маркеры гендерной принадлежности 144
2.2.4. Жертвоприношения животных (гендерно-возрастной аспект) .146
2.2.5. Социальные роли женщин и мужчин 148
2.2.6. Детские погребения 150
2.2.7. Могильники сопредельных территорий 154
Глава 3. Возрастная и гендерная дифференциация в погребальной практике алакульской и срубной культур. Памятники эпохи финальной бронзы 164
3.1. Алакульская культура .164
3.1.1. Общая характеристика 164
3.1.2. Состав, группировка, позиция и ориентация погребенных 169
3.1.3. Гендерные категории (мужчины/женщины). Маркеры гендерной принадлежности 173
3.1.4. Жертвоприношения животных (гендерно-возрастной аспект) .179
3.1.5. Социальные роли женщин 182
3.1.6. Социальные роли мужчин 184
3.1.7. Детские погребения 185
3.1.8. Социализация детей в алакульском обществе 192
3.1.9. Могильники сопредельных территорий 199
3.2. Памятники срубной культуры .203
3.2.1. Общая характеристика 203
3.2.2. Состав, группировка, позиция и ориентация погребенных .208
3.2.3. Гендерные категории (мужчины/женщины). Маркеры гендерной принадлежности 211
3.2.4. Жертвоприношения животных (гендерно-возрастной аспект) .217
3.2.5. Социальные роли женщин и мужчин 219
3.2.6. Детские погребения .224
3.2.7. Социализация детей в срубном обществе .228
3.2.8. Могильники сопредельных территорий 230
3.3. Синкретические (срубно-алакульские) памятники 231
3.3.1. Общая характеристика 231
3.3.2. Состав, группировка, позиция и ориентация погребенных 235
3.3.3. Гендерные категории (мужчины/женщины). Маркеры гендерной принадлежности 238
3.3.4. Жертвоприношения животных (гендерно-возрастной аспект) .239
3.3.5. Социальные роли мужчин и женщин 240
3.3.6. Детские погребения .240
3.4. Памятники эпохи финальной бронзы .243
3.4.1. Общая характеристика .243
3.4.2. Состав, группировка, позиция и ориентация погребенных 246
3.4.3. Гендерные категории (мужчины/женщины). Маркеры гендерной принадлежности 247
3.4.4. Детские погребения .249
Глава 4. Социальная интерпретация погребальной обрядности эпохи бронзы (гендерно-возрастной аспект) 251
4.1. Динамика развития и трансформация гендерных стереотипов, гендерное и возрастное разделение труда .251
4.2. Символизм в детских погребениях эпохи бронзы 257
4.2.1. Коллективные детские погребения и причины разных способов «отдаления» детей 257
4.2.2. Статус детей в обществах бронзового века Южного Урала .263
4.3. Реконструкция родства и семейных связей .264
4.3.1. «Семейные» погребения синташтинской культуры 264
4.3.2. Погребения в «позе объятий» и их интерпретация .268
4.4. Погребения на поселениях 284
4.4.1. Погребения на поселениях в абашевско-синташтинский период 284
4.4.2. Погребения на поселениях в срубно-андроновский период и в эпоху финальной бронзы .294
4.5. Погребения по обряду кремации в эпоху поздней и финальной бронзы (гендерно-возрастной аспект) . 299
Заключение 316
Список литературы .330
Список сокращений .407
- Гендерный подход
- Детские погребения. Социализация детей в синташтинском обществе
- Общая характеристика
- Погребения по обряду кремации в эпоху поздней и финальной бронзы (гендерно-возрастной аспект) .
Гендерный подход
Пол умершего является важным аспектом погребальной практики. Гендерные исследования в археологии, начавшись в 1970-х гг. в русле западной феминистской археологии, к настоящему времени имеют довольно длительную историю [Ehrenberg, 1989; Nelson, 1997; 2006; 2007; Nelson and Rosen-Ayalon 2002; Hager, 1997а; 1997b; Diaz-Andreu and Sorensen, 1998; Sorensen, 2000; Arnold and Wicker, 2001; Sofaer and Sorensen, 2013] и стали самостоятельным направлением в социальной археологии [Robb, Harris, 2017, p. 2].
Концепция гендера и его связи с биологическим полом широко обсуждалась в западной археологической и антропологической литературе [Moore and Scott, 1997; Nelson, 1997, 2003, 2006, 2007, 2011; Wicker and Arnold, 1998; Nelson and Rosen-Ayalon 2002; Parker Pearson, 1999; Sorensen, 2000, 2013; Pyburn, 2004; Diaz-Andreu, 2005; Baxter, 2005; 2008; Joyce, 2008; Arnold, 2006; Bolger, 2013; см. также: Шарапова, Берсенева, 2006, с. 29-33]. Для российской археологии это все еще сравнительно новое направление. Главная идея здесь заключается в установлении различий между биологическим полом (sex) и социальным (gender). В отличие от традиционного «половозрастного» подхода, гендерный рассматривает индивидуумов как социальные личности. Пол (мужской или женский) – биологически детерминирован и может быть установлен антропологически через изучение скелетных останков. Гендер представляется как социальная конструкция, включающая связанные с полом роли индивидуумов в обществе. «Гендер - это продукт общественных взаимоотношений разных полов» [Parker Pearson, 1999, р. 95], то есть, «социальный пол».
Биологический пол является фиксированным, данным от рождения, тогда как гендер создается внутри общества, и может, соответственно, изменяться. Это важный аспект любого общества. В каждом социуме существуют гендерные стереотипы – нормы поведения для мужчин и женщин (или других гендерных категорий, которые известны исторически и этнографически) Гендерный стереотип представляет собой устоявшееся мнение о личностных качествах группы людей. Гендерные стереотипы приписывают им различные типы поведения, личностные качества и интересы в соответствии с биологическим полом. Стереотипы могут быть чрезмерно обобщенными, неточными и резистентными к новой информации.
Это означает, что у каждого члена сообщества есть представления о том, что мужчинам и женщинам свойственны определенные наборы конкретных качеств и моделей поведения, и о том, какое именно поведение считается правильным для представителя той или иной гендерной категории [Берн, 2007, с. 21–22]. Они становятся частью личности и подсознательно направляют ее поведение. Вся информация, касающаяся дифференцированного поведения, отражается в сознании человека в виде гендерных схем. Из психологии известно, что человеческий мозг имеет наготове когнитивные категории для большинства социальных ситуаций (событийные схемы), для знакомых ему людей (личностные схемы) и для социальных групп, идентифицируемых на основе гендера, этнической принадлежности и рода деятельности (ролевые схемы). Таким образом, в голове у каждого члена социума имеются схемы, как должны выглядеть и вести себя представители тех или иных групп. В противном случае мозг не справился бы с обилием поступающей ежесекундно информации. Обработка информации с помощью готовых схем позволяет свести все сложное социальное окружение к контролируемому числу смысловых категорий, что отчасти позволяет компенсировать недостаток знаний. Если внешний вид и поведение индивида не соответствует ни одной из гендерных когнитивных схем (или очевидно их нарушает), принятых в данном обществе, контакты с ним окружающих будут затруднены, могут закончиться конфликтом или агрессией, в зависимости от степени толерантности социума [Берн, 2007, с. 45–48]. Поэтому, гендерная социализация является одним из важнейших направлений социальной адаптации, с которой прямо связано получение и обработка информации об окружающей социальной среде. Гендерная и возрастная социализации неразрывно связаны, поскольку ребенок не просто вырастает во взрослого, но он воспитывается в рамках определенных гендерных стереотипов и норм.
Гендерные категории могут быть обусловлены полом, стадиями жизненного цикла, физическими особенностями, стилем жизни, а также профессиональным или религиозным статусом [Gilchrist, 1997, p. 43-44]. Понятием «гендер» можно оперировать, только изучая общества, так как индивидуум в изоляции не может создать гендерные связи, и, следовательно, не имеет гендера. Исследования гендера в археологии касаются отношений между людьми в древних обществах, особенно связи женщин и мужчин с социальной, экономической, политической и идеологической структурами отдельных обществ.
С возникновением постпроцессуальной школы археологической мысли с ее акцентом на активную природу материальной культуры, важностью контекста и рассмотрением индивида как активной социальной личности, рамки гендерных исследований были расширены. В фокус изучения попали также отношения между мужчинами и женщинами, тогда как феминистская позиция состояла, как правило, в изучении только женщин [Gilchrist, 2004; Turek, 2011; Sofaer, Sorensen, 2013].
Гендерные отношения могут изучаться под разными углами зрения. С. Люси определил понятие гендера следующим образом: гендер – это (1) - то, что не «дано», но тесно связано с биологическим полом; (2) - то, что активно создается – сразу и индивидуумом, и обществом; (3) - то, что может изменяться в течение жизни человека; (4) - то, что может варьировать от общества к обществу, и во времени; (5) - то, что тесно вплетено в конструкцию и поддержание социальных отношений; (6) - то, что свойственно мужчинам так же, как и женщинам [Lucy, 1997, p. 154].
Кроме упомянутых выше групп, существуют и другие, не вписывающиеся в бинарную конструкцию – в частности, гермафродиты, или просто не-гетеросексуальные категории (институализированная, ритуальная, личная или иная гомосексуальность). Случаются ситуации, когда индивиды отвергают свою «врожденную» гендерную принадлежность. Например, те, кто должны обычно определяться как «мужчины», адаптируют свойства, которые позволяют классифицировать их как «женщин», и наоборот. Эти «гендерные мигранты» в некоторых обществах составляли сепаратные классы, у них был ряд собственных атрибутов, так что их групповая узнаваемость и альтернативный гендер могли поддерживаться, в том числе, и материальными средствами (например, скифские энареи [Геродот, IV, с. 67]).
Различные гендерные группы распознаваемы в археологическом источнике через материальные маркеры. М. Соренсен очертила две большие группы археологических источников, наиболее информативных для гендерной археологии: во-первых, это сфера погребальной обрядности (индивидуальный внешний вид через костюм и некоторые типы предметов) и, во-вторых, сфера домашней деятельности (производство продуктов, разделение труда, сегрегация пространства) [Sorensen, 2000; 2006]. Последняя категория источников, конечно, более проблематична в своей интерпретации. Cогласно С. Нельсон, наиболее эффективным путем изучения гендера является использование всех линий свидетельств по возможности вместе. Потенциальными источниками могут быть письменные документы; изображения мужчин и женщин (трехмерная скульптура или рисунки); погребения и человеческие останки (антропологический аспект); артефакты (сопроводительный инвентарь); организация пространства (поселений, погребений, строений, и т.д.). Нетрудно заметить, что сквозь призму гендерных отношений могут рассматриваться буквально все стороны человеческой деятельности, так как гендерные аспекты действуют на любую сферу общественной жизни [Nelson, 1997, p. 58-64].
Как гендер выражается через предметы? Идея гендерных различий часто соотносится с разрешением/запрещением чего-то для некоторых категорий индивидов: например, ношения определенных видов одежды, украшений, оружия, или выполнения каких-то действий. В этих операциях используются предметы, и через них гендерные связи становятся более «видимыми» [Sorensen, 2000, p. 76]. Тот факт, что гендерные отношения и/или различия могут находить свое отражение в материальных символах, как раз и делает принципиально возможным их археологическое изучение, поскольку именно археология исследует общества через материальную сферу.
Детские погребения. Социализация детей в синташтинском обществе
Некоторые синташтинские могильники (только курганные) характеризуются резким преобладанием детских погребений. В других количественно доминируют захоронения взрослых. Но в среднем более 50% погребенных составляют индивиды до 15 лет (51,5%) (Приложение 3, рис. 1, 2). Из приведенной выше общей характеристики синташтинского погребального обряда явствует, что дети подвергались такому же посмертному обращению, что и взрослые, в главных его чертах. Они погребались на общих кладбищах, как в индивидуальных, так и в парных (двое детей или взрослый с ребенком) или коллективных могилах (с взрослыми и/или другими детьми). Дети были уложены в ту же позицию – скорченно на левый бок. 58,2% всех индивидов до 15 лет были захоронены неиндивидуально. Индивидуальные детские ямы располагались на периферии курганного пространства, но, как уже отмечалось выше, дети входили в состав крупных центральных усыпальниц. При рассмотрении грунтовых могильников (Синташта и Бестамак), создается впечатление, что они не имели ярко выраженного центра, поэтому детские могильные ямы инкорпорированы в пространство этих кладбищ без особой закономерности.
Детские погребения отличаются значительной вариабельностью в глубине и сложности устройства ямы, инвентарных наборах, жертвоприношениях (Приложение 4, рис. 28–37). Индивидуальные погребения маленьких детей – до 3 лет, в абсолютном большинстве характеризуются скромностью конструкций, небольшими размерами и глубиной ям, жертвоприношения животных и инвентарь представлены в основном костями МРС, мелкими украшениями и посудой (Приложение 4, рис. 28; 29; 32: 1; 36; 37).
Погребения детей старших возрастов (от трех лет и старше) в целом имели более сложное устройство и часто, но не всегда сопровождались погребальным инвентарем (Приложение 4, рис. 30; 31; 32: 2; 35; 36). Соответственно, мы можем попытаться проследить этапы социализации этих детей, стадии жизненного пути, приводившего к месту полноправного взрослого члена общества.
Ниже предполагается рассмотреть два аспекта: (1) этапы гендерной/возрастной социализации и (2) свидетельства включения детей в хозяйственную деятельность сообщества.
Гендерная социализация
Рассмотрим сопроводительный инвентарь, который мог бы маркировать гендер ребенка в синташтинских захоронениях. Можно констатировать, что в литературе уделялось не очень много внимания этим вопросам.
Н.Б. Виноградов характеризует детские захоронения могильника Кривое Озеро как в абсолютном большинстве индивидуальные. Инвентарь представлен в основном посудой. Из предметов обнаружены лишь астрагалы, фаянсовые и бронзовые бусины, несколько изделий из бронзы и рога. В жертвенных наборах преобладают кости МРС [2003, c. 225–226] (Приложение 4, рис. 32).
А.В. Епимахов отмечает, что в могильнике Каменный Амбар-5 инвентарь детских погребений не отличался особенным разнообразием. Часть детей сопровождалась лишь украшениями или амулетами (бусинами, створками раковин, клыками лисицы, корсака) (Приложение 4, рис. 28; 29; 32; 37), инвентарь других был более многообразен и включал шилья, металлические украшения иглы, тесла, наконечники стрел (рис 27; 30; 31; 32: 3; 35; 36). Помещение в могилу вещей, не принадлежащих к числу украшений, характерно для индивидов старше трех лет. Тем не менее, погребения с сосудами и украшениями, но без иных предметов встречаются и среди погребений детей старшего возраста. С одним из детей (возраст смерти – около восьми лет) найден набор наконечников стрел. Изложенные выше основания позволили автору предположить «достаточно раннюю половую идентификацию» в среде синташтинского населения [2005, c. 149– 150].
В.В. Ткачев в своей публикации материалов бронзового века Приуралья и Западного Казахстана уделил несколько большее внимание интересующим нас сюжетам. Он отмечает, что в детских могилах совершенно отсутствовало оружие и каменные орудия. Из предметов, связанных с производственной сферой обнаружены ножи, шилья, костяное пряслице. «Ранняя половая дифференциация» проявлялась, по мнению автора, в основном, в обилии украшений. Далее В.В. Ткачев предполагает существование в синташтинском обществе достигаемого социального статуса, и объясняет этим «присутствие маркеров половой принадлежности уже у детей младших возрастов» [2007, c. 125–127].
И.В. Шевнина и С.А. Ворошилова [2009] разделили детские погребения могильника Бестамак на две группы: «младенческого и раннедетского возраста (до 7 лет), подростков от 8 до 15 лет» [с. 60]. Первая группа характеризуется присутствием следующих категорий инвентаря: керамических сосудов, украшений (преимущественно, бусин), астрагалов и мелкого рогатого скота в качестве жертвоприношений. Однако, в этой группе встречены несколько исключений, например, погребение 110 (более подробное описание см. ниже). Инвентарь второй группы становится более разнообразным, в составе жертвенных комплексов появляются лошадь и КРС. Астрагалы были обнаружены во всех погребениях этой группы за исключением одного [с. 62].
А.И. Хаванский в своей статье «Особенности половозрастных традиций синташтинского погребального обряда» разделил детские погребения на две категории – от 0 до 7 и от 7 до 15 лет [2012, с. 121]. Автор отмечает, что «металлические изделия практически никогда не помещали в погребения детей до 7 лет», их инвентарь в основном представлен украшениями, деталями костюма, реже – астрагалами. Среди детей старшей возрастной группы (от 7 до 15 лет), по подсчетам исследователя, уже 26% были сопровождены металлическими предметами, трудозатраты на их погребение были выше. На основании проведенного анализа, А.И. Хаванский заключил, что «переход (детей) в категорию зрелых людей наступал достаточно рано – в 15–17 лет» [там же, c. 127].
Похожая мысль была высказана и автором данного исследования в работах 2008 и 2010 г. [Берсенева, 2008; Berseneva, 2010, p. 176].
С момента выхода этих публикаций прошло уже довольно много времени, добавились новые материалы и некоторые позиции нуждаются в пересмотре. Почти каждое следующее раскопанное синташтинское погребение ломает какой-нибудь устоявшийся стереотип. После опубликования статьи А.И. Хаванского, с выводами которого мы в целом согласны, в научный оборот были введены материалы могильников Степное-1, Халвай III и Халвай 5, кроме того, он никак не учитывал могильник Бестамак, на наш взгляд, бесспорно относящийся к рассматриваемому кругу памятников. Некоторые погребения из этих некрополей совершенно не вписываются в простую и ясную картину, которая виделась исследователям до этого. Об этих исключениях речь пойдет ниже, сначала мы постараемся обрисовать наиболее общую картину (Приложение 2, табл. 8).
Действительно, дети далеко не всегда сопровождались какими-либо предметами или жертвоприношениями животных. Из 106 непотревоженных детских погребений – 47 (43,4%) содержали только посуду. Возраст этих детей разный, от новорожденных до 10 лет. Из 13 неграбленых могил индивидов возрастом от 15 до 1721 лет только три не содержали иного, чем посуда, инвентаря (23%). Среди взрослых (81 погребение), лишенными инвентаря оказалось лишь четыре (4,9%). Основными предметами из детских могил были мелкие украшения, в большинстве своем – бусины и пронизи (возможно, являющиеся также и деталями костюма), так называемые амулеты из клыков хищников, раковины моллюсков и, кроме того, астрагалы, часто представленные большими сериями.
Наиболее «детской» категорией инвентаря являются астрагалы: 65,9% всех погребений с астрагалами принадлежат индивидам возрастом до 17 лет.22 Далее по степени встречаемости следуют бусины из различных материалов (32,6%). Раковины и подвески из клыков составляют еще более скромные серии и не являются эксклюзивно детскими предметами. Бронзовые ножи (всего встречены в 87 погребениях) были положены с 20 детьми. Остальные предметы, среди которых тесла, шилья, наконечники стрел, костяные диски обнаружены в детских погребениях от одного до нескольких раз и не составляют серий. Тем не менее, с этими предметами связана некая закономерность, отмеченная ранее А.В. Епимаховым [2005, с. 149] которая заключается в том, что вещи, не являющиеся украшениями или посудой (а также астрагалами), ассоциируются с индивидами не моложе 2–3 лет (Приложение 2, табл. 8).
Общая характеристика
Памятники, сочетающие в той или иной пропорции алакульские и срубные черты, занимают довольно обширную зону Южного Урала на стыке срубного и алакульского ареалов и локализуются по обе стороны Уральского хребта (Приложение 4, рис. 64). По культурным чертам их трудно разделить на срубные или алакульские, да они и не являются таковыми. Среди ученых может не быть единодушия по поводу отдельных памятников, погребений или сосудов, но существование самой контактной зоны и смешанных памятников сомнений не вызывает.
Для территории Приуралья (Бельско-Уральского междуречья) срубно-алакульские памятники были наиболее полно систематизированы и охарактеризованы в работе Н.Г. Рутто [2003]. Исследовательница выделила «константные признаки погребального обряда срубной культуры» и «распространенные черты алакульской культуры» [2003, с. 54–55]. Первые три признака из четырех – ингумация в неглубоких ямах, позиция умершего скорченно на левом боку, разная степень скорченности – в равной степени характеризуют обе культуры. Различия виделись исследовательнице в следующем: (1) применение камня в алакульском обряде; (2) западная ориентировка алакульских погребенных; (3) больший процент захороненных на правом боку; (4) помещение сосудов в изголовье (за головой) покойного (в срубном обряде – перед лицом) (там же, с. 55). На этом основании Н.Г. Рутто были выделены синкретичные комплексы в составе Санзяповского [Денисов, Исмагилов, 1989], Старо-Ябалаклинского [Горбунов, Морозов, 1991], Петряевского [Морозов, Нигматуллин, 1998], Маканского II [Гарустович, Рафикова Я., 2001], Акназаровского [Обыденнова, Рутто, Исмагилов, 1985] и ряда других могильников [см.: Рутто, 2003].
В ходе дальнейших раскопок и публикаций их материалов, стало очевидно, что некоторые признаки, выявленные Н.Г. Рутто, нуждаются в пересмотре. Во-первых, как оказалось, перекрытия из каменных плит относительно редки для алакульских памятников Южного Зауралья, напротив, новые раскопки показывают, что они характерны скорее для срубных могильников [Купцова, 2014, с. 192]: Боголюбовского, Плешановского II, Каменного Амбара-5, Неплюевского, и, вероятно, являются локальной особенностью срубных памятников Южного Урала. Во-вторых, как показано выше, в алакульской культуре не было общепринятых стандартных ориентировок (см. Приложение 2, табл. 21), тогда как в срубной подавляющее большинство умерших было ориентировано головой в северо-восточном или северном направлении (Приложение 2, табл. 27).
По третьей позиции – относительно большему по сравнению со срубной культурой количеству погребений на правом боку, следует добавить, что, действительно, для алакульских памятников эта цифра составляет (в среднем, конечно) около 20%, тогда как для срубных – всего около 5% (см. Приложение 2, табл. 20 и табл. 26 соответственно). Тем не менее, захоронение умерших на правом боку, пусть и редко, но встречается не только на Южном Урале, а по всей срубной ойкумене [Цимиданов, 2004, с. 63; Юдин, 2010, с. 64, 76; Мышкин, Кузьмина О., 2012, с. 320 и т.д.], значит, каноны допускали это, и, следовательно, наличие таких погребений само по себе не может свидетельствовать об алакульском влиянии.
Четвертый признак – локализация сосуда в погребении также не является диагностирующим. Нельзя не согласиться, что в алакульской традиции в большинстве случаев сосуды ставили за головой (головами) умерших или, дополнительно, еще в ногах [Виноградов, 1984, 2000; Куприянова, Зданович Д., 2015]. Но в срубных захоронениях посуда расположена как перед лицом, так и за спиной, в области живота или колен, за головой умерших, или, если сосудов несколько – то и в ногах [Моргунова, Гольева, Евгеньев и др., 2009, с. 11; Моргунова, Гольева, Дегтярева и др., 2010, с. 21–22; Каменный Амбар-5 – обычно, это детские погребения]. Могильные ямы срубной культуры часто ненамного превышают размер умершего и при анализе некоторых захоронений создается впечатление, что сосуд был поставлен просто на свободное место.
Таким образом, основным диагностирующим признаком срубно-алакульских памятников остается керамика. Разумеется, несмотря на изучение технологии и орнаментации посуды, диагностирование сосудов как «алакульских» или «с алакульскими чертами» на срубных могильниках, зачастую остается субъективным и вызывает споры среди исследователей. С нашей точки зрения, для отнесения памятников к срубно-алакульским, алакульский компонент должен быть выражен достаточно четко, и не только в наличие элементов орнамента, но и в морфологии и технологии посуды.
Для могильников я бы добавила к этому признаку еще один – скудное снабжение инвентарем, что характерно для срубной культуры. В алакульской, как было показано выше, большинство женщин и детей были погребены с украшениями, зачастую нескольких видов. Третьим признаком может служить больший, чем в срубной традиции, процент неиндивидуальных захоронений.
В целом, представляется, что для территории Приуралья речь может идти лишь об отдельных срубно-алакульских погребениях или курганах, не о могильниках. В Зауралье, где алакульская традиция была доминирующей, алакульский компонент в посуде виден яснее, и возможно, что «центр» этой контактной зоны как раз находился здесь, что подтверждается формированием синкретических могильников.
Непростая ситуация с антропологическими определениями характерна для срубно-алакульской культурной группы, так же, как и для собственно срубной. Материалы срубно-алакульских курганов Башкирского Приуралья лишены антропологических определений и не пригодны для гендерно-возрастного анализа. Поэтому в работе пришлось ориентироваться на немногие качественно раскопанные памятники Зауралья.
Подробно для Южного Зауралья срубно-алакульская проблематика была исследована И.П. Алаевой в ее диссертации [2015], где дана полная характеристика комплексов и их особенностей. В данной работе памятники Ильясский I [Любчанский, Иванова, 1996], Ак-Мулла I, II, Городищенское-IX, Наровчатский I [Гаврилюк, Григорьев, Марков, 2006], могильники у ст. Система [Костюков, Алаева, 2004] были включены в базу данных, но использованы в ограниченном объеме, поскольку антропологические определения для них не производились. Исключением в этом смысле являются лишь могильники Селивановский II [Рафикова Я., 2008] и Песчанка-3 [Алаева, Марков, 2009] (см. Приложение 1). Всего в базе данных учтено 148 могильных ям, в которых было погребено минимум 165 умерших (Приложение 5, база данных 4).
С одной стороны, с алакульскими могильниками эти памятники роднят, в основном, некоторые особенности декора сосудов, относительно большое количество детей младшей возрастной группы среди погребенной популяции, а также наличие коллективных захоронений, не характерных для срубной погребальной традиции. С другой стороны, относительная скудость или даже полное отсутствие погребального инвентаря, сочетание срубных и алакульских черт на сосудах, абсолютное преобладание северных ориентировок покойных, некоторые особенности украшений не позволяют считать эти могильники алакульскими.
В целом же, срубно-алакульские комплексы выделены в основном на базе различий в керамическом материале, или, скорее, алакульских черт в срубном погребальном обряде. В Приуралье доминирующей культурой была, без сомнения, срубная [Горбунов, 1989, с. 114; Рутто, 2003, с. 24], в Зауралье – алакульская. Поселения, расположенные в контактной зоне, также демонстрировали присутствие керамики со срубными или алакульскими чертами, и смешанных форм [Петров, Куприянова, 2016; Порохова, 1989, с. 66; Рутто, 2003, с. 31–52]. Очевидно, что срубно-алакульская контактная зона характеризовалась смешением и взаимодействием населения, механизмы которого не до конца понятны. Вероятно, сосуществование было достаточно мирным, представители разных культурных традиций проживали на одних и тех же поселениях, вступали в браки и перенимали традиции изготовления керамики и другие элементы культуры, вплоть до погребальных обычаев.
Погребения по обряду кремации в эпоху поздней и финальной бронзы (гендерно-возрастной аспект) .
Кремация как способ «отдаления» умершего является одним из древнейших погребальных обрядов, хотя она возникла несколько позже, чем ингумация. Истоки этого способа обращения с покойными находятся в мезолите, но, начиная с эпохи раннего неолита, обряд кремации становится устойчивой практикой в некоторых сообществах, и с течением времени получает все большее распространение [Добровольская, 2010, c. 88–91; Gil-Drozd, 2011; Марочкин, 2015]. Не будет большим допущением сказать, что кремация практиковалась оседлыми коллективами с производящим типом экономики. Но почему люди начали сжигать своих умерших? Какие космологические представления стояли за этой практикой в различных культурах? И, наконец, почему в одном и том же сообществе умерших погребали согласно различным обрядам, например, большинство просто предавали земле, и лишь единицы подвергались сожжению?
Кросс-культурно, нет единой универсальной причины для кремирования мертвых. Верования, стоящие за необходимостью подвергать мертвое тело воздействию огня, к сожалению, недоступны изучению при помощи методов археологии. Известные по письменным источникам или/и современные практики детерминированы разными причинами и космологическими представлениями. Индуистские кремации имеют целью трансформацию умершего для будущей жизни посредством огня и воды. Кремация в этом случае рассматривается как жертвоприношение богам, и смерть включена в общий цикл жизни, смерти и перерождения [Parry, 1994, p. 6–7]. Сжигание тела также предполагает очищение в индуистской традиции, и, чем больше грехов было на совести умершего, тем дольше должен был гореть его погребальный костер [Kaliff, Oestigaard, 2017, p. 12].
В античной традиции не было общепринятого представления о том, что происходит с телом после смерти, и, представляется, что выбор между ингумацией и кремацией зависел от семейной традиции или индивидуального предпочтения. Римляне полагали, что душа оставляет тело с последним вздохом. Главной заботой родственников умершего было, во-первых, похоронить покойного (требовалось засыпать его землей) и, во-вторых, разместить его останки обязательно за пределами городских стен [Toynbee, 1971, p. 43]. С адаптацией христианства, принятием веры в индивидуальную загробную жизнь и возможность воскресения, кремация полностью уступает место ингумации [Toynbee, 1971, p. 4]).
Некоторые религии полностью запрещают сожжение тела. Только в 1963 году Римская католическая церковь сняла запрет на кремацию покойных. Отрицают кремацию ортодоксальные еврейские законы, поскольку считается, что тело разрушается до такой степени, что не может обрести покоя [O Donnell, 2007, p. 106]. Согласно исламской вере, тело мусульманина должно быть захоронено в земле. Могила должна быть достаточно мелкой, чтобы умерший мог слышать зов муэдзина, но в то же время и достаточно глубокой, чтобы погребенный смог сидя отвечать на вопросы ангелов [Insoll, 1999, p. 169].
Что касается обществ, известных лишь археологически, то тут исследователями выдвигалось множество объяснений, зачастую недоказуемых. Предполагалась, что ритуал кремации мог иметь отношение к аграрным и солярным культам и, вообще, к всем видам деятельности, связанными с огнем, включая металлургию [см. подробнее: Gil-Drozd, 2011, p. 23–32]. Одной из детерминант обряда также назывался страх перед умершим (возможно, перед определенным умершим) и боязнь его возвращения в мир живых. В этом случае полная аннигиляция тела могла предотвратить это событие. В традиционных обществах иногда сжигали служителей культа – шаманов и колдунов, но верования, стоявшие за этими действиями, были разнообразны – от функции охраны живых кремированным шаманом до «обезвреживания» умершего колдуна [Цимиданов, 2004, p. 61].
Кроме идеологии, важную роль могли играть возраст, гендер, социальный статус, клановая принадлежность покойного [Хлобыстина, 1988; Rebay-Salisbury, 2013]. Так, в античных обществах маленьких детей обычно не кремировали [Rowson, 2003, p. 343; Oestigaard, 2013, p. 499]. Из работ римских авторов известно, в Древнем Риме не применяли обряд кремации в отношении детей, умерших до появления у них первых зубов (приблизительно 6–9 месяцев). Ювенал и Плиний Старший объясняют это тем, что от маленького тела не остается достаточного количества останков после сожжения, следовательно, их нельзя собрать и похоронить в соответствии с обычаем, и это особенно затруднительно, если у детей нет даже зубов [Rowson, 2003, p. 343]. Буддисты Непала также не кремируют детей и незамужних женщин [Oestigaard, 2013, p. 505]. Но универсальных правил не существовало. В отличие от римлян, карфагеняне кремировали детей [Smith et al., 2011, p. 863–867]. Согласно археологическим данным, в 301 период раннего бронзового века на территории современной Британии (1800–1500 до н.э.) дети подвергались кремации, так же, как и взрослые [Garwood, 2007, p. 69]. Судя по немногочисленным антропологическим свидетельствам, имеющимся по федоровской культуре Зауралья, это население кремировало умерших независимо от возраста [Усманова, 2005, табл. 43].
Практика кремирования умерших появляется в Южном Зауралье, по-видимому, в пост-синташтинское время, а в Приуралье, по некоторым данным, несколько ранее, так как известно несколько абашевских кремаций (см. параграф 4.1 данной главы). Этот обряд продолжает бытовать до конца эпохи финальной бронзы, то есть, фактически, до эпохи ранних кочевников. Наибольшее распространение эта практика получила в федоровских и черкаскульских памятниках Зауралья, где этот способ обращения с умершими представляется доминирующим [Сальников, 1949; Малютина, 1984; Зданович Г., 1988; Стефанов, Корочкова, 2006; Усманова, 2005; Костюков, 2009 и т.д.]7. В то же время, хорошо документированы случаи, когда могильные ямы алакульской, срубной и срубно-алакульской культурной принадлежности, равным образом, как и захоронения, датируемые финальной бронзой, при общем господстве обряда ингумации, содержали кремированные останки или кремацию и ингумацию в одной могиле. Ямы с остатками трупосожжений, единично встречаются практически на всех зауральских могильниках позднего бронзового века. В базе данных автора данной работы таких (более или менее хорошо документированных) захоронений 388, но, несомненно, список мог бы быть продолжен (см. Приложение 2, табл. 40; Приложение 4, рис. 126–130).